5
Примерно четвертую часть поэтического наследия Тютчева составляют стихотворения на общественно-политические темы. Представленные сравнительно редкими образцами в творчестве поэта заграничного периода («14-е декабря 1825», «Могила Наполеона», «Олегов щит», «Как дочь родную на закланье...», «К Ганке»), они значительно учащаются в петербургский период, а для некоторых годов являются преобладающими.
Тютчев принадлежал к числу тех писателей, которых при всем их различии между собою объединяло, по словам М. Горького, «одно упорное стремление — понять, почувствовать, догадаться о будущем страны, о судьбе ее народа, об ее роли на земле»99. Мы знаем, что поэт жестоко ошибался в своих исторических прогнозах, и то, что казалось ему самому политической дальнозоркостью, в действительности часто оборачивалось политической слепотой. Но это было не столько виной, сколько бедой человека, который все же имел полное право говорить о себе, что он «русский сердцем и душою, глубоко преданный своей земле»100.
Подлинные ценители поэзии Тютчева относились открыто несочувственно к тем его политическим стихам, в которых он выступал пропагандистом славянофильских и даже панславистских идей. В примечаниях к своему переводу книги английского буржуазного историка Кинглека «The Invasion of Crimea» («Вторжение в Крым») Н. Г. Чернышевский, опровергая мнение Кинглека о будто бы постоянно присущем русской нации духе воинственности, упоминает, что в период Крымской войны стихотворения, проникнутые подобным настроением, писал «даже истинный поэт» Тютчев, но что «эти стихи были не для народа» и «остались неизвестны ему»101. Свое резко отрицательное отношение к политической лирике Тютчева выразил Тургенев в письме к Фету от 21 августа 1873 года, написанном по получении известия о смерти поэта: «Глубоко жалею о Тютчеве; он был славянофил, но не в своих стихах; а те стихи, в которых он был им, те-то и скверны. Самая сущная его суть, — le fin du fin, — это западная, сродни Гёте, напр.: „Есть в светлости осенних вечеров...“ и „Остров пышнааай, остров чуднааай...“ К. Аксакова102 нет никакого соотношения. То — изящно выгнутая лира Феба; а это — дебелый, купцом, пожертвованный колокол»103. Неприемлемы были стихи Тютчева на политические темы и для Л. Н. Толстого. В дневнике В. Ф. Лазурского записан очень характерный в этом отношении разговор с Толстым. Речь зашла о первом знакомстве Толстого с поэзией Тютчева и о первом сборнике его стихотворений. Лазурский стал расспрашивать о последующих изданиях. «А потом он стал писать вздор, чепуху такую, что ничего не поймешь — это славянофильские стихотворения», — ответил Толстой. Присутствовавший при беседе Н. Н. Страхов возразил, что «ведь среди этих есть превосходные». «Все вздор», — твердил Толстой «шутливо, но упорно»104.
Позднейшие критики и литераторы, как правило, видели в этих стихах Тютчева наименее ценную и жизнеспособную часть творческого наследия поэта. С наибольшей прямолинейностью заявил об этом однажды Андрей Белый: «Славянофильская абстракция Тютчева перепортила Тютчеву ряд стихов: в нем художник с мыслителем только смешаны, а не слиты: русского самосознания нет в поэзии Тютчева»105.
Бесспорно, общественно-политическая лирика Тютчева в целом сохраняет в наших глазах лишь весьма ограниченный исторический (а порою и еще более узкий — биографический) интерес и не может взволновать читателя иной эпохи и иного мировоззрения. Теперь едва ли возможно поднять значение этой лирики указанием на внутреннюю связь между нею и философской лирикой поэта, хотя такая связь и существует. В свое время ее очень точно определил А. Лаврецкий: «... политические и исторические взгляды Тютчева — это те же его философско-метафизические воззрения, переведенные, а часто и не переведенные на язык политических терминов. Здесь та же основная точка зрения, которая так художественно выражена им в стихах. Это — применение в области политики и истории метафизических идей тютчевской поэзии. В России видит Тютчев-публицист гарантию осуществления того, к чему он стремится, как поэт-философ: устранения хаоса из человеческих отношений; отрицание личного начала, против которого он так восстает в своей лирике»106. Развивая эту мысль, можно установить известную аналогию между «златотканным» покровом дня, наброшенным над «безымянной» бездной космических ужасов, и пышной мантией «всеславянского царя», которою Тютчев настойчиво, но безуспешно старается прикрыть «бунтующее море» революций. Но если поэтические образы философской лирики Тютчева поражают воображение своей художественной силой и глубиной, то образы его стихотворений на общественно-политические темы чаще всего представляются надуманными и риторичными. Как верно отмечает Б. Я. Бухштаб, «говорят ли эти стихи о славянстве, о папстве, о лютеранстве, о Востоке и Западе, о судьбе и призвании России или о войнах и революциях, современных Тютчеву, — они ближе к статьям Тютчева, чем к основным его поэтическим произведениям»107. Однако, отвергая все идейное реакционное и художественно неполноценное в этом разделе тютчевской лирики, было бы большой ошибкой зачеркнуть его полностью. Необходимо в оценке поэтического наследия Тютчева проявлять ту же объективность, пример которой показан нам Добролюбовым. А ведь именно он наряду с прочими достоинствами отметил в тютчевской поэзии «глубокую думу, вызываемую... интересами общественной жизни».
Конечно, говоря вслед за великим критиком о наличии в творчестве Тютчева такой «думы», мы не имеем в виду ни его фантастическую «русскую географию», ни его «пророчества» о восстановлении христианского алтаря под «сводами древними Софии». Эти и подобные им стихи в сущности уже в момент своего появления были осуждены историей. Но есть у Тютчева такие стихотворения, которые оказывались созвучными мыслям и переживаниям лучших русских людей. Его стихи «Русской женщине» привел Добролюбов в одной из программных своих статей — «Когда же придет настоящий день?», написанной по поводу романа Тургенева «Накануне». Касаясь судьбы героини романа Елены, Добролюбов замечает: «... мы рады, что она избегла нашей жизни и не оправдала на себе эти безнадежно-печальные, раздирающие душу предвещания поэта, так постоянно и беспощадно оправдывающиеся над самыми лучшими, избранными натурами в России:
Вдали от солнца и природы,
Вдали от света и искусства,
Вдали от жизни и любви
Мелькнут твои младые годы,
Живые помертвеют чувства,
Мечты развеются твои.
И жизнь твоя пройдет незрима,
В краю безлюдном, безымянном,
—
Как исчезает облак дыма
На небе тусклом и туманном,
В осенней беспредельной мгле...»108
Несмотря на обобщенное заглавие, это стихотворение, вероятно, обращено к конкретному адресату, какому — неизвестно. Можно назвать еще одно стихотворение Тютчева, которое вызвало к себе горячее сочувствие в прогрессивных демократических кругах русского общества, — «Эти бедные селенья». В позднейшей литературе о Тютчеве стихи эти нередко рассматривались как выражение славянофильских представлений о русском народе, народе-«богоносце». Первые строки:
Эти бедные селенья,
Эта скудная природа
не раз цитировались в доказательство того, насколько ближе Тютчеву были «чудные», «роскошные», «волшебные» панорамы Италии или Швейцарии. Все это так. И славянофильскую концепцию русского народа Тютчев усвоил — об этом достаточно ярко свидетельствуют его политические статьи; и субъективно всегда предпочитал Юг Северу — ведь на антитезе «блаженного» Юга и «рокового» Севера построено несколько его стихотворений («Давно ль, давно ль, о Юг блаженный...», «Глядел я, стоя над Невой...», «Вновь твои я вижу очи...», «На возвратном пути»). Но в данном стихотворении не это главное. Очевидно, не пропаганду славянофильских идей, а нечто значительно более глубокое и серьезное усмотрели в нем такие читатели, как Тарас Шевченко и Чернышевский. Великий украинский поэт, изведавший крепостную неволю, с «наслаждением» прочитал стихи Тютчева, когда они впервые появились в журнале «Русская беседа» в 1857 году, и тут же переписал их в свой дневник109. Тогда же стихотворение обратило на себя внимание Чернышевского. В черновой рукописи его обзора «Заметки о журналах. Апрель 1857» имеются следующие строки, по неизвестным причинам не попавшие в печатный текст: «Давно мы не говорили о стихах — это потому, что давно мы не встречали в наших журналах таких стихотворений, которые заслуживали бы особенного одобрения своими художественными достоинствами. Теперь мы должны указать читателям на прекрасные пьесы, помещенные г. Тютчевым во 2-ой книге „Русской беседы“, из которых приводим первую»110. Далее полностью выписано стихотворение «Эти бедные селенья...».
Другие стихотворения, отмеченные Чернышевским, были «Вот от моря и до моря...» и «О, вещая душа моя!..». Первое из них написано в один день со стихами «Эти бедные селенья...», 13 августа 1855 года, в городе Рославле Смоленской губернии, на пути из Москвы в Овстуг, и проникнуто тревожным ожиданием «севастопольских вестей». Современный нам исследователь справедливо устанавливает внутреннюю связь между этими двумя стихотворениями, считая, что строфы «Эти бедные селенья...» «подсказаны не только непосредственными впечатлениями от зрелища угнетенной крепостным рабством страны, но и мыслями о неисчислимых страданиях защитников Севастополя — простых русских солдат, в исключительно тяжелых условиях с беспримерным героизмом отстаивавших свою родину»111. Возможность широкого осмысления, теплота чувства, сквозящая не только в словах «край родной», «земля родная», но и в самой интонации стихотворения, делали его понятным и близким тем, кого волновали судьбы русского народа. Впоследствии, в 1899 году, народник П. Ф. Якубович, критикуя состав выпущенного В. Д. Бонч-Бруевичем сборника «Избранные произведения русской поэзии», негодовал на то, что в нем отсутствует «даже такой перл поэзии, как „Эти бедные селенья...“»112.
Есть у Тютчева еще одно стихотворение, навеянное раздумьями о рабском состоянии русских крестьян. Оно написано в родных орловских местах, в самом Овстуге. В некоторых изданиях (1868, 1886) стихотворение озаглавлено «Народный праздник». Заглавие это не принадлежит поэту и, очевидно, появилось на основании устных свидетельств о тех впечатлениях, при которых возникло стихотворение. Дата его написания (15 августа 1857 года) действительно совпадает с церковным праздником Успенья. На какие же мысли навело поэта зрелище праздничного крестьянского люда?
Над этой темною толпой
Непробужденного народа
Взойдешь ли ты когда, свобода,
Блеснет ли луч твой золотой?..
Блеснет твой луч и оживит,
И сон разгонит и туманы...
Но старые, гнилые раны,
Рубцы насилий и обид,
Что гложет ум и в сердце ноет, —
Кто их излечит, кто прикроет?..
Ты, риза чистая Христа...
Концовка стихотворения славянофильская: только в христианской религии всепрощения сможет русский народ обрести врачевание нанесенных ему оскорблений. Кстати сказать, несмотря на категорическое утверждение Л. Толстого, что все общественно-политические стихи Тютчева — «вздор», он признавал это стихотворение, так как оно отвечало его собственным религиозно-нравственным убеждениям113. Но нельзя отрицать, что Тютчев нашел сильные и точные слова, чтобы выразить бесчеловечие крепостного права. В первоначальной редакции этого стихотворения чувство поэта сказалось с еще большей резкостью. Второй строфы в тексте не было вообще, а последняя читалась так:
Смрад, безобразье, нищета, —
Тут человечество немеет;
Кто ж это все прикрыть сумеет?..
Ты, риза чистая Христа!
В общем контексте со всеми этими стихотворениями общественное звучание могут приобрести и такие стихотворения Тютчева, как «Слезы людские, о слезы людские...» и «Пошли, господь, свою отраду...». При всей их кажущейся нейтральности и общечеловечности они все же существенно отличаются от его стихов заграничного периода и невольно внушают мысль о своей опосредствованной связи с русской действительностью. Это отличие в особенности становится ясным при сравнении их с близкими им по темам и образам стихотворениями двадцатых-тридцатых годов.
В 1823 году Тютчевым было написано стихотворение «Слезы». Ему предпослан латинский эпиграф: «О lacrimarum fons...» («О, источник слез...»), заимствованный у английского поэта Томаса Грея, который писал свои ранние стихи по-латыни. Выражение «источник слез» повторяется потом в самом тексте тютчевского стихотворения и, воспринимаясь уже как цитата, подчеркивает его литературное происхождение. Перечислив целую вереницу милых ему образов окружающего мира, поэт, наконец, называет то, что в особенности неотразимо действует на его душу:
Но что все прелести пафосския царицы,
И гроздий сок, и запах роз
Перед тобой, святый источник слез,
Роса божественной денницы!..
Это типичное сентиментально-романтическое любование слезами, в которых смертный находит чистое наслаждение и духовное прозрение («... небо серафимских лиц вдруг разовьется пред очами»). Основа стихотворения книжная, а потому оно не волнует и не трогает нас.
Совсем иное впечатление производит другое стихотворение — знаменитое «Слезы людские, о слезы людские...» (1849?). Оно состоит всего лишь из шести строк:
Слезы людские, о слезы людские,
Льетесь вы ранней и поздней порой...
Льетесь безвестные, льетесь незримые,
—
Льетесь, как льются струи дождевые
В осень глухую, порою ночной.
Художественное обаяние этих строк заключается в полном соответствии их словесного и метрико-ритмического строя лирическому содержанию стихотворения. Оно написано четырехстопным дактилем, который является, если можно так сказать, самым грустным из стихотворных размеров. Интонация неизбывной грусти достигается усиленными повторами слов и созвучий, в частности введением дополнительной внутренней рифмы в четвертом стихе: «... льетесь незримые, неистощимые, неисчислимые».
Стихотворения «Слезы» и «Слезы людские, о слезы людские...» принадлежат двум разным историческим эпохам и двум разным поэтическим культурам. Первое, напечатанное в 1827 году, по своему содержанию и стихотворной технике было несколько запоздалым уже для того времени, когда появилось; второе, согретое подлинным гуманизмом, является одним из лучших произведений русской реалистической поэзии. И хотя оно лишено какого-либо конкретного намека на современную поэту действительность, читатель имел основание относить его прежде всего к придавленному нищетой и бесправием русскому народу. Тем самым стихотворение «Слезы людские, о слезы людские...» становилось в один ряд со стихотворением такой открыто общественной направленности, как «Русской женщине».
То же следует сказать и о стихах «Пошли, господь, свою отраду...» (1850). В сущности это стихи о человеке вообще, — человеке, бредущем «жизненной тропой». Образ «бедного нищего» понадобился поэту лишь для сравнения, но развернутость сравнения придала этому образу самодовлеющее значение. Он запоминается независимо от своего символического смысла, и запоминается не как просто нищий, а как русский нищий. Тютчев, несомненно, зарисовал его с натуры либо в Петербурге, либо в какой-либо из загородных царских резиденций. Поэта поразил контраст между убогим видом нищего и пышностью того «фона», на котором он предстал его взору: узорной решетки сада или парка114, тенистой купы деревьев, зеленого, вероятно, тщательно подстриженного садовником, газона лужаек. Нищий перед решеткой и сад за решеткой — это два разных мира. Лишь «вскользь», лишь «через ограду» может нищий смотреть на то, что для него запретно, и какой сложный рой чувств должно все это вызывать в его душе!
Деревья сенью разрослись,
Не для него, как облак дымный,
Фонтан на воздухе повис.
Лазурный грот, как из тумана,
И пыль росистая фонтана
Главы его не освежит.
Уделом нищего остается брести мимо по раскаленной от летного зноя мостовой. Так, неожиданно для Тютчева, но очень выразительно прозвучала в его стихотворении тема социального неравенства.
И опять-таки напрашивается сопоставление между стихотворением «Пошли, господь, свою отраду...» и написанным за двадцать лет до него стихотворением «Странник» (1830). Здесь — «бедный нищий», там — «бедный странник», но первый — собрат Антона-горемыки, в чаянии милостыни забредший в город, а второй — романтический скиталец, перед которым «дивный мир» со всем «разнообразием своим» расстилается «в утеху, пользу, назиданье»115«... такие стихотворения, каковы —
Пошли, господь, свою отраду...
и другие, пройдут из конца в конец Россию и переживут многое в современной литературе, что теперь кажется долговечным и пользуется шумным успехом»116.
Из других произведений общественно-политической лирики Тютчева сохраняют для нас интерес и значение либо те, в которых «аллегорическая образность, лишаясь конкретных очертаний, становится многозначной»117
— «Море и утес» (1848) и «Молчит сомнительно Восток...» (1865). Для того, чтобы оценить их художественное совершенство, исторический комментарий не только не обязателен, но попросту не нужен; он мешает непосредственности читательского восприятия. Забывая о политическом подтексте стихотворения «Море и утес», Толстой в принадлежавшем ему экземпляре стихов Тютчева отметил его буквами «Т. К.», т. е. «Тютчев (своеобразие), красота». Как бы ни сочувствовал И. Аксаков мысли о национальном и политическом пробуждении восточных славян, скрытой в стихотворении «Молчит сомнительно Восток...», но и он считал, что образ восходящего солнца «сам по себе так самостоятельно хорош, что очевидно, если не перевесил аллегорию в душе поэта, то не подчинился ей, а вылился свободно и независимо»118.
Вторую группу стихотворений составляют такие, как «Современное», «К Ганке», «Славянам» («Они кричат, они грозятся...»), «Два единства», «Умом Россию не понять...».
Первое стихотворение — «Современное» (1869)) — написано в связи с торжествами в Турции по случаю завершения строительства Суэцкого канала. Как известно, Египет в то время находился под властью турецкого султана, а прорытие канала осуществлялось в значительной степени на средства французских капиталистов и по проекту французского предпринимателя Лессепса. Окончание работ праздновалось в Константинополе с чисто восточной пышностью. На торжествах среди прочих коронованных иностранных гостей присутствовали Наполеон III и его жена, императрица Евгения.
Тютчев мог заблуждаться и ошибаться, но он не кривил душой в своих политических стихах и не терпел лжи и фальши в политике.
Стихотворение «Современное» проникнуто убийственной иронией по адресу «благодушного падишаха» и его «милых западных друзей», которые собрались «погулять на счет пророка»:
Дивных гор и двух морей
Веселится об исламе
Христианский съезд князей!
И конца нет их приветам,
О, каким отрадным светом
Звезды Запада горят!
Но к концу стихотворения голос поэта неожиданно становится серьезным, а слова наполняются гневным смыслом:
Только там, где тени бродят
И куда уж не доходят
Эти клики, этот гам, —
Только там, где тени бродят,
Там, в ночи, из свежих ран
Миллионы христиан...
Эти строфы намекают на непрекращавшееся, несмотря на жестокие репрессии со стороны турецкого правительства, национальное движение христианских народов на Балканах. Когда Тютчев писал свои стихи, еще памятно было восстание греческого населения острова Крита против турецкого владычества, внушившее поэту такие строки:
Опять Восток дымится свежей кровью,
Опять резня... повсюду вой и плач,
А жертвы... преданы злословью!
(«Хотя б она сошла с лица земного...», 1866)
Хотя события, на которые откликался Тютчев, и далеки от нас, нельзя отказать ему в том, что он ясно понимал двуличие буржуазных правительств, на словах готовых руководствоваться гуманистическими, религиозными и нравственными принципами, на деле же подчиняющих свою политику корыстным интересам данного момента. Именно это понимание и делает стихотворение Тютчева «Современное» интересным и значительным вне зависимости от непосредственно вызвавшей его исторической обстановки.
Как бы ни были чужды нашему сознанию тютчевские идеи о будущем славянства, значение некоторых стихотворений его на эту тему все же вышло за пределы породившей их исторической эпохи.
— «Вековать ли нам в разлуке?..» (1841) — еще лишены не только панславистской, но и славянофильской тенденции. В них нашло выражение естественное для русского человека родственное чувство к братскому чешскому народу. Заключительные же строки:
И наречий братских звуки
Вновь понятны стали нам, —
Наяву увидят внуки
То, что снилося отцам!
— звучат как пророчество, сбывшееся уже в наше время.
Стихотворение «Славянам» («Они кричат, они грозятся...», 1867) имеет эпиграфом слова австрийского министра иностранных дел графа фон Бейста, проводившего политику подавления славянского народонаселения Австро-Венгрии: «Man muß die Slaven an die Mauer drücken» («Славян должно прижать к стене»). Стихи были прочитаны 21 мая 1867 года на банкете, данном Москвой в честь делегации славянских стран, которая приезжала на Всероссийскую этнографическую выставку. Проблема роли Австрии в истории славянства занимала Тютчева еще в пору его работы над трактатом «Россия и Запад» в 1849 году. Тогда он писал, что именно Австрия «выражала факт преобладания одного племени над другим: племени немецкого над славянским». И далее: «Немецкий гнет не только гнет политический, но во сто раз хуже, ибо истекает из той мысли, что преобладание немца над славянином — право естественное»119. В чем историческое чутье никогда не изменяло Тютчеву, так это в ясном сознании, что растущий германский милитаризм представляет общую угрозу для России и для других славянских народов. В 1870 году, в разгар франко-прусской войны, Тютчев написал стихотворение «Два единства»:
Из переполненной господним гневом чаши
Кровь льется через край, и Запад тонет в ней.
—
«Единство, — возвестил оракул наших дней, —
Быть может спаяно железом лишь и кровью»...
Но мы попробуем спаять его любовью, —
Под «оракулом наших дней» Тютчев иронически подразумевает Бисмарка. Его формуле германского единства он стремится противопоставить свою формулу славянского единства. К семидесятым годам тютчевское представление об этом единстве уже начало утрачивать прежний великодержавный и панславистский характер. В одном из своих писем этого времени он писал: «Самому русскому обществу, самой независимой и самой национально настроенной его части надлежит... всеми возможными средствами расширять всякого рода сношения со славянами, в области языка, религии, искусства, промышленности, — одним словом, во всем, что, объединяя их между собою, могло бы связать с Россией рассеянные члены великой Семьи»120.
Стихотворение «Они кричат, они грозятся...» было впервые напечатано в дни славянского съезда 1867 года в России под заглавием «Австрийским славянам». В нескольких рукописях поэта оно названо просто «Славянам», и нет оснований суживать его значение. Слова фон Бейста: «Славян должно прижать к стене», по-видимому, понимались Тютчевым как выражение не только австрийской точки зрения на славянство. Будущее показало, что это понимание поэта было исторически оправданным, что именно такая точка зрения достигла своего предельного развития в идеологии пруссачества. Россия, по убеждению Тютчева, являлась естественным и надежным оплотом славянских народов, — «стеной», готовой оградить их национальное бытие. Стихотворение «Славянам» замечательно той силой убеждения, с какой поэт высказывает мысль о неуязвимости этой «стены» для всяких посягательств извне:
Ее не раз и штурмовали —
Кой-где сорвали камня три,
С разбитым лбом богатыри...
Стоит она, как и стояла,
Твердыней смотрит боевой:
Она не то чтоб угрожала,
...................
Как ни бесись вражда слепая,
Как ни грози вам буйство их, —
Не выдаст вас стена родная,
Она расступится пред вами
Меж вами станет и врагами
И к ним поближе подойдет.
«Славянам» не раз перепечатывалось наряду с призывавшими к борьбе стихами советских поэтов, его можно было видеть на листке отрывного календаря, слышать с импровизированной фронтовой эстрады.
Столь же понятна и новая жизнь, какою зажило в грозные дни Великой Отечественной войны другое стихотворение Тютчева — известное четверостишие «Умом Россию не понять...» (1866). В разное время и при разных исторических обстоятельствах цитировалось оно с тех пор, как впервые в 1868 году появилось в печати, но, может быть, именно наша эпоха наполнила его афористические строки тем вещим смыслом, о котором и не догадывался сам поэт. Очень интересный эпизод рассказан в мемуарах участника Великой Отечественной войны генерал-лейтенанта Н. К. Попеля: «... красноармейцы и младшие командиры забрались в две свалившиеся в кювет полуторки. Несколько дней назад подбили эти машины, на которых эвакуировалась городская библиотека. Бойцы набросились на книги... В наклонившейся набок полуторке размахивает длинными руками высокий худой сержант:
Умом Россию не понять,
Аршином общим не измерить:
У ней особенная стать —
... Сержант декламирует с „подвывом“, как заправский поэт. В книгу не заглядывает, Тютчева знает наизусть». От Тютчева чтец перешел к Блоку, а затем, разговорившись с командиром, сказал: «Сейчас книга столько сказать может. И о немцах и о нас. Вон как Блока и Тютчева слушают...»121
Так отдельные произведения тютчевской общественно-политической лирики становятся порою созвучными думам и настроениям позднейших поколений, какие бы изменения ни вносила история в самое содержание этих стихов.
Примечания
99 М. Горький
100 Ф. И. Тютчев. Полное собрание сочинений. Изд. 6. Редакция П. В. Быкова. СПб., изд. Т-ва А. Ф. Маркс, [1912], стр. 431.
101 Н. Г. . Рассказ о Крымской войне (по Кинглеку). — В кн.: Н. Г. Чернышевский— Труд Чернышевского не закончен и при его жизни напечатан не был.
102 Названное Тургеневым славянофильское стихотворение принадлежит не К. Аксакову, а Хомякову и называется «Остров».
103 А. Фет—279.
104 Дневник В. Ф. Лазурского, запись от 20 июля 1894 г. «Литературное наследство», вып. 37—38. М., 1939, стр. 469.
105 А. Белый. Александр Блок. — В кн.: Андрей Белый. Поэзия слова. Пг., 1922, стр. 122.
106 Ал. Лаврецкий«Слово о культуре. Сборник критических и философских статей». М., 1918, стр. 62—63.
107 Б. Бухштаб. Ф. И. Тютчев, стр. 36.
108 Н. А. Добролюбов
109 Т. Шевченко. Повне зiбрання творiв, т. 5, Киïв, 1951, стр. 116.
110 Н. Г. Чернышевский
111 Примечания Д. Д. Благого в кн.: Ф. Тютчев. Стихотворения. Л., 1953 («Библиотека поэта». Малая серия, изд. 2), стр. 367—368.
112 В. Бонч-«На литературном посту», 1927, № 24, стр. 34.
113 В принадлежавшем ему сборнике стихотворений Тютчева Толстой отметил эти стихи условными буквами «Т. Г.», т. е. «Тютчев (своеобразие), глубина». См.: С. Т[олстой]. Л. Н. Толстой о поэзии Ф. И. Тютчева. «Толстовский ежегодник». М., 1912, стр. 148.
114 У Тютчева сказано: «... бедный нищий мимо саду бредет по жаркой мостовой», но в другом стихотворении («Осенней позднею порою...») поэт называет «садом» царскосельский парк.
115 — «Пришлося кончить жизнь в овраге...», но стихотворение это не оригинально, а представляет собой довольно близкий, хотя и неотделанный перевод песни Беранже «Le vieux vagabond» («Старый бродяга»). Тем не менее самое обращение Тютчева к этому произведению заслуживает внимания.
116 И. С. Тургенев. Собрание сочинений, т. 11, стр. 167.
117 В. Гиппиус
118 Аксаков, стр. 118.
119 Подлинник по-французски. — Аксаков—213.
120 Письмо к кн. Е. Э. Трубецкой от 6 декабря 1871 г. Подлинник по-французски. — Аксаков, стр. 217.
121 Н. К. . В тяжкую пору. М., 1959, стр. 155, 156.