Когинов Ю. И.: Страсть тайная. Тютчев
Книга вторая. Вещая душа.
Глава 32

32

Любимым словечком доктора медицины, профессора Николая Андреевича Белоголового было: «правила». Шла ли речь о методике лечения, организации работы в клинике или о режиме дня врача, он, пряча улыбку в мягкую, пушистую бороду, слегка нараспев, по-сибирски, произносил:

— На каждый случай в жизни должно существовать своё правило. Да-с, милостивые государи, — своеобразный закон нашего с вами поведения. И если такое правило отсутствует, начинается беспорядочность в работе и образе мыслей, нехватка упорства, выдержки, постепенности. Только следование строгим правилам позволяет достичь желаемых результатов.

зато полностью летние месяцы — отдых.

С тех пор, как Николай Андреевич защитил докторскую диссертацию и по настоянию Боткина уже не вернулся в родной Иркутск, где по окончании университета занимал должность городового врача, а обосновался в Петербурге, он не мог провести и года, чтобы не оказаться в близости с природой. Место для каникул он облюбовал под Женевой, на берегу горной, с ледяной водой, речки Арве. Здесь высокий, сильный, красивый сибиряк купался часами напролёт, удил рыбу, а то, взвалив на плечи рюкзак, уходил на целые сутки в горы.

Швейцарская природа в летнюю пору, когда и в Иркутске случается несусветная жара, напоминала ему родную Сибирь. Чистый горный воздух, настоянный ароматом хвои, цветов и трав, давал заряд бодрости, которого хватало потом на всю то колкую от мороза, то мерзко оттепельную петербургскую зиму. И такой распорядок стал «правилом», которого Белоголовый придерживался уже около десяти лет, с двадцативосьмилетнего возраста. Был он пока не женат, и потому продолжительные путешествия в горах никому не могли стать обременительными.

Следуя заведённому порядку, и лето 1870 года Николай Андреевич провёл на любимой Арве. Теперь же, в конце августа, он ехал в Берлин, чтобы там встретиться с Боткиным и вместе с ним посетить знаменитого доктора Вирхова.

Судьба связала Белоголового и Боткина ещё с Московского университета. Оба оказались сыновьями купцов, и оба бредили наукой. Боткин помышлял о высшей математике, Белоголовый же о философии. Однако так вышло, что оказались они на медицинском факультете: в связи со студенческими волнениями приёма по другим специальностям в тот год не было. Кстати, из их набора только один абитуриент ещё с детства мечтал стать врачом. Но пролетело время. Боткина и Белоголового уже знала вся Россия, а тот, кто рвался к поприщу врача, стал акцизным чиновником.

не имеющей отношения к медицине, не прочёл ни одной газеты, кроме учреждённого им же «Врача». И это человек, в доме которого в Москве, на Маросейке, когда-то собирались такие светочи, как Герцен, Огарёв, Грановский и Белинский! Душой кружка, известного под именем «западники», был брат Сергея Петровича — Василий, самородок, личность, увлечённая передовой философией. В «Былом и думах» Герцен впоследствии вспомнит:

«Такого круга людей талантливых, развитых, многосторонних и чистых я не встречал потом нигде, ни на высших вершинах политического мира, ни на последних маковках литературного и аристократического».

Белоголовый, наоборот, был близко знаком с Некрасовым и Салтыковым-Щедриным. Кстати, он как врач оставался с ним и в самые их последние дни. Когда разразился скандал по поводу того, что родственники декабриста Поджио присвоили его имущество и не захотели возвращать вернувшемуся из ссылки, Николай Андреевич поехал в Лондон к Герцену и в его «Колоколе» напечатал разоблачительную статью. И позже, когда скончался сам Герцен, Белоголовый взялся собирать деньги на его памятник в Ницце, чтобы, как он выразился, в надгробии великому мыслителю были и родные русские камни.

Несомненно, на взгляды Николая Андреевича оказало решающее влияние то, что с детства он был знаком со ссыльными декабристами. Его первым домашним учителем был Александр Викторович Поджио — деликатный, рыцарского благородства человек, отличавшийся удивительным чувством справедливости даже среди таких людей, какими слыли герои четырнадцатого декабря.

В перронной толчее Белоголовый сразу разглядел своего однокашника и соратника. Тяжеловесный, широкий в плечах, Боткин на этот раз двигался так стремительно, что от него шарахались в стороны чинные местные бюргеры. В правой руке Сергей Петрович держал только что купленную газету. Различными ежедневными изданиями были набиты и карманы его дорожного пиджака.

— Ба! Сергей, что я вижу? — воскликнул Белоголовый, указывая на оттопыренные карманы.

— Узрел? — проворчал Боткин. — Так вот отвечу твоим словцом: мои новые правила. Разве можно теперь не интересоваться ежедневными сообщениями? Ты только взгляни, что творится!..

Развернув газету, Сергей Петрович стал вслух читать крикливые и броские заголовки, восхвалявшие германские победы.

— Слышишь, будто бьют в барабаны: «Вперёд, вперёд!..» Каково, а? Это значит, германская военщина прёт, без счета жертвуя людьми, их войска идут, как саранча. Первых уложили — за ними следующие... Скажи, Николай, разве это не сумасшествие?

Берлин был в угаре — по улицам гарцевали на лошадях уланы, с мостовых им слали воздушные поцелуи дамы в шляпках, возле столиков кафе кружились ликующие пары, а толстые бюргеры с заплывшими глазками поднимали в честь славного воинства фатерлянда огромные кружки пива.

— К Вирхову, немедля к нему! Там хоть займёмся целом и не будем видеть этого кошмара, — решили друзья.

Имя профессора Рудольфа Вирхова было известно во всей Европе. Это он, германский учёный и врач, провозгласил: «Медицина до нас была искусством. Теперь же она должна стать наукой». Он первым доказал, что живая клетка — краеугольный камень медицины: будет найдена больная клетка, можно вылечить весь организм. И сейчас Вирхов сказал новое слово в медицине — стал строить больницы с изолированными друг от друга корпусами, иначе бараками, с самым современным оборудованием.

Больница Вирхова располагалась в предместье Берлина — Моабите. Профессор, в на редкость приподнятом настроении, любезно встретил русских коллег, с которыми был уже ранее знаком, и провёл их по всем палатам.

Принудительная вентиляция в помещениях, водопровод и канализационная система, централизованное снабжение теплом вместо печей, топившихся в России дровами в каждой палате, — всё в лучших германских клиниках говорило о том, что подобные новшества необходимо решительно вводить и в русских больницах. И конечно же в первую очередь барачную систему расположения палат. Сортировку больных по степени сложности впервые применил Пирогов в полевых условиях. Но эту идею переняли немцы уже после Крымской войны для строительства своих лечебных учреждений. В результате — резкое снижение заразных заболеваний, чистота и порядок.

— Как всё элементарно просто! — восторгался Боткин, обходя чистые палаты. — У нас же годами больничные помещения сохраняют своё целомудрие. Чистятся лишь полы в проходах, а под койками — монбланы грязи. Нет, если уж белый халат на враче — всё должно быть в больницах бело и стерильно! Значит, нужны водопровод, паровые прачечные, дезокамеры... Да, Николай, всё это у нас будет...

больных на дому по строго определённой таксе: днём за вызов тридцать, ночью — пятьдесят копеек. Ввёл он и санитарную службу в городе. Владельцы фабрик и сдававшихся внаём домов обязаны были отчитываться перед думскими врачами, если на принадлежащих им территориях замечались свалки нечистот, грозившие вызвать инфекцию. Теперь же речь шла о строительстве новых больниц, устроенных по образцу вирховских, с которыми Боткин и Белоголовый знакомились сейчас в Берлине.

Но может ли так произойти: посмотрели сами, рассказали об увиденном дома — и больницы с чистыми и хорошо оборудованными палатами появятся там и сям? Такого не бывает, особенно в России. Надо не просто рассказать, а показать, иначе — первому явить живой пример.

Знает Сергей Петрович: самое доброе и полезное можно утопить в потоке пустословия. Да вот хотя бы такое важное начинание.

Года три назад по призыву Женевы во многих странах стали создаваться общества Красного Креста — на случай возникновения новой войны. Россия, помнящая «ступу» Севастополя и подвиг своих медицинских сестёр, откликнулась сразу: начали поступать пожертвования. В губернских и даже уездных городах стали создаваться местные комитеты попечения о раненых и больных воинах. Росли они молниеносно: если в мае 1867 года в них насчитывалось только две сотни членов, то к концу года — более двух с половиной тысяч, а в следующем году — восемь тысяч! Привлекали цели общества, записанные в его уставе: «Общество через свои управления принимает ещё в мирное время все дозволенные законом меры к увеличению денежных и материальных средств своих; заботится о подготовлении санитарного личного состава и образовании сестёр и братьев милосердия, устраивает свои лазаретные помещения для пользования раненых и больных». Однако шло время, а «подготовление санитарного личного состава и образование сестёр и братьев милосердия», не говоря уже об устройстве лазаретных помещений, оставалось благим пожеланием.

Так вот — явить живой пример. Создать по пироговскому завету общину медицинских сестёр и при ней — новую же, первоклассного типа больницу! О ком из первых своих сподвижников вспомнил Сергей Петрович — о Карцевой и давнем друге Белоголовом. И первая будущая медицинская сестра — Мария Фёдоровна Бирилёва — сама с горячим желанием предложила своё участие. И вот каменщики в Петербурге, на Большой Гребецкой, уже переделывают помещение под новую больницу. Ну что ж, домой, Николай?

«на посошок».

Вирхов разлил в три маленькие рюмочки величиной с напёрстки коньяк и поднял свою к свету, любуясь солнечной игрой напитка.

— Настоящий французский! — произнёс он, — Доставлен в качестве трофея с полей войны.

— Так за скорейший мир! — взял со столика свою рюмку Белоголовый.

— За быстрейшее окончание этой мерзостной войны, — присоединился к тосту Боткин.

— О нет, майне геррен! Война — до победного конца! Надо как следует проучить эту зазнавшуюся нацию французов...

По дороге на вокзал Боткина трясло, как от озноба:

— Что же сделал Бисмарк со своим народом, если даже Вирхов, гениальный учёный, ведёт себя, как надутый индюк? Ведь он врач! Как же он смеет так говорить, будто ему нет дела, что гибнут солдаты и целые семьи, гниют на полях неубранные массы трупов, подготовляя угощение после войны всем в виде различного рода эпидемий?

— Дело дрянь, — согласился Белоголовый, — Если ошалел даже Рудольф Вирхов, значит, свихнулась вся Германия.

— Попомни, друг мой Николай: Германия ещё сумеет наделать немало пакостей и, чего доброго, России — своей соседке... Об этом недавно в Карлсбаде мне сказал Тютчев, и я согласен с ним. — И как бы уже перенесясь мыслями домой, вроде бы без видимой связи, но с такой же убеждённостью: — Почему у нас на Руси не дают ходу тем, кто готов нести людям добро? Таких, как твой учитель Поджио, — на долгие годы в Сибирь. Студентов — в солдаты. Перед женщинами — на засов двери университетов... Эх, Русь, Русь, когда же ты пробудишься от дикости, станешь вполне европейской? Только не той Европой, что здесь, на этих улицах, грозит новыми потоками крови, а Европой, дарующей свет, творящей добро...

Белоголовый отозвался, улыбаясь:

— Признаться, ты меня тут, в Германии, удивил.

— Чем? Своими новыми правилами — начал читать газеты? — спросил Боткин.

— И газетами, и тем, что сейчас так горячо говорил. Вроде за тобою в молодости такого не замечалось.

Боткин не удержался от смеха:

— Сейчас скажешь, что и книг, кроме медицинских, в руках не держал? — И став серьёзным: — Верно, была пора, когда казалось: потеряю время, не успею узнать всего, что надо хорошему врачу.