Когинов Ю. И.: Страсть тайная. Тютчев
Книга вторая. Вещая душа.
Глава 38

38

Ядро, рассекая воздух, летело с неимоверной быстротой. Сначала оно казалось размером с кулак, потом увеличилось до тележного колеса и, наконец, стало чёрным шаром, затмившим собою всё небо.

От ядра в разные стороны испускались снопы искр. Искры сыпались на шинель, прожигая её насквозь, добирались до тела, пронизывая его неимоверной болью.

Бирилёв понял, что это смерть и спастись от неё нет никакой возможности.

«Вот сейчас всё произойдёт, и я не успею даже вскрикнуть и позвать на помощь. Всего один миг, и моё тело и душу испепелит, превратит в ничто чудовищный взрыв», — обречённо подумал он.

Но ещё мгновение — и вдруг возникла надежда: «Всё это уже было со мной, и я наперёд знаю, что останусь жив. Меня спасёт Игнат! Вот же он там, недалеко, среди матросов, и он спешит ко мне!..»

Широкая грудь Игната в солдатской косоворотке, из-под которой виднелась матросская тельняшка, закрыла чёрный и нестерпимо сверкавший по краям шар. Круглое, заросшее бородой лицо было заляпано ошмётками грязи и казалось застывшей маской. Только глаза оставались живыми: зрачки то расширялись, то узились, будто Игнат что-то хотел произнести, но не мог или не решался.

Затем лицо Игната неожиданно расплылось неясным пятном, и Бирилёв услышал его голос:

— А теперь — сами, сами, ваше благородие...

«Что сам, зачем сам?» — хотел выкрикнуть Бирилёв, но крика не получилось, и он с ужасом увидел, как Игнат, уже уменьшенный расстоянием, отступал прочь. Он не убегал, даже не уходил, а плавно отлетал и отлетал куда-то вдаль. Но голос продолжал доноситься до Бирилёва:

— Теперь — сами, вашбродь... Сами...

Ожидая неминуемого взрыва, Бирилёв в отчаянии заслонил руками лицо.

От бессилия, оттого, что теперь сам ничего не сможет сделать, чтобы спастись, он застонал.

Но тут же почувствовал, как чья-то ладонь прикоснулась к нему, и видение чёрного, с разметавшимися огненными молниями шара исчезло.

— Шевченко! Игнат! Ты опять спас меня. Но куда же ты? — Николай Алексеевич сел, опершись на подушку.

— Я здесь, Николенька, я с тобой, — услышал он сначала голос Мари, а потом увидел её. Она сидела на постели у него в ногах. — Ты слышишь меня, милый? Ты бредил. Теперь тебе легче?

Мари обняла его, и он ощутил горячий запах её тела.

— Машенька, это ты? А я сейчас говорил с Игнатом. Я звал его, я думал, что это он...

Во сне война не раз посещала Бирилёва. И не в горячем бреду, как теперь. Он вдруг начинал метаться, разбрасывал руки, что-то пытаясь выкрикнуть. В такие моменты жене достаточно было провести ладонью по его лицу, чтобы кошмарные видения исчезли, и Николай Алексеевич, сбросив остатки сна, счастливо и в то же время с какой-то застенчивой виновностью заулыбался.

Сейчас лицо его казалось скованным, а глаза остекленело глядели куда-то вдаль, мимо Мари.

— Что тебе привиделось? Чем ты напуган? — Мари полотенцем вытерла пот с его лба.

Как часто случается, сон, только что отчётливо промелькнувший в памяти, вдруг потерял что-то существенное, важное. Видение рассыпалось, как детские кубики с картинками. Бирилёв лишь вспомнил летевшее к нему ядро, яркие искры огня, а потом... потом чернота ночи надвинулась со всех сторон, и он проснулся.

— Прости, Машенька, что я тебя невольно напугал. — В глазах Бирилёва показалась знакомая улыбка, и он поднёс руку жены к губам. И тотчас вспомнил слова Игната. — Машенька, — судорожно, словно боясь, что речь может оставить его, он произнёс: — Игнат... Он ушёл, он отказался меня спа- ста... Я понимаю, что это сон. Но к чему его слова: «А теперь — сами, сами...»?

Мари скинула туфли и легла рядом, свернувшись калачиком, как когда-то в каюте «Олега». Как бывало ей приятно вот так удобно устроиться рядом с мужем, среди ночи возвратившимся с вахты и ещё пахнущим морем! Ей казалось тогда, что ничего блаженнее и счастливее этих минут не может быть на свете. И теперь ей стало приятно, что она вновь рядом с ним и не пойдёт к себе, а доспит до утра здесь.

— Засни, милый, и ни о чём не думай. Ты же знаешь, что я с тобою, и я помогу тебе не во сне, а наяву. Спи. Всё будет хорошо. Вот мы скоро достроим школу, потом — новую больницу. Так ведь? Ты не забыл, о чём мы говорили с тобою в Липецке?

Николай Алексеевич задул свечу и откинулся на подушку.

— Я всё помню, Машенька, что говорил, о чём мы решили. Теперь для меня это главное, чем я буду жить, — тихо сказал он и почувствовал, как рука Мари благодарно коснулась его лба, и вскоре послышалось её спокойное дыхание.

Казалось, Бирилёв тоже задремал. Но он лежал и продолжал думать о том, о чём сейчас напомнила ему Мари, — о недавней поездке в Липецк.

Поезд только что прогрохотал по мосту через речку по имени Красивая Меча, и жена тронула его за руку:

— Погляди — речка с каким названием!

Она тут же вспомнила рассказы Тургенева, и особенно тот, что так и был обозначен: «Касьян с Красивой Мечи». Наверное, когда-то здесь, где они ехали, бродил с ружьём и собакой Иван Сергеевич, размышлял о любимой России.

Потом, уже в городе, понравился парк, посаженный, как говорили, ещё Петром Первым.

плотно ли они заткнуты пробками. Сколько раз случалось: среди ночи раздавался выстрел, пробка — в потолок и на скатерти — белая пена.

Жили в гостинице. И тогда прослышали, что здание это специально было построено под госпиталь для воинов, раненных в войне двенадцатого года. Узнали и другое. После той войны мелкий русский чиновник Павел Пезаровиус собрал по подписке четыреста рублей и начал издавать газету «Русский инвалид». Подписчиков оказалось много, и на доходы от газеты через два года после войны тысяча двести пострадавших героев Смоленска, Бородина, Можайска, Тарутина и Малоярославца стали получать денежные пособия.

Вспомнилось, как он сам накануне отъезда в Липецк вместе с Мари, Боткиным, Карцевой и Белоголовым побывал на первом заседании комитета Красного Креста. В зале — роскошные наряды, мундиры генералов и высших чиновников, даже куртки студентов и форменки гимназисток. Председатель комитета генерал Зелёной — пушистые баки, розовые стариковские щёчки мячиками — призвал подписываться на оказание помощи раненным во франко-прусской войне. Такой порыв всколыхнул зал! Захрустели ассигнации, звякнули золотые на столе, за которым устроились секретари. Бирилёвы тоже отсчитали свой взнос.

К собравшимся обратился Боткин. Поведал о первых шагах Георгиевской общины и призвал к сооружению в Петербурге, а затем и во всех иных городах больниц Красного Креста.

— Святое дело — помощь жертвам безумной франко-германской войны. — Сергей Петрович возвысил голос из-за председательского стола. — Но хотелось бы видеть не меньшую ажиотацию и подъём по поводу строительства на средства общества новых лечебниц для русских воинов. Давно замолкло эхо последних севастопольских залпов, а по мостовым губернских и уездных российских городов всё ещё стучат деревяшки одноногих, немало тех, у кого пустой рукав или преследует падучая... Кто же, как не члены нашего общества, проявят о них своё попечение?..

Мари — сестра милосердия... Продолжил ту мысль до больниц, о которых говорил Боткин. И сложился строй важных дел, как строй боевых кораблей. Значит, может он ещё служить! Если не флоту — всё той же России.

И вот уже в Липецке, когда увидел здание госпиталя, вошёл в него, решил незамедлительно:

— Машенька, мы уже распорядились с тобой нашими деньгами, которые мне продолжает давать флот, — отсчитали для школы. Жалованья, полагаю, хватит и на другое. Помнишь слова Боткина о новых больницах? Так вот, если бы мы с тобою...

— Я поняла тебя, — счастливо отозвалась Мари. — Как же это будет хорошо!..

«Не деньгами я хочу заплатить за дарованную мне жизнь, — сказал себе Бирилёв. — Любые ценности мира — ничто по сравнению с человеческой жизнью. Но иногда и деньги могут сделать счастливыми десятки обездоленных. Иного средства быть необходимым людям у меня теперь не осталось. И потому, как бы ни было мне невыносимо тяжело, я должен жить! Жить, чтобы хотя бы по каплям, по крохам отдавать всё, что могу, тем, кто нуждается в моём благе... Но почему во сне отвернулся от меня Игнат — моя мука и совесть, почему он покинул меня? Конечно, то был ночной бред. Но сон всегда ведь плод собственного мозга человека, мысль, рождённая в самой потаённой глубине сознания. Зачем же продолжает упрекать меня моя собственная совесть?.. Мне это важно понять...»

— Ну вот, — улыбнулась она, увидев в окне рассвет. — Уже новый день. Сейчас встану и велю позвать Мамаева: меньше трёх недель до открытия школы, а в классах ещё не настелили полы! Аты, милый, лежи, не вставай. Тебе надо совсем-совсем поправиться...

Она поднялась и вдруг вновь склонилась к подушке. Плечи задёргались в глухом, нескончаемом кашле.

— Я никуда тебя сегодня не пущу из дома ни по каким делам. Я сам... — Николай Алексеевич привстал и вдруг понял то, что мучительно пытался разгадать после своего сна.

«Как же я не сумел сразу понять слов Игната? — молнией пронеслось в его сознании, — Ведь не меня, а Машу надо теперь спасать! И это должен сделать не кто-то другой, а именно я сам. Она оттого не едет лечиться за границу, что боится оставить меня. Так как же я могу не думать о её здоровье, о её жизни, когда ей я обязан всем на свете?»

— Машенька... — Бирилёв сел, превозмогая боль в спине. — Как только возвратимся в Петербург, я лягу в больницу общины. Меня будут лечить Боткин и Белоголовый. Я хочу пройти у них обследование.

И про себя продолжил: «Я обязан решиться и развязать ей руки, освободить от своих страданий».