Когинов Ю. И.: Страсть тайная. Тютчев
Книга вторая. Вещая душа.
Глава 34

34

— Италия, юг Франции или Германии... И немедленно! — узнав о болезни Мари, категорически распорядился Фёдор Иванович.

С той трагической августовской ночи, когда чахотка унесла Денисьеву, его Лелю, а следом и двух её детей — дочь Елену и сына Николая, Тютчев с суеверным страхом произносил название этой ужасной болезни.

— Боткин, Белоголовый, Карцева. Однако она упорно отклоняла предложения ехать за границу.

— Ты не представляешь, что делаешь с собой, Мари. И это после Димы... — Фёдор Иванович не находил себе места от отчаяния.

Ещё не прошло года, как Тютчевы потеряли сына, не достигшего и тридцатилетнего возраста.

— Ты хочешь умереть? — Фёдор Иванович пристально посмотрел в лицо дочери, залитое не здоровым, как совсем недавно, а лихорадочным румянцем.

Мари, укутывая плечи шалью, встала с кресла, пододвинутого к камину.

— С чего вы взяли, папа? Жар на лице у меня от огня. Право слово, Сергей Петрович и Белоголовый могут ошибаться в своём заключении о моей болезни. Я ведь теперь и сама кое-что понимаю в медицине. Разве мой кашель и то, что я мёрзну, не может быть следствием обычной простуды? А умереть... Теперь умереть я не имею права.

«Как же несчастна моя дочь! — в отчаянии подумал Тютчев. — Неужели она не представляет, что стоит на краю гибели и только глубокое осознание своего положения может её спасти? Как можно теперь, на краю возможной собственной смерти, думать об общине, школе — о чём бы то ни было, кроме собственного спасения... А тут с утра и до ночи слышишь это слово: Овстуг. О каких сборах в деревню может идти речь!.. Нет, это непостижимо...»

С каждый днём, приближавшим традиционный отъезд в Овстуг, отчаяние Тютчева возрастало. Нервозность, которую он вносил и в без того тревожную атмосферу дома, старалась сгладить Эрнестина Фёдоровна. Она искала возможности, чтобы без давления, без нажима на дочь, которые та не переносила, уговорить её заняться незамедлительным лечением. Так же поступал и Бирилёв. Он и Эрнестина Фёдоровна, советуясь с Боткиным и Белоголовым, выяснили, что хорошие результаты в лечении чахотки даёт кумыс, который недавно стали использовать на курортах России. Поэтому, прежде чем ехать в Италию или Германию, Мари согласилась испробовать кумысолечение на родине.

— Россия так Россия, — смирился Фёдор Иванович, который и сам недавно ездил на курорт в Старую Руссу, по поводу чего сострил: «Уж если ездить вообще куда-нибудь, то отчего не поехать и сюда?» Он, кстати, вспомнил, что не так давно Полонский ездил на Липецкие минеральные воды и, помнится, упоминал о том, что там начали применять лечение кумысом. Фёдор Иванович пообещал пригласить Якова Петровича, чтобы Мари сама подробнее у него обо всём разузнала.

Полонский вошёл, не сумев скрыть своей тревоги. Он не на шутку обеспокоился, узнав о состоянии Марии Фёдоровны. Она заметила волнение Якова Петровича и потому сразу же попыталась придать разговору непринуждённый характер.

— Папа мне сказал, что вы до сих пор без ума от своей поездки на Липецкие воды. Расскажите-ка мне о ней. Уж не комедия ли Шаховского вас туда привела?

— Вы правы, Мария Фёдоровна, — засмеялся Полонский. — Честно говоря, этот глубинный русский городок я только и представлял по комедии «Липецкие воды, или Урок кокеткам». Презабавный водевиль, вроде его же «Замужней невесты», где вы в детстве сами играли отставного майора. Ехал и воображал: вот сейчас всё развернётся передо мною, как на сцене: бутафорные декорации, картины в идиллическом стиле. Но оказалось — многое по правде выглядит хорошо. Вообразите: старинный парк с целебными фонтанами, в гостинице вполне приличные номера, масса отдыхающих из Петербурга, Москвы и других городов.

Мари улыбнулась, припомнив комедию старого драматурга с бесконечными сценами ухаживания и многочисленными любовными интригами, местом для которых был выбран этот провинциальный курортный городок. Но тут же припомнила, что рассказывал папа о поездке в Липецк самого Полонского. Право, это тоже выглядело не менее забавно. Попал он туда не по своей охоте. Женившись вторично, Яков Петрович, как с ним уже бывало не раз, столкнулся с необходимостью непредвиденных денежных расходов и вынужден был, не оставляя должности младшего цензора в тютчевском комитете цензуры иностранной, принять на себя роль домашнего учителя в семье крупного железнодорожного дельца Полякова. Наживший на строительстве дорог миллионы, этот магнат предложил пять тысяч рублей за уроки его сыну. О таких деньгах мог только мечтать бедный поэт!

— Папа мне говорил, что ехали вы в Липецк в роскошном вагоне. Правда?

— Совершенная правда, — подтвердил Полонский, — Вагон — прямо-таки царский, личный вагон Самуила Соломоновича Полякова. Представляете, стены обиты бархатом, увешаны зеркалами. На столах — фрукты, напитки. Только хозяева забыли подумать о сущей безделице — о том, где будет спать их бедный учитель. Всю дорогу пришлось дремать сидя...

— Я совершенно уверен, Мария Фёдоровна, что поездка в Липецк вам принесёт несомненную пользу. Мой совет — непременно поезжайте туда. Кумыс, свидетельствуют многие, способен творить чудеса... Я и сам днями намереваюсь выехать в Монсуммано, в Италию. Только там, говорят, можно избавиться от моего застарелого недуга — изнурившей меня хромоты. Собственно, не в хромоте дело: врачи опасаются, как бы и далее не развивалась болезнь. А в Монсуммано имеются сталактитовые пещеры с тёплыми солёными озёрами. Приглашал я туда с собой и Тургенева — у него ведь подагра. Да отказался Иван Сергеевич, написал из Парижа, что не верит в своё исцеление, а мне посоветовал ехать.

Яков Петрович получил недавно от Тургенева письмо с настоятельным советом ехать в Италию. «А так как для этого нужны деньги, — писал он, — то позволь мне, в силу нашей старинной дружбы, предложить тебе на поездку 350 рублей серебром. Надеюсь, что ты так же просто и бесцеремонно их примешь, как я их тебе предлагаю. Меня это не разорит — а, напротив, доставит великое удовольствие помочь больному приятелю».

Услышав упоминание о Тургеневе, Мари ещё более оживилась.

— Как бы я хотела его сейчас увидеть! — произнесла она и засыпала Полонского вопросами о житье его друга на чужбине. Разговор зашёл о последних книжках писателя, о его поразительном умении прозорливо взглянуть на современную жизнь.

— Мария Фёдоровна, скажите, может быть, я чем-нибудь вам могу помочь, что-либо для вас сделать?..

Почти такой же вопрос он задал несколько лет назад в Овстуге. Но ни тогда, ни теперь, спрашивая о своём участии, он, честно говоря, не мог ответить себе, что он сумел бы сделать для этой женщины. Тогда он был способен только предложить ей руку и сердце, но она ждала большего.

— «Нет, — подумал Полонский, — не я мог бы стать опорой такого человека, как Мария Фёдоровна, а она сама могла бы мне помочь идти по жизни. С ней я, наверное, многого сумел бы достичь. И не призрачного богатства, которое мне только снится, не благополучия, а чего-то более ценного, о чём может мечтать не просто человек, но истинный поэт...»

Предельно искренний и совестливый, Полонский проявлял себя в лучших своих стихах подлинным поэтом-гражданином. Как и его давний и верный друг Тургенев, он остро переживал несправедливость, считал первейшей необходимостью возвысить свой, пусть и не всегда громкий, но честный голос в защиту всего светлого и чистого. Ведь это он написал такие стихи:  

Писать только то, что велит сердце, он хотел всегда. Но надобно было для этого ещё и просто существовать. Сколько раз утешал себя Яков Петрович тем, что вот пройдёт немного времени, поработает он ради куска хлеба, а потом начнёт писать лишь то, чего требует душа. Но шла жизнь, и от него ждали одного — денег. И он сам в конце концов так привык к этому, что верил: ещё одна кабала, ещё усилие, и он избавится от нужды. Он писал Тургеневу, объясняя, какие причины толкнули его к Полякову: «Первая из них — жажда хоть когда-нибудь на закате дней добиться независимости, о которой я мечтал всю жизнь и которая мне, вечному рабу безденежья, никогда не удавалась, — для того, чтобы иметь возможность поселиться и жить в более благодатном климате (хоть в России), для того, чтобы писать не для журналов и не для цензуры — а так, как Бог на душу положит...»

Но вот же, ни о каких сбережениях не мечтает Мария Фёдоровна, чтобы сначала накопить их, а потом уже делать добро. Она творит его сейчас, теперь, отдавая всё, что имеет сама и её муж — оба больные, если не сказать — обречённые. И разве не в этом проявление того высшего предназначения человека на земле, о котором говорят и пишут лучшие умы человечества?

«Теперь я точно знаю, — сказал себе Полонский, — что эта женщина, это нежное и в то же время сильное духом существо могло принести мне настоящее счастье! Однако не моя и не её вина, что не сошлись наши пути. Жизнь предназначила ей другого избранника и уготовила другую судьбу. Только бы судьба оказалась к ней до конца благосклонной. Чего бы я только не отдал, чтобы к ней вернулось здоровье, чтобы она сумела совершить то, что задумала!..»

— Так чем же я вам могу помочь, милая Мария Фёдоровна? — повторил ещё раз свой вопрос Яков Петрович.

Мари лишь на какое-то мгновение углубилась в серьёзные мысли, но тотчас улыбнулась и сказала:

— Чем можете помочь? Предоставить царский вагон для поездки в Липецк. Не можете? Ну что ж, придётся ехать тогда в обычном, — И подавая руку: — Я буду вспоминать о вас и в дороге, и в Липецке, славный Яков Петрович.

в Овстуг и, не дай Бог, там задержаться. Поэтому Тютчев строго-настрого предупредил и её, и Эрнестину Фёдоровну, что разрешает им остановиться в Овстуге только затем, чтобы подготовиться к дальнейшей дороге.

— Я очень прошу тебя, дочь, будь умницей и не расстраивай меня своим непослушанием.

— Не волнуйтесь, папа, я задержусь в Овстуге только для того, чтобы отдать Мамаеву необходимые поручения по школе. А по возвращении из Липецка мне придётся уже по-настоящему заняться всем самой. Вот почему я обещаю вам пунктуально выполнять каждое предписание врачей. Я должна быть здоровой.

В июле из Липецка в Петербург от Эрнестины Фёдоровны к мужу шли письма и телеграммы. А в Москву к Анне — письма Тютчева.

«... Письма, которые моя жена пишет мне из Липецка, её уныние и отчаяние по поводу здоровья Мари, чахнущей, по её словам, всё более и более, твои собственные впечатления в связи с поразившим тебя видом бедного Вани — всё это, конечно, только способствует тому, чтобы переполнить мою душу грустью и тревогой. Вчера я написал жене, умоляя её непременно продолжать лечение кумысом и по возможности довести его до конца, а затем, по их возвращении в Овстуг, где я рассчитываю с ними свидеться в будущем месяце, мы решим, в зависимости от достигнутого результата, что предпринять зимой... Но, если явится надобность уехать за границу, я предвижу упорное сопротивление со стороны Мари, разве только она сама не признает себя достаточно больной, чтобы чувство самосохранения одержало верх. Что касается Вани, то предполагаю, что он более охотно согласится на несколько месяцев расстаться с родиной, и я теперь же спросил бы его (если бы знал, куда направить ему мои письма), не хочет ли он, чтобы я, не мешкая, предпринял кое-какие шаги, дабы выхлопотать для него отпуск на зиму.

— особенно для некоторых натур — это вовремя принять решение, смело разорвать в нужный момент магический круг колебаний рассудка и слабости воли...»