Гиппиус В. В.: Тютчев Ф. И.

Ф. И. Тютчев

1

Биографию Тютчева принято начинать с упоминания о его предках: о полулегендарном венецианце Дуджи, переселившемся в Россию в исходе XIII в.; о «хитром муже» Захаре Тутчеве, посланце Дмитрия Донского к Мамаю; о воеводе Борисе Тютчеве Слепом, усмирившем Псков при Иване III, и т. д. Эти параллели к личности Федора Ивановича Тютчева, певца итальянской природы, дипломата и автора политических записок любопытны, но большого значения, конечно, иметь не могут.

Ближайшие предки поэта — брянские помещики Тютчевы — в XVIII веке были типичными крепостниками и, как говорит один мемуарист, славились «разгулом и произволом, доходившими до неистовства». Сведения о родителях Тютчева скудны. Но, если судить по тетке поэта Н. Н. Шереметевой, близкой к семье Аксаковых и хорошо известной в биографии Гоголя,— это была семья с прочными патриархальными традициями — бытовыми и религиозными, к европейской культуре приобщенная мало. Струя европейской культуры в неизбежной тогда французской оболочке — вплоть до обиходного языка — шла скорее от матери и ее родных — Толстых и графов Остерманов.

Ф. И. Тютчев родился 23 ноября (5 декабря) 1803 г. в имении Овстуг Брянского уезда, Орловской губернии. В Овстуге, в Москве, в Подмосковье прошло его детство. Воспитателем мальчика Тютчева с девяти- до шестнадцатилетнего возраста был Семен Егорович Раич — тогда молодой человек, вскоре довольно известный поэт, переводчик, издатель «Галатеи». Тютчев Раичу обязан знакомством с античной и итальянской поэзией; можно говорить и об известном влиянии Раича как поэта на Тютчева. В 1818 г. стихи пятнадцатилетнего Тютчева (по-видимому, стихотворение «На новый 1816 год») были прочитаны в Обществе любителей российской словесности, а автор был избран сотрудником Общества. Это раннее признание, однако, не характерно для поэтической судьбы Тютчева, далеко не богатой признаниями и славой.

В том же 1818 г. Тютчев поступает в Московский университет на отделение словесных наук и вскоре сближается с литературной молодежью, группировавшейся вокруг его воспитателя Раича. Это были М. П. Погодин, С. П. Шевырев, В. Ф. Одоевский, А. Н. Муравьев и др. — в большинстве будущие «любомудры», тяготевшие к немецкой поэзии и философии, к Канту и Шеллингу, юноши, черты которых через несколько лет были метко запечатлены Пушкиным: «вольнолюбивые мечты, дух пылкий и довольно странный» и т. д. Вот характерная запись Погодина от 1 ноября 1820 г.: «Говорил с Тютчевым о молодом Пушкине, об оде его „Вольность“, о свободном, благородном духе, появляющемся у нас».¹ Что размах «вольнолюбия» этого круга дворянских юношей и их друзей был не слишком широк, видно из стихотворного отклика Тютчева на пушкинскую «Вольность». Поэт приветствует обличителя тиранов:

Счастлив, кто гласом твердым, смелым,
Забыв их сан, забыв их трон,
Вещать тиранам закоснелым
Святые истины рожден!

но пытается ввести это обличение в границы:

Но граждан не смущай покою
И блеска не мрачи венца;
Певец! Под царскою парчою
Своей волшебною струною
Смягчай, а не тревожь сердца!²

Окончив университет, Тютчев переехал в Петербург и поступил на службу — в коллегию иностранных дел, но через несколько месяцев сменил петербургскую службу на службу в русской миссии в Мюнхене. Начался заграничный период жизни Тютчева, длившийся свыше двадцати лет.

Тютчев выехал из Москвы в Мюнхен 11 июня 1822 г. Через два месяца после его отъезда вышли в свет первые экземпляры «Кавказского пленника». Литературная жизнь становилась все более бурной. Шла борьба вокруг пушкинских поэм, любомудры выступали в «Мнемозине», появились думы и поэмы Рылеева, «Полярная звезда»; предвестия декабрьского восстания и в литературе, и в самой жизни были явны. Но все это проходит мимо Тютчева. Он не теряет, правда, связи с Россией и время от времени посылает стихи в альманахи и журналы. Декабрь 1825 г. он случайно проводит в России; впоследствии он откликнулся на восстание и казнь декабристов стихами, в которых либеральное порицание «самовластья» характерно сочетается с осуждением восставших, с историческим скептицизмом и фатализмом. Но связи Тютчева с Россией слабы; литературно Тютчев по-прежнему ближе всего к своему первому наставнику Раичу и его кругу; сотрудничает он по преимуществу в их изданиях (альманахи «Урания» 1826 г., «Северная лира» 1827 г., журналы «Русский зритель» 1828 г., «Галатея» 1829—1830 гг.).

Рано начав писать и печататься, Тютчев самоопределился как поэт довольно поздно. Все, что он печатал до 1829—1830 гг., за двумя-тремя исключениями, было малосамостоятельно. Прочного литературного имени у этого баварского корреспондента русских альманахов еще нет. Иногда, по созвучию, его путают с третьестепенным стихотворцем Ротчевым. Чиновник русского посольства в Мюнхене, камер-юнкер Тютчев русским литературным деятелем не был. В то же время все теснее сближается он с жизнью и культурой Германии.

ими фразы могут быть случайны. Но два сравнительно близких по времени стихотворения Тютчева — его обращение к побежденным в 1825 г. декабристам («14 декабря 1825») и к побежденной в 1831 г. Польше («Как дочь родную на закланье...») все же отграничивают Тютчева от российской реакции 20-х годов. Так говорить о «коране самодержавья» (89), о его развращающем влиянии и ледяной силе; так говорить о братском польском народе и об «общей свободе» (90) его и русского народа — покорный агент политики русского правительства не мог. Тютчевский панславистский национализм сложился, видимо, позже.

В Мюнхене второй половины 20-х годов Тютчев был свидетелем культурного оживления. Король Людвиг I — впоследствии зло осмеянный в стихах Гейне как «патрон обезьян и кенгуру» — в те годы заигрывал с либеральной буржуазией, перенес в Мюнхен университет и стремился превратить столицу Баварии в «новые Афины». В это именно время укрепились светские связи Тютчева. В 1826 г. он женился на немке-аристократке Элеоноре Петерсон (урожд. гр. Ботмер) и через жену сблизился с мюнхенскими великосветскими кругами. Родственниками его по жене были, между прочим, братья Мальтицы — русские дипломаты, один из которых был небезызвестным немецким поэтом, другой — поэтом-дилетантом. Но гораздо значительнее для поэта были встречи с Генрихом Гейне и с Шеллингом. Оба знакомства относятся к 1828 г.

Гейне в это время уже известен как автор «Книги песен» и «Путевых картин». Он ищет места профессора эстетики или истории литературы, но не получает его как неблагонадежный. Здесь — в Мюнхене — он редактирует газету «Neue politischen Annalen». Тютчева он называет в одном письме «лучшим из своих мюнхенских друзей».³ Гейне увлекается свояченицей Тютчева, молодой графиней Ботмер (стихи, посвященные ей, см. в цикле «Новая весна»). Тютчев был первым русским переводчиком Гейне и ценил его, прежде всего, как автора «Книги песен». Но любопытно, что Тютчев переложил в русские стихи и большой отрывок из «Путевых картин» — монолог «ратника свободы», восторженный привет «прекрасному дню грядущего», когда

Живей и жарче будет греть, чем ныне
Аристокрация светил ночных!
И расцветет счастливейшее племя...

(328)

Впоследствии Тютчеву как главе иностранной цензуры пришлось решительно бороться с Гейне, относя его к числу писателей, поколебавших «основания заграничного общества».⁴

«О Шеллинге», напечатанного в «Московском вестнике». Шеллинг отзывался о Тютчеве как о превосходном человеке, образованном и интересном собеседнике.⁵ Значение личных отношений между знаменитым основателем натурфилософских систем и поэтом-романтиком, творчество которого пронизано натурфилософскими мотивами, вряд ли возможно преувеличить.

К сожалению, ничего, кроме догадок, нельзя сказать об отношениях Тютчева с другими мюнхенскими профессорами: натурфилософом-пантеистом Океном и — что особенно любопытно было бы знать в биографии «певца ночи» — с Генрихом Шубертом, автором книги «Ночная сторона естествознания».

Литературная деятельность Тютчева оживилась в 1829—1830 гг.: он принял довольно деятельное участие в «Галатее» — журнале Раича. Мы не знаем достоверно, тогда же или раньше написаны все стихи, помещенные в «Галатее», но в ряде их мы видим уже вполне самостоятельного поэта. С 1830 г. о Тютчеве чаще начинают упоминать в печати.⁶ Особенно важно упоминание о Тютчеве в «Обозрении русской словесности за 1829 г.» И. В. Киреевского. С полным основанием Киреевский отнес Тютчева к поэтам «немецкой школы», назвав его вслед за Шевыревым и Хомяковым. Несколько странно, что Киреевский говорит при этом лишь об одном стихотворении Тютчева, напечатанном в 1829 г., обходя тем самым лучшие вещи Тютчева, помещенные в «Галатее».⁷

Рецензируя «Денницу» (в «Литературной газете»), Пушкин привел цитату о трех поэтах немецкой школы — Шевыреве, Хомякове и Тютчеве и добавил: «Истинный талант двух первых неоспорим».⁸ Делать из этих слов вывод, что Пушкин отказывает Тютчеву в истинном таланте, необязательно: Пушкин выделил «двух первых» как более ему известных.

В течение первой половины 30-х годов Тютчев лишь изредка печатается в «Деннице» Максимовича, в «Телескопе» и «Молве» Надеждина и некоторых других изданиях, но публикации эти проходят незамеченными.

Очень существенной датой в литературной биографии Тютчева был 1836 г. когда в пушкинском «Современнике» появилось сразу двадцать четыре стихотворения Тютчева (в двух номерах, под заголовком «Стихотворения, присланные из Германии» и за подписью «Ф. Т.»). Рукопись была привезена в Петербург из Мюнхена Амалией Крюденер (к которой относится стихотворение «Я помню время золотое») и передана кн. И. С. Гагарину (другу Тютчева, племяннику русского посла в Мюнхене Кн. Г. И. Гагарина). От Гагарина стихи перешли сначала к Вяземскому и Жуковскому, затем и к Пушкину, всеми тремя были одобрены и приняты Пушкиным в «Современник». В письме к Тютчеву Гагарин приводит сочувственный отзыв Пушкина, Вяземского и Жуковского о его стихах;⁹ «носился с ними целую неделю» (Ю. Самарин — со слов очевидцев).¹⁰ Во всяком случае, факт принятия Пушкиным большого цикла (шестнадцать стихотворений) в ближайшую очередную книжку «Современника» говорит сам за себя, и значение его не подрывается случаями помещения в «Современнике» единичных слабых стихотворений. За шестнадцатью стихотворениями в следующей же книжке помещено еще восемь, и в 1837 г. — уже после смерти Пушкина — еще четыре.

«Современнике», в 1838—1840 гг. появилось еще несколько стихотворений, подписанных лишь немного прозрачнее: «Ф. Т—в». Но и они не дали Тютчеву литературной известности. Между тем в его жизни произошли большие перемены. В 1837 г. Тютчев был назначен старшим секретарем русской миссии в Турине (тогдашней столице королевства Сардинского). В 1838 г. умерла его жена. В 1839 г. он женился вторично — и снова на иностранке: баронессе Эрнестине Дернберг. В том же году была кончена его дипломатическая служба, по-видимому, и прежде не слишком интенсивная; выяснился его крупный служебный проступок — самовольная отлучка из Турина: Тютчеву пришлось выйти в отставку и временно потерять придворное звание камергера. Несколько лет Тютчев прожил в Мюнхене, не имея никакого официального положения (причисление к «департаменту разных податей и сборов» в 1841 г. было простой формальностью). Идейная жизнь Тютчева в эти годы недостаточно ясна. Период ясности начинается только около 1843 г. Поездка Тютчева в славянские земли, свидание с известным чешским национальным деятелем Вацлавом Ганкой, наконец, подача Николаю I в сентябре 1843 г. политической записки — показывают, что Тютчев-политик, каким мы знаем его по стихам 50—60-х годов, националист, монархист и панславист, убежденный во всемирно-исторической роли Российской империи, — в эти именно годы самоопределяется. Либеральное отношение к «самовластью», к «общей свободе» России и Польши, видимо, изжито. Политическая записка Тютчева до нас не дошла, но политическая позиция его ясна из статьи, напечатанной им в 1844 г. в Германии, на тему об отношениях Германии и России. Исторической задачей России он считает «утвердить торжество права исторической законности над революционным движением»; Германия должна это понять и объединиться с Россией против страны революций — Франции. Указания на «несовершенства нашего общественного строя, недостатки нашей администрации, положение низших слоев нашей народности и прочее» Тютчев отводит, указывая на другие народы, которые «заслуживают сожаления», и, прежде всего, на Англию («Взгляните на ее фабричное население, на Ирландию...»).¹¹

Годы 1843—1844 были в жизни Тютчева поворотными. Он самоопределяется как классово-историческая личность, как активный политический деятель. Он видит свою роль не в том, чтобы плыть по течению истории, пассивно созерцая ее «минуты роковые» (70), а в том, чтобы творить историю самому. В истории же важно для него не «положение низших слоев», а судьба «государства Российского» в ряду европейских государств. И он готов давать царям уроки мировой политики, не сомневаясь ни в своем праве на это, ни в своей правоте.

ему «служить» (ср. его двусмысленную может быть намеренно — строку: «Пускай служить он не умеет» 141). Он предпочитал стоять в стороне, оставляя за собой свободу судить царей и министров как равный, и в нужных случаях — вмешиваться своими советами и предостережениями.

Позиция Тютчева вызывала противодействие реальных политиков, для которых абстракция «Российской империи» заполнялась конкретным содержанием. «Не об истории Византии и не наследии следует помышлять русским, — полемизировал с Тютчевым Н. И. Тургенев, — а о голоде и холоде, о палках и кнуте, одним словом, о рабстве и его уничтожении».¹² Но Тютчев, в молодости сам язвительно говоривший, что в России «все движется около кнута и чина»,¹³ теперь не видел ни кнута, ни палок, ни рабов, обреченных на побои.

В 1845 г. Тютчев был причислен к министерству иностранных дел; в 1846 г. назначен чиновником особых поручений при государственном канцлере; в 1848 г. — старшим цензором при министерстве иностранных дел, наконец, в 1857 г. — «председателем комитета цензуры иностранной»: это была его последняя служба. Все это, конечно, никак не могло назваться служебной карьерой.

вышла в Париже в 1849 г. отдельной брошюрой (на французском языке, как все политические статьи Тютчева); ее дата — 12 апреля 1848 г. «Давно уже в Европе существуют только две действительные силы — революция и Россия... Запад исчезает, все рушится, все гибнет в этом общем пожаре: Европа Карла Великого и Европа трактатов 1815 г., римское папство и все западные королевства, католицизм и протестантизм, вера, уже давно утраченная, и разум, доведенный до бессилия, порядок, отныне немыслимый, свобода, отныне невозможная, и цивилизация, убивающая себя собственными руками над всеми этими развалинами, ею же созданными».¹⁴ Этот острый и зоркий анализ, мысль о неизбежной гибели европейской капиталистической цивилизации, заставляет мечтать о спасении русского «утеса» от революционного «моря», и здесь кончается зоркость, и вступает в свои права классовая ограниченность. Россия идеализируется именно в чертах своей феодальной отсталости, и именно они будто бы обещают ей великую всемирно-историческую миссию. Россия как всеславянская империя Востока; Россия как православно-христианская империя, где изнутри обузданы мятежные человеческие «я», — вот что должно противостоять западноевропейскому хаосу. С отличиями в оттенках, эта теория исповедуется Тютчевым и в последующие годы.

Блестящий анализ русского великодержавного панславизма дан Энгельсом в его цикле «Революция и контрреволюция в Германии»: «... в кабинетах нескольких славянских историков-дилетантов возникло это нелепое, антиисторическое движение, поставившее себе целью ни много, ни мало, как подчинить цивилизованный Запад варварскому Востоку, город — деревне, торговлю, промышленность, духовную культуру — примитивному земледелию славян-крепостных. Но за этой нелепой теорией стояла грозная действительность в лице — той империи, в каждом шаге которой обнаруживается претензия рассматривать всю Европу как достояние славянского племени и, в особенности, единственно энергичной его части — русских; той империи, которая, обладая двумя столицами — Петербургом и Москвой, — всё ещё не может обрести своего центра тяжести, пока „город царя“ (Константинополь, по русски — Царьград, царский город), который всякий русский крестьянин считает истинным центром своей религии и своей нации, не станет фактической резиденцией русского императора».¹⁵ «И Центральная Европа, — говорит несколько ниже Энгельс, — хорошо знает интриги, при помощи которых русская политика поддерживала новоиспеченную теорию панславизма, теорию, изобретение которой как нельзя лучше соответствовало целям этой политики».¹⁶ Утопия Тютчева объективно служила российской и европейской реакции. Историко-политическая теория Тютчева после 1848 г. непосредственно связана с его поэтической деятельностью: именно после 1848 г. политические мотивы вообще и панславистские, в частности, в поэзии Тютчева усиливаются.

Между тем связи Тютчева с русской литературой из года в год слабеют. Стихов он за все 40-е годы — с 1840 до 1850 г. — не печатает, и критика о нем как о поэте почти молчит. Исключений из этого молчания немного, но исключения эти очень замечательны В 1840 г. упомянул о Тютчеве — в первый и последний раз — Белинский в статье о Д. Давыдове, в подстрочной сноске к перечню поэтов пушкинской поры: «Достойны внимания переводы и даже некоторые оригинальные произведения гг. Ротчева Тютчева, Маркевича, Вердеревского и даже г. Раича».¹⁷ — сотрудник «Галатеи», а не Ф. Т. «Современника». Так же надо понимать и небрежное упоминание Тютчева в статье Гоголя о русской поэзии; в числе поэтов, «созданных Пушкиным», Гоголь называет «обоих Туманских, А. Крылова, Тютчева, Плетнева и некоторых других, которые не выказали бы собственного поэтического огня и благоуханных движений душевных, если бы не были зажжены огнем поэзии Пушкина».¹⁸ И только один раз за все полтора десятилетия¹⁹ раздался голос критика, напоминающий о стихах «Ф. Т.», помещенных в пушкинском «Современнике». Отзыв этот не был замечен; умалчивают о нем даже специальные обзоры, хотя принадлежал он критику выдающемуся — Валериану Майкову. Рецензируя в 1846 г. переводы Плещеева из Гейне, В. Майков писал: «А между тем переводы из Гейне напомнили нам одного русского поэта, которого никто не помнит, хотя в мое время, лет десять назад, его стихи и обратили на себя внимание людей со вкусом и поэтическим тактом. Считаем долгом напомнить об них, потому что видеть забвение истинно-поэтических произведений еще прискорбнее, чем видеть появление бездарных виршей, вооруженных самолюбивыми претензиями. Стихотворения, о которых говорим мы, напечатаны в «Современнике» 1836 и 1837 гг. под названием «Стихотворения, присланные из Германии» и принадлежат автору, подписавшемуся буквами „Ф. Т.“. Там они и умерли. «Странные дела делаются у нас в литературе!».²⁰

—40-е годы, прибавляя к известной нам среде, ценившей Тютчева (круг Раича, братья Киреевские), другую среду. «Людей со вкусом» В. Майков мог видеть и в литературно-семейном кружке Майковых и среди петрашевцев.

Но общественное значение этого отзыва бледнеет в сравнении с энергичной пропагандой тютчевской поэзии, которую в 1850 г. начал Н. А. Некрасов.

глубокое обновление поэзии, оставались без наследников. Новые дебютанты — Фет, Майков, Ап. Григорьев, Полонский — воспринимались в эти годы только как эпигоны. И вот Некрасов, который был не только реформатором русской поэзии, но и собирателем и организатором демократических сил, — начинает сознательные, как видно по всему, поиски забытых поэтов: ищет союзников, которые стояли бы на уровне новых литературно-общественных задач. Цикл «Русские второстепенные поэты», начатый им в «Современнике», свелся к пропаганде двух поэтов: Тютчева (точнее «Ф. Т—ва») — в статье самого Некрасова, и Огарева — в статье В. Боткина. В «Ф. Т—ве», сотруднике «Современника», ничто не обещало еще политического врага Некрасова и его единомышленников. Глубина мысли и чувства, зоркость наблюдения внутреннего и внешнего мира — вот те черты, которые заставили Некрасова — вслед за В. Майковым, но гораздо более внушительно — агитировать за Тютчева. Оценка Тютчева Некрасовым очень высока. Открывая статьей о нем цикл «второстепенных поэтов», он, несмотря на это заглавие, решительно отнес Тютчева «к русским первостепенным поэтическим талантам».²¹

Отношение Некрасова к Тютчеву уясняется, если сопоставить его с несколько позднейшим отзывом Добролюбова (в статье 1859 г. «Темное царство»). Для Добролюбова Фет и Тютчев — принципиально различные поэты: сфера одного (Фета) ограничена мимолетными впечатлениями от «тихих явлений природы», а другому (т. е. Тютчеву) «доступна, кроме того, — и знойная страстность, и суровая энергия, и глубокая дума, возбуждаемая не одними стихийными явлениями, но и вопросами нравственными, интересами общественной жизни».²²Вскоре, в статье 1860 г. «Когда же придет настоящий день», он же привел полностью стихотворение Тютчева «Русской женщине», отметив, что «над самыми лучшими, избранными натурами в России» сбываются «эти безнадежно-печальные, раздирающие душу предвещания поэта».²³ Поэтический тип Тютчева оценивался, таким образом, как близкий к типу Некрасова; самый романтизм его, лишенный идиллических черт, — наименее приемлемых для революционной демократии, — мог сближаться с романтизмом лермонтовского типа, страстным и внутренне-протестующим. Отсюда — высокая оценка, отсюда — возможность известных надежд (для Некрасова) на Тютчева как на союзника. Надежды эти не оправдались. Но статья Некрасова сыграла большую роль в биографии самого Тютчева, заставив его нарушить долгое воздержание и вернуться в литературную жизнь. В том же 1850 г., после девятилетнего перерыва, стихи Тютчева появляются снова в печати, но появляются в погодинском «Москвитянине», враждебном Некрасову и его кругу. Правда, в первую и отчасти во вторую половину 50-х годов еще возможен был довольно широкий общественный фронт, направленный против крепостников: Тургенев был еще в числе активных сотрудников «Современника» Именно Тургеневу принадлежит заслуга, котрую он шутливо формулировал: «Я Тютчева заставил расстегнуться». Тургенев уговорил Тютчева не только напечатать свыше сотни старых и новых стихотворений в «Современнике», но и издать (в 1854 г.) их отдельной книгой. При этом по тютчевскому тексту прошлась редакторская рука Тургенева, смягчившая кое-где ритмическую и образную смелость Тютчева, — вероятно, с расчетом приблизить Тютчева к читателю, сделать его общедоступнее. Тургеневым же написана и статья, агитирующая за Тютчева как за «одного из самых замечательных наших поэтов». Несколько позже, в 1859 г., появилась в «Русском слове» статья Фета с тонкими наблюдениями над художественными особенностями Тютчева.²⁴

Тютчев окончательно вернулся в литературу — притом с полным своим именем. Но участие его в литературе после 1854 г. было редким и все же случайным. Новое издание стихотворений Тютчева 1868 г. было организовано сыном и зятем поэта — И. Ф. Тютчевым и И. С. Аксаковым; сам автор участия в этом издании не принимал.

— исключительного значения: его сближение с Е. А. Денисьевой.²⁵ Фактический брак с Денисьевой, параллельный законному и почти открытый (трое детей от Денисьевой были Тютчевым усыновлены), повлиял, по-видимому, на положение Тютчева в «большом свете» и на его служебную карьеру. Денисьева умерла в 1864 г., и смерть эту Тютчев переживал исключительно тяжело. В поэзии его «последняя любовь» отразилась очень значительно, — наиболее глубокие стихи о любви относятся к этому именно времени.

Что же касается системы политических воззрений, отраженных в политической поэзии Тютчева, в его политических статьях, то она оставалась, в общем, той же, какой Сложилась под влиянием событий 1848 г. За четверть века, прожитые Тютчевым после 1848 г., он мог изменить оценки отдельных лиц и фактов, мог колебаться или укрепляться в тех или других из своих настроений (особенно это относится к идее всеславянского объединения под властью России), но все это было частностями, которые для характеристики Тютчева как исторической личности — и, тем более, как поэта — малосущественны. Большим ударом для Тютчева было поражение России в Крымскую войну; оно привело его к переоценке всего российского правительственного аппарата и личности самого Николая I (ряд резких мест в письмах и эпиграмма-эпитафия «Не богу ты служил и не России»). В дальнейшем на все события, имевшие отношение к международной роли России, Тютчев откликался стихами или непосредственными обращениями. В его оценке польского восстания 1863 г. нет и следа былой вольнолюбивой патетики. Тютчев открыто смыкается с Муравьевым, по праву заслужившим эпитет вешателя, а «гуманный внук воинственного деда»²⁶ (князь Суворов, отказавшийся подписать Муравьеву адрес) был им едко высмеян. Горчакова, руководителя внешней политики при Александре II, он приветствует стихами, а там, где, как ему кажется, царская политика рискует пренебречь государственными и международными задачами, он пишет письма к царю — в самом независимом и даже резком тоне (см. письмо 1866 г. против задуманного конгресса, результатом которого могла быть, как опасался Тютчев, уступка Австрии Дунайских княжеств).²⁷

Уже умирающим стариком застал Тютчев события франко-прусской войны и Парижской коммуны, а в России процесс Нечаева. Еще в 1854 г. ему было ясно, что есть два Запада «Красный и тот, который должен быть им поглощен» (398); но тогда он мог еще надеяться, что «Красный» невольно спасет Российскую империю, поглотив его непосредственных врагов. И теперь, в начале 1871 г., Тютчев предвидит, что война «более чем когда-нибудь расколет Европу на два лагеря — на социальную революцию и военный абсолютизм» (481). Но надежд на полезный для России исход европейской катастрофы уже нет. Тютчеву ясно, что старая европейская цивилизация гибнет, что, может быть, гибнет на Западе и самый принцип монархии. Во всех этих диагнозах и прогнозах Тютчева нет, конечно, ни явного, ни скрытого сочувствия революционной Европе. Он верит, что Россия, точнее — славянский мир, уцелеет во всех бурях, а если погибнет, то, как он горько замечает в одном из писем того же года, «от бессознательности», т. е. от неумения осуществить свою историческую задачу.

— зорким наблюдателем жизни и истории и вместе классово-ограниченным мечтателем, видевшим противовес умирающей западной — капиталистической — цивилизации не в реальных силах нового общественного класса, а в фантазиях, основанных на ложной теории «панславизма».

Условия классовой борьбы прикрепили и поэзию Тютчева в целом к лагерю его политических единомышленников. В обычном историко-литературном сознании политические стихи Тютчева вообще игнорировались, и его зачисляли в группу «поэтов чистого искусства», в один ряд с Фетом и А. Майковым. Добролюбовская линия в оценке Тютчева не имела продолжения. Первостепенное значение Тютчева восстановлено было предшественниками символизма (статья Вл. Соловьева 1895 г.)²⁸ и самими символистами, которые и пропагандировали Тютчева, и издавали его (Брюсов), и учились у него как у поэта (Брюсов, Сологуб, Вяч. Иванов и др.). Символистами Тютчев был принят в специфическом переосмыслении. Это был Тютчев — отрешенный романтик и крайний индивидуалист: черты, отмеченные Добролюбовым, — знойная страстность, суровая энергия и широта диапазона — встречали гораздо меньший отклик. Но можно догадываться, что вслед за Добролюбовым эти именно черты ценил в Тютчеве В. И. Ленин, относившийся к Тютчеву, как свидетельствует П. Н. Лепешинский, с «особенным расположением».²⁹

2

О поэзии Тютчева написано очень много. Среди написанного немало отдельных тонких наблюдений, но немало и произвольных, натянутых сближений и толкований. Общий же недостаток всех — почти без исключения — работ и критических статей о поэзии Тютчева — желание во что бы то ни стало привести поэтические образы и темы Тючева в стройную философскую систему, при этом без учета его эволюции. Но если эпитет «поэта-философа» и применим к Тютчеву, то, конечно, не буквально; при сближении разнородных тютчевских тем нужна величайшая осторожность. Надо помнить и то, что литературная жизнь Тютчева длилась полстолетия, что Тютчев 20-х, даже 30-х годов не всегда совпадает с Тютчевым 60—70-х годов.

На ученическом периоде Тютчева мы можем не останавливаться. Несомненна, конечно, большая поэтическая культура, усвоенная Тютчевым-юношей, вероятно, при посредстве Раича; русская поэзия в ее последних для 10-х годов XIX века достижениях (наследство Державина, школа Батюшкова и Жуковского, опыты Востокова и Гнедича); немецкая поэзия — не только вершинная (Гете и Шиллер), но и догетевская, при всем этом знание итальянских и античных классиков — вот та основа, на которой вырос Тютчев-поэт. Характерно, что французская поэзия, наиболее отражавшая сдвиги, происходившие в истории и в общественном сознании, и наиболее влиявшая в России, — меньше всего отразилась в поэзии Тютчева, и он предпочитал всем прочим французам мечтательного Ламартина.

«освоение наследства»: Тютчев перекликается с Жуковским как со своим современником, порою прямо варьируя образы его стихотворений 10—20-х годов. Образы «таинственного посетителя», залетного мотылька, воздушной арфы — потусторонних веяний в земной жизни; восприятие природы как цепи символов; эмоциональная насыщенность описаний при малой конкретности их; наконец, звукопись и мелодичность как основные выразительные средства — все это перешло и в поэтическую систему Тютчева («Проблеск», «Cache — cache», «Вечер»). Поэт вне общества, поэт-созерцатель, поэт, томящийся не только среди людей, но и вообще на земле, и летящий «душой к бессмертному», — этот образ был упрочен Жуковским, развивался им и в поздней его лирике; он был высшим выражением внеобщественной линии в поэзии первой четверти века. Любопытно, что, даже вспоминая об этом «времени золотом» (283) своей юности, Тютчев рисует природу красками и звуками Жуковского:

Ты беззаботно вдаль глядела...


Река в померкших берегах.

(99)

(Ср. начало «Адельстана»: «День багрянил, померкая, Скат лесистых берегов; Реин, в зареве сияя, Пышен тек между холмов»). Памяти Жуковского Тютчев посвятил впоследствии стихотворение «Я видел вечер твой...», где дал идеализированную характеристику своего поэтического учителя:

В нем не было ни лжи, ни раздвоенья
...

(193)

Это всепримирение и всесовмещение было, однако, вовсе несвойственно Тютчеву. И Тютчев преодолевает влияние Жуковского, переключая его мечтательную и меланхолическую поэзию в иной план, где резче выступает личность со своими требованиями, где намечаются диссонансы между неудовлетворенной личностью и мировыми законами. Эти новые ноты проступают в некоторых стихах, напечатанных в «Галатее» 1829—1829 гг., наряду со стихами «школы Жуковского»: точной хронологии мы не знаем, поэтому в подробностях эволюция неустановима. Но такие стихотворения, как «Видение», «Летний вечер», «Весенняя гроза» и особенно «Бессоница» уже обещают зрелого Тютчева, поэта-натурфилософа. Надо, однако, отметить, что природа у Тютчева этих лет еще не позднейшая тютчевская природа. Даже там, где он, изображая природу, не только эстетически любуется ее звуковыми и цветовыми оттенками «по Жуковскому», а переходит к обобщенному восприятию всего мирового целого, — он остается в пределах аллегорий на основе привычных античных мифологических образов. И это не только там, где эта система образов обнажена («ветреная Геба», Атлас, «великий Пан»), но и в таком стихотворении, как «Летний вечер». Природа с ее «главой», «жилами», «ногами» — это олицетворенная природа — напоминает античный образ «великой матери», и звезды, приподнявшие небесный свод «своими влажными глазами», (70) — это Геспер, Дева, Близнецы и подобные образы античной мифологии.

Мы уже видели, что лирика Тютчева 20-х — начала 30-х годов не была принципиально внеобщественной. Десятилетием этим датируются уже упомянутые стихотворные отклики — на оду Пушкина «Вольность», на казнь декабристов и на польское восстание. К ним можно присоединить четвертое — стихотворение «Цицерон», вызванное, вероятно, июльской революцией 1830 г. («Счастлив, кто посетил сей мир в его минуты роковые»; 70). Понять эти четыре стихотворения в одном ряду с политическими стихами Тютчева 50—60-х годов невозможно. То, что их объединяет — и вместе отделяет от позднейшей политической лирики Тютчева, можно назвать абстрактно-романтическим свободомыслием. То поэтическое «я», которое прислушивается к «тайнам» природы и жизни в целом, — в «Видении», в «Бессоннице» — воспринимает историю как величественное и непостижимое зрелище, как «высокое зрелище» сверхъестественных сил. В той мифологии, которой полны его стихи, свое место занимает и светлая богиня Свободы («И наша общая свобода, как феникс, зародится в нем»; 90). Но облик ее неясен, как неясна и вся в целом в тютчевской поэзии этих лет поэтическая тема — «поэт и люди». И рядом с приветствием общественной свободе возникает глубоко мрачное стихотворение «Silentium» (напечатано в 1833 г.), в котором даны резкие формулы, отделяющие «я» от какого бы то ни было человеческого общения («Мысль изреченная есть ложь!»; 72).

В «Современнике» 1836 г. мы читаем уже стихи, которые привыкли определять как характерно тютчевские. И здесь мы не знаем точной хронологии: многие написаны, иногда и напечатаны, раньше. Но выделяется среди них цикл, не имеющий аналогии в более раннем творчестве, — это цикл стихотворений о природе, воспринятой как живое органическое целое в духе шеллингианских систем «натурфилософии» и «философии тожества». Надо подчеркнуть, что в философии Шеллинга поэзия Тютчева восприняла, прежде всего, ее поэтическую сторону, и только как к самому общему источнику восходит она к таким идеям, как органичность мира, единство духа и природы, обнаружение абсолюта в мировом целом («Не то, что мните вы, природа...», «Нет, моего к тебе пристрастья я скрыть не в силах, мать-земля...», «Весна»). Этими и подобными идеями питалась вся романтическая немецкая поэзия и вся русская романтическая поэзия «немецкой школы». Гораздо глубже и своеобразнее было усвоение Тютчевым идей позднейшего Шеллинга, еще не ступившего на путь «философии откровения и мифологии», но остро поставившего проблемы соотношения человеческой воли и мирового целого — в так называемом учении о свободе.

«Философские разыскания о сущности человеческой свободы и о связанных с ней предметах», изданные Шеллингом в 1809 г., объясняют происхождение мира из бездны (Abgrund), темной, бессознательной основы божества, темной воли, которая стремится к обнаружению и просветлению. Мировая воля (Universalwille) приводит космические силы к единству, но лишь путем преодоления воли индивидуальной. Человек — единство этих противоположностей: в нем частная индивидуальная воля бунтует против воли общей, мировой, но в нем же, впервые в природе, в процессе ее развития обнаруживается и мировая воля. Учение Шеллинга о свободе было решающим для философского развития Тютчева.³⁰ Проблемы, на которых основано это учение, претворялись у Тютчева в поэтические темы и образы. Бесполезно и наивно было бы искать в его поэзии решения этих проблем и рассматривать отдельные стихотворения Тютчева как параграфы единого философского трактата. Все, что мы в праве сделать, это установить круг идей, которыми питалось художественное сознание поэта. На языке художественных образов Тютчева «темная мировая воля» раскрывается как ночь, бездна, хаос, лишь прикрытые «златотканым покровом» дня («День и ночь», «Святая ночь на небосклон взошла»). Обнажение хаоса, восприятие его «лицом к лицу», вызывает в человеке трагически противоречивые чувства. Хаос притягателен и страшен для человека. Но наибольшего напряжения достигает тютчевская поэзия там, где зовет человека раствориться в космосе, в мировом целом, во вселенной:

Игра и жертва жизни частной,
Приди ж, отвергни чувств обман,

В сей животворный океан!
...И жизни божеско-всемирной
Хотя на миг причастен будь!

(138)

И даже в сумеречной песне «Тени сизые смесились», восклицая: «Дай вкусить уничтоженья!» (108), Тютчев ближе не к шопенгауэровой Нирване, а к шеллингианскому пантеизму. Однако, если Шеллинг двигался от пантеизма к религии личного бога, Тютчев, как и Шопенгауэр, как и шопенгауэрианец Тургенев, движутся в противоположную сторону — к атеизму. Тютчевское восклицание:

И нет в творении творца!
И смысла нет в мольбе! —

(124)

перекликается с тургеневской «Поездкой в Полесье». Насколько прочным было усвоение Тютчевым учения Шеллинга о свободе, видно из того, что еще в 1865 г. он пишет стихотворение «Певучесть есть в морских волнах», которое является почти точным поэтическим изложением одного из основных мотивов этого учения. Характерно, что заканчивается оно признанием неразрешимости «разлада» человека и вселенной:

И от земли до крайних звезд

Глас вопиющего в пустыне,
Души отчаянной протест.

(244)

Шеллингианство в философии и в поэзии было значительным этапом, который неправильно было бы определять как всецело реакционный. Прогрессивными в шеллингианстве были, прежде всего, реалистические идеи его натурфилософии, снимавшие противоречие между явлением и вещью в себе. Прогрессивным элементом шеллингианства была его диалектика, несомненно сказавшаяся, хотя и в заведомо идеалистической форме, и в его учении о свободе. Понятно, как плодотворно для развития поэзии могло быть усвоение гениальным художником такого идейного комплекса, как реалистическое отношение к природе и диалектика человеческого сознания. Огромное расстояние отделяет натурфилософскую лирику Тютчева от его пейзажей, возникших под воздействием Жуковского. От Жуковского он сохранил, но и то сильно видоизменив, — лишь метод передачи подробностей внешнего мира, чаще всего света и звука, для иллюстрации эмоций и настроений. («Тени сизые смесились» — все стихотворение, особенно строки о полете незримого мотылька, или в картине фонтана — «Как пламенеет, как дробится его на солнце влажный дым!»; 119). Но самая основа тютчевской поэзии — иная, она постепенно переключается на метод, который ближе к Пушкину (зрелого периода), чем к Жуковскому. Одновременно им пройдена, по-видимому, и сложная романтическая школа.

Самоопределившись философски не позже второй половины 30-х годов и сохранив философские основы своей поэзии неизменными, Тютчев как художник эволюционировал очень значительно. В стихах, напечатанных в «Современнике», несмотря на уже. заметное усиление элементов реалистического метода, природа — еще условная природа. На смену мифологическим условностям «Видения» и «Летнего вечера» появляется новая мифология (как этого и требовала от поэзии романтическая теория). Ветер взрывает хаос. Думы, освобожденные сном, роятся и гудят в ночном хаосе. Стихия снов бьет в ночной берег и увлекает нас за собой и т. п. Но и там, где нет развернутого «мифа», — и там явления природы входят в поэзию либо как средство создать образ «вселенной», мирового целого («Таинственно, как в первый день созданья, в бездонном небе звездный сонм горит» (118), — откуда прямо вытекает метод символистов), либо для аналогий с сознанием человека («Фонтан», «Поток сгустился...», «Еще земли печален вид» и др.). Роль стихотворений этого последнего рода, иногда и технически построенных как параллель двух рядов («Фонтан»), в поэзии Тютчева очень значительна: «философия тожества» Шеллинга находит здесь художественное соответствие, подобно тому как более элементарное сознание единства человека и природы находило соответствие в параллелизмах народной поэзии.

Поэтический язык Тютчева слагается в общем также в эти годы. Принципы его стилистики исходят из той же основы, которая была сформулирована Пушкиным: «Истинный вкус состоит не в безотчетном отвержении такого-то слова, такого-то оборота, но в чувстве соразмерности и сообразности».³¹ Тютчев может в пределах одного стихотворения варьировать синонимы «фонтан» и «водомет», — он начинает описание с обиходного слова «фонтан», наделяя его в контексте особой звуковой выразительностью, но для аналогии со «смертной мыслью» предпочитает менее обычное, лишенное привычных ассоциаций и вместе обнажающее «внутреннюю форму» слова, выражение «водомет». Впрочем, широта его словаря и других языковых средств в этот период еще ограничена, и «высокий» стиль заведомо преобладает.

Лирика природы — основное у Тютчева этих лет. Но к этому же времени относится и первое глубокое наблюдение над человеком — над его сложной и противоречивой природой: стихотворение «Люблю глаза твои, мой друг», пока еще одинокое в тютчевской лирике, но целой пропастью отделенное от такой вариации на темы Жуковского, как «Двум сестрам», или такого сплава общих мест, как «Сей день, я помню...».

«Русской беседе», «Русском вестнике», «Нашем времени», «Дне». Эта новая полоса творчества Тютчева заметно отличается от предыдущей. Отличия идут по трем направлениям.

Первое: романтическая лирика Тютчева все больше и заметнее движется в сторону реализма. Всего очевиднее это в стихах о природе. Они уже почти лишаются не только мифологического, натурфилософского сюжета, но и символической окраски. Все чаще появляются стихи, в которых картина природы довлеет сама себе, и если заключает аналогии с внутренним миром человека, то эти аналогии лишь намечаются или даже подразумеваются. Достаточно сравнить с циклом «Современника» такие стихотворения 50-х годов, как «Не остывшая от зною», «Первый лист», «Как весел грохот летних бурь», «Чародейкою Зимою», «Есть в осени первоначальной». Те легкие аналогии с человеческими переживаниями, которые здесь иногда возможны, не идут ни в какое сравнение с такими прежними параллелями, как «Фонтан» или «Поток сгустился...». Передача впечатления от природы здесь основная цель, а не подсобная, и «второй план» — там, где он есть, — сам служит цели усиления этого впечатления. Этому соответствует и выбор изобразительных средств; наблюдательность, внимание к деталям теперь тоже перестает быть подсобным средством, аккомпанементом эмоций: оно нужно, чтобы передать объективное разнообразие природы. Некоторые наблюдения исключительно тонки и точны:

Зеленеющие нивы
...

(150)

«теплый и сырой» (153) (оба стихотворения 1849 г.); во втором из них — «Когда в кругу убийственных забот» — даже сохраненный прием параллелизма не снижает конкретности пейзажа, тем более что последовательность здесь обратная: от человека к природе. В этой эволюции чувствуется связь Тютчева с общим движением русской поэзии и всей литературы к реализму. Конечно, разоблачительный, беспощадный реализм Некрасова оставался Тютчеву чуждым, но сдвиг разной степени произошел на широком литературном фронте и, в частности, Тургеневу как пейзажисту Тютчев 50-х годов несомненно близок. Интересно замечание Ап. Григорьева в статье 1859 г. о Тургеневе: он признавал Тютчева в отношении манеры изображать природу отцом целой группы писателей, к которой относил Тургенева, Толстого, Фета, Полонского.³²

Второй особенностью тютчевской поэзии 50-х годов было появление в ней рядом со стихами о природе стихов о любви. Абстрактное «я» натурфилософской лирики становится живым психологическим «я».³³ обычно субъективным самоанализом. Тютчев поднимает любовную лирику на ту же высоту обобщения, на какую была поднята его лирика природы. Вряд ли не впервые в русской лирике Тютчевым при изображении любви главное внимание переключается на женщину.

Образ любимой женщины стал у Тютчева не абстракцией, не условным знаком, нужным для того, чтобы прикрепить к нему личные переживания радости и горя, а живым конкретно-психологическим образом. Внешние черты не даны в подробностях, но то, что дано, дано как черты сильно психологизированные: это взор — «грустный, углубленный в тени ресниц ее густой» (190), это «улыбка умиленья» (195) измученной души. Мы видим ее движения [«Она сидела на полу и груду писем разбирала...» (217) «И медленно опомнилась она, и начала прислушиваться к шуму...» (234)], узнаем ее переживания («боль, злую боль ожесточенья»; 174) иногда из ее же слов («О, как все это я любила!»; 234); есть, наконец, целое стихотворение — «Не говори: меня он, как и прежде, любит», написанное от лица женщины. За Тютчевым пошел в этом же направлении Фет (главным образом в поздних стихах), но трудно назвать другого поэта, кроме Тютчева, в лирике которого так четко намечен индивидуальный женский образ.

В любовных стихах Тютчева меньше всего сказывается метафизик. Глубочайшая диалектика человеческих переживаний, раскрываемая в этих стихах, делает их рядом с поэтической живописью природы 50-х годов наиболее жизнеспособной частью тютчевского наследия. Явно, однако, чужды современному сознанию проскальзывающие в них фаталистические мотивы.

третье, что характеризует тютчевскую поэзию начиная с 50-х годов, — это вторжение в нее политической тематики, которая временами даже преобладает. Круг идей, который Тютчев включал в свое политическое исповедание, связан по существу с остальной его лирикой. Из Шеллингова учения о свободе, так повлиявшего на Тютчева, следовал непосредственный философско-исторический вывод. История есть высшее откровение божества. Индивидуальная воля должна не «роптать», не «протестовать», а подчиняться процессу истории, тем самым восприняв в себя мировую волю и отожествившись с ней. Так идеалистическая диалектика, лишь только дело доходит до вопросов общественной жизни, оборачивается откровенной метафизикой. Было бы величайшей натяжкой навязывать Тютчеву диалектическое понимание «хаоса» и «космоса» общественной жизни и угадывать в его стихах «ритмы революции», основываясь только на том, что иногда он пользуется для обеих сфер одной и той же символикой (бездна, буря и т. п.). Как общественно-историческому поэту-мыслителю диалектика Тютчеву чужда. Утес Российской империи — вот центральный и весьма показательный символ историко-философской поэзии Тютчева.

Очертания этой империи абстрактны и ничего общего не имеют с реальным образом родины — христианская («крест на св. Софии»), даже православная («вселенский день и православный»),³⁴ но и за этими религиозными символами нет ничего, кроме абстракций. Как философско-историческая категория тютчевская «вера» изображается такою же неколебимой, как «утес» империи. Вера покидает Запад, «собрав-шися в дорогу» (95), — очевидно на Восток («Я лютеран люблю богослуженье»). Но ни из чего не видно, чтобы только к Западу Тютчев относил свою характеристику человека наших дней, который «безверием палим и иссушен... и жаждет веры, но о ней не просит» (177).

Все это делает политическую лирику Тютчева риторичной и в своей риторике даже и вчуже неубедительной. В ней нет ни убедительности непосредственного чувства, ни убедительности логической мысли. Формулы его политической поэзии хотя и притязают на конкретность, остаются голыми абстракциями. Зачем нужна была самодержавию «русская география» от Нила до Невы?

Тютчев не имел мужества ответить самому себе прямо: затем, чтобы штыками и «долготерпением» народа лучше оградить правящие классы от «красного Запада», да и от своей народной революции. Он говорит о единстве, спаянном любовью, он ободряет угнетенный чешский народ надеждой на «Любовь и единенье»,³⁵ «свободной речью» реакционного публициста, русского «по Третьему лишь отделенью» (302). И тут же настаивает: «Умом Россию не понять... В Россию можно только верить». (256). Но сочетания «русской географии», муравьевской политики и народного долготерпенья с идеалами братства народов и свободы совести не только нельзя «понять», — в такое сочетание нельзя и «верить». Такое сочетание может разрешиться в поэзии только в обнаженную риторику. Общий же итог и смысл его может быть только глубоко реакционным: оговорки о братстве и свободе — как бы они ни были субъективно искренни — неизбежно воспринимаются как украшающая фразеология. Тютчевская утопия становилась на службу реальной политике империалистического захватничества; еще в 1916 г. можно было слышать цитаты из Тютчева с трибуны Государственного совета.

очертаний, становится многозначной: в таких стихотворениях, как «Восход солнца» или «Море и утес», в сознании современного читателя, аллегорический «второй план» может быть совершенно не тем, какого требует исторический комментарий к этим стихотворениям. Сюда же относятся те стихотворения, где звучат сомнения и тревога, как в стихах на новый 1856 год или в стихотворении «Вот от моря и до моря».

1850 год — год некрасовской статьи — был датой, с которой начался новый период литературной деятельности Тютчева. В личной жизни Тютчева это была дата встречи с Е. А. Денисьевой. Год ее смерти — 1864 — был началом творческого ущерба. В эпитафии самому себе, обращенной к Полонскому («И скоро улетит, во мраке незаметный, — последний, скудный дым с потухшего костра»; 245), оказалась горькая правда, прежде всего, в отношении жизни творческой. 1865 год был для Тютчева годом последних творческих взлетов. В этом году написан и философско-поэтический итог — «Певучесть есть в морских волнах», написаны стихи о радуге и о зарницах («Как неожиданно и ярко» и «Ночное небо так угрюмо»), отчасти варьирующие прежние темы, но по-новому убедительные: жизнь природы, раскрытая со всей полнотой конкретности, сближается здесь с жизнью человека, а во втором случае, может быть, с жизнью общественно-исторической, — без навязчивого аллегоризма. 1866—1868 гг. прибавляют несколько стихотворений изящных, но гораздо более бледных. Преобладают в последние годы либо политические стихотворения, наиболее утомительно риторические во всем этом цикле, или малозначительные стихотворения на случай. Философские формулы последних лет звучат уже расчетом с собственным идейным прошлым:

Природа — сфинск.

Своим искусом губит человека,
Что, может статься, никакой от века
Загадки нет и не было у ней.

(275)

Наконец, чувство личной жизни выражено теперь безотрадным афоризмом:

(288)

Тютчев получил по́зднее, притом неполное, признание и долго был предметом борьбы. Теперь никто не станет отрицать, что Тютчев один из самых больших поэтов, каких создала культура старой России. В изображении внешнего мира Тютчев достиг тонкости, которая в иных случаях до сих пор представляется непревзойденной; остается в силе изумление Ив. Аксакова такой, например, деталью, как «паутины тонкий волос», — деталью, которая невольно заставляет воссоздать по ней целое. «Уловить именно те черты, по которым в воображении читателя может возникнуть и дорисоваться сама собою данная картина, — дело величайшей трудности», — писал Некрасов и прибавлял: «г. Ф. Т. в совершенстве владеет этим искусством».³⁶ (Мы видели, что эта сторона тютчевского мастерства доведена была до своей высоты уже после статьи Некрасова). То же относится и к передаче внутреннего мира человека у Тютчева. В той и другой сфере Тютчев пользуется разнообразными выразительными средствами — ритмическими, мелодическими, звуковыми. Его ритмические отступления от правильного метра — не ошибки: они всегда оправданы смыслом. Так, для изображения медленного движения ледохода Тютчев дает строку необычного ритмического строения:

Льдина за льдиною плывет.³⁷

Такие стихотворения, как «Тени сизые смесились» или «Фонтан», могут быть образцами исключительно мастерского сочетания слов и звуков: для впечатления наплывающего сумрака нужно «сумрак» дважды через слово:

Сумрак тихий, сумрак сонный...

для впечатления низвергающегося фонтана нужно было ритмически разрезать синтаксическое целое:

Лучом поднявшись к небу, он
...

Это мастерство не всегда поддается рациональному объяснению в каждой отдельной частности, но всегда находит соответствие в общем характере поэтического замысла.

Мастерство Тютчева — не мертвое мастерство. Звуковая выразительность и словесная изобразительность — для него не самоцель, а средства передачи поэтической страсти. Глубочайшая страстность, с какой Тютчев говорит о человеческих чувствах, о любви и страдании, делают его поэзию нужной и позднейшему человечеству, оставившему позади и философские его предпосылки, и тем более его общественно-политические воззрения. Но на вершинах своего творчества Тютчев и дает не решения, а искания, обнажает противоречия и показывает мысли и чувства. Диалектика страстной и мыслящей человеческой личности, глубокое и тонкое воспроизведение внешнего мира, исключительное мастерство слова, ритма и звука — вот те стороны тютчевского поэтического наследства, которые могут быть восприняты как плодотворные элементы и поэзией социалистического общества, в то время как реакционная историческая философия Тютчева отошла в прошлое безвозвратно — вместе с породившей ее исторической действительностью.