6
В некоторых дореволюционных и советских изданиях стихотворений Тютчева в особый раздел выделены переводы, которые в других изданиях помещены среди оригинальных стихов поэта. И в том, и в другом есть своя логика.
Обособление переводов дает возможность нагляднее представить чисто количественное место их в творчестве Тютчева, уяснить, кто из иностранных поэтов и в какие годы пользовался его преимущественным вниманием, полнее осознать значение поэта в ряду мастеров русского художественного перевода.
Переводы составляют примерно восьмую часть тютчевского поэтического наследия. В основном они принадлежат к первой половине творческой деятельности поэта, преимущественно ко времени его пребывания за границей. К петербургскому периоду относится всего девять переводов.
Первое место среди переводов Тютчева занимают произведения Гёте. Тютчев перевел десять его стихотворений и пять отрывков из первой части «Фауста». Второе место принадлежит Гейне. Тютчевым переведены семь его стихотворений и переложен стихами прозаический отрывок из «Путевых картин». На третьем месте стоят переводы из Шиллера (пять стихотворений). Один небольшой отрывок в тринадцать строк и одна песня переведены Тютчевым из комедии Шекспира «Сон в летнюю ночь». Следующие авторы представлены в творческом наследии Тютчева-переводчика по одному произведению: Гораций, Байрон, Гердер, Цедлиц, Уланд, Ламартин, Расин, Гюго, Беранже, Манцони, Микеланджело.
Некоторые переводы Тютчева остаются образцовыми по точности передачи содержания и мастерству воспроизведения ритмического своеобразия оригинала. Таковы «Приветствие духа» и «Ночные мысли» Гёте, «Заревел голодный лев...» Шекспира, «Молчи, прошу, не смей меня будить...» Микеланджело, «С временщиком Фортуна в споре...» Шиллера.
Однако имеются достаточно веские основания и к тому, чтобы в собраниях сочинений Тютчева не выделять переводов в самостоятельный раздел. Тютчев не был профессиональным переводчиком. Из всех его переводов только один — перевод стихотворения Шиллера «С временщиком Фортуна в споре...» (в подлиннике озаглавлено «Das Glück und die Weisheit» — «Счастье и Мудрость») — был, по-видимому, сделан им по просьбе Н. В. Гербеля, готовившего «Полное собрание сочинений Шиллера в переводе русских писателей»122. Выбор же всех остальных был обусловлен теми или иными внутренними творческими побуждениями. Этим и объясняется то, что переводы часто перекликаются с мотивами и образами оригинальной лирики Тютчева. В чужих произведениях поэт как бы находит отзвук своих личных дум и чувств.
Присущим Тютчеву еще в заграничный период ощущением надвигающихся социальных катастроф, несущих с собой крушение вековых традиций и верований, подсказан перевод стихотворения Гейне «Das Herz ist mir bedrückt, und sehnlich...». В нем дана картина мирового распада, которой противопоставлена романтически идеализированная старина:
Das Herz ist mir bedrückt, und sehnlich
Gedenke ich der alten Zeit:
Die Welt war damals noch so wohnlich
Und ruhig lebten hin die Leut’.
Doch jetzt ist alles wie verschoben,
Das ist ein Drängen! eine Noth!
Gestorben ist der Herrgott oben,
Und unten ist der Teufel tot.
Закралась в сердце грусть, — и смутно
Я вспомянул о старине:
Тогда все было так уютно
А нынче мир весь как распался:
Всё кверху дном, все сбились с ног, —
Господь-бог на небе скончался,
И в аде сатана издох.
Перевод датируется 1827—1830 годами. Одновременно Тютчев переводит стихотворение Гёте «Геджра» («Hegire» — «West-östlicher Divan»; в переводе заглавие опущено), открывающееся строками:
Nord und Süd und West zersplittern,
Throne bersten, Reiche zittern,
Flüchte du, im reinen Osten,
Patriarchenluft zu kosten...
Запад, Норд и Юг в крушеньи,
Троны, царства в разрушеньи, —
На Восток укройся дальный,
Воздух пить патриархальный!..
Наконец, сразу по выходе в свет второй части «Фауста» Гёте (1832) Тютчев переводит весь ее первый акт, где та же тема всеобщего распада проходит сквозь речи канцлера, военачальника, казначея и кастеляна (сцена вторая, в императорском дворце)123.
Глубоко органичны для Тютчева и переводы отрывков из первой части «Фауста». Отрывок пролога на небе созвучен космическим темам и мотивам тютчевской лирики с ее бурями и грозами:
Es schäumt das Meer in breiten Flussen
Am tiefen Grund der Felsen auf,
Und Fels und Meer wird fortgerissen,
In ewig schnellem Sphärenlauf.
ürme brausen um die Wette,
Vom Meer auf’s Land, vom Land auf’s Meer,
Und bilden wüthend eine Kette
Der tiefsten Wirkung rings umher...
Морская хлябь гремит валами
И роет каменный свой брег,
И бездну вод с ее скалами
Земли уносит быстрый бег!
И беспрерывно бури воют,
И землю с края в край метут,
И зыбь гнетут, и воздух роют,
И цепь таинственную вьют.
Тютчев, восторженный певец природы, стремившийся слиться с ее жизнью, весь сказался в переведенном им монологе Фауста из сцены «Лес и пещера»:
Erhabner Geist, du gabst mir, gabst mir alles,
Warum ich bat...
Gabst mir die herrliche Natur zum Königreich,
Kraft, sie zu fühlen, zu genießen. Nicht
Kalt staunenden Besuch erlaubst du nur,
Vergönnest mir in ihre tiefe Brust,
Wie in die Busen eines Freund’s, zu schauen.
О чем молил я!..
Дал всю природу во владенье мне
И вразумил ее любить. Ты дал мне
Не гостем праздно-изумленным быть
На пиршестве у ней, но допустил
Во глубину груди ее проникнуть,
Как в сердце друга!..
В этом же отрывке есть строки, заставляющие припомнить такие стихи Тютчева, как «Silentium!», в которых воспевается богатство внутреннего мира человека:
... Dann führst du mich zur sichern Höhle, zeigst
Mich dann mir selbst, und meiner eignen Brust
Geheime, tiefe Wunder öffnen sich.
Ты в мирную ведешь меня пещеру,
И самого меня являешь ты
Очам души моей — и мир ее,
Чудесный мир разоблачаешь мне!
В ряде стихотворений Тютчева показано неудержимое стремление человеческой мысли постичь неизведанное и невозможность для нее выйти за пределы «земного круга». Вид коршуна, поднявшегося с поля и исчезнувшего в небе, наводит поэта на такие думы:
Природа-мать ему дала
Два мощных, два живых крыла —
А я здесь в поте и в пыли,
(«С поляны коршун поднялся...»,
до 1836)
С этим стихотворением Тютчева созвучен переведенный им монолог Фауста из сцены «У ворот», в котором говорится о присущем природе человека стремлении «ввыспрь и вдаль» («hinauf und vorwärts»). И характерно, что пробуждение этого врожденного в нем чувства герой трагедии Гёте связывает с образами птиц: звенящего в небе жаворонка, парящего над вершинами деревьев орла или спешащего на родину журавля.
В 1851 году Тютчев перевел одно из известнейших стихотворений Гёте — песню Миньоны «Kennst du das Land...» («Ты знаешь край»)124. Посылая перевод Н. В. Сушкову, Тютчев писал: «Романс из Гёте несколько раз переведен был у нас, — но так как эта пьеса из числа тех, которые почти обратились в литературную поговорку, то она навсегда останется пробным камнем для охотников»125. До тютчевского перевода, действительно, уже существовали переводы Жуковского, Шкляревского, Струговщикова, Ободовского. Вслед за Тютчевым «Миньона» была переведена Меем, Гербелем, Михайловым, А. Майковым. Перевод Тютчева во многих отношениях ближе к подлиннику, чем переводы современных ему поэтов. Но для нас важно другое. Тема и образы «Миньоны» определенным образом связаны с произведениями оригинальной лирики Тютчева.
Один из распространенных в тютчевской поэзии мотивов — противопоставление Юга Северу. При этом «золотой, светлый Юг» обычно воплощался для Тютчева в образе Италии, «великолепной Италии», где однажды зимой, под открытым небом, он рвал камелии126. Песню Миньоны Тютчев, конечно, знал задолго до того, как обратился к ее переводу. Можно утверждать даже, что его образное восприятие Италии в значительной степени было подготовлено и обусловлено именно этой песнью. Еще в конце двадцатых годов он перевел отрывок о Байроне из поэмы Цедлица «Totenkränze» («Венки мертвым»). В описании странствий английского «барда» Тютчев добавил от себя одну строфу, посвященную Италии. Восьмая, девятая и десятая строки этой строфы читаются так:
Небесный дух сей край чудес обходит,
Высокий лавр и темный мирт колышет,
Под сводами чертогов светлых дышит...
В этих строках «высокий лавр», «мирт» и «светлые чертоги» явно восходят к песне Миньоны (ср.: «Die Myrte still und hoch der Lorbeer steht»; «Kennst du das Haus? Auf Säulen ruht sein Dach, Es glänzt der Saal, es schimmert das Gemach»).
То, что Тютчев представлял себе Италию в образах и красках гётевской «Миньоны», подтверждается и другим примером. Для него Италия — это «волшебный край», весь пронизанный отблеском голубого моря и голубого неба и расцвеченный золотом зреющих плодов:
Лавров стройных колыханье
Зыблет воздух голубой,
Провевает летний зной,
Целый день на солнце зреет
Золотистый виноград,
Баснословной былью веет
Из-под мраморных аркад...
(«Вновь твои я вижу очи...»,
1849?)
Эпитеты «голубой» и «золотой» как бы определяют собой и колорит того края, куда зовет своего возлюбленного Миньона, — края лимонных и апельсиновых рощ, «высоких» лавров и «тихих» мирт, овеянного нежным дуновением ветерка:
Kennst du das Land, wo die Citronen blühn,
ühn,
Ein sanfter Wind vom blauen Himmel weht,
Die Myrte still und hoch der Lorbeer steht...
Ты знаешь край, где мирт и лавр растет,
Глубок и чист лазурный неба свод,
Как жар, горит под зеленью густой?..
И гетевский призыв «Dahin! Dahin...» («Туда! Туда...»), заканчивающий каждую строфу, был как нельзя более близок поэту, всегда стремившемуся сбросить с себя оковы «Севера-чародея».
Глубоко субъективными причинами обусловлен и перевод Тютчевым четверостишия знаменитого итальянского живописца, ваятеля и зодчего Микеланджело Буанаротти «Grato m’è’l sonno е piu l’esser di sasso...». Четверостишие написано в ответ на эпиграмму Джованни Строцци, вызванную одним из лучших творений Микеланджело — скульптурной фигурой Ночи на саркофаге Юлиана Медичи во Флоренции. Восхищаясь этим изваянием, Строцци писал, что стоит лишь разбудить Ночь, как она заговорит. Микеланджело возразил ему от лица своей Ночи:
Grato m’è’l sonno e piu l’esser di sasso,
’l danno e la vergogna dura,
Non veder, non sentir m’è gran ventura;
Però non mi destar; deh! parla basso.
Отрадно спать — отрадней камнем быть.
О, в этот век — преступный и постыдный —
— удел завидный...
Прошу: молчи — не смей меня будить.
В окончательной редакции Тютчев переставил первую и четвертую строки перевода, чем еще более усилил эмоциональную выразительность четверостишия.
Перевод Тютчева относится к 1855 году. Одного указания на дату перевода достаточно, чтобы уяснить то особенное значение, какое в тогдашних исторических условиях приобретало для Тютчева старинное итальянское четверостишие. Тютчев прочел или припомнил его в «роковые» дни Крымской войны. В то время, когда, как ему казалось, рушится целый мир, на который он возлагал такие надежды, Тютчев, «жадный зритель» «высоких зрелищ» — исторических катастроф, сам испытывал то же чувство, то же настроение, что и несколько столетий до него Микеланджело. И это совпадение побуждает поэта выразить волнующие его думы в переводе близкого ему чужого признания.
Но не только внутренняя связь между такими переводами Тютчева и его оригинальными стихами оправдывает помещение их в общем хронологическом ряду его произведений. В отдельных случаях перед нами не столько перевод, сколько творческая вариация на чужую тему, отзвук прочитанного.
«Путевых картин» Гейне и отрывок из его же публицистических очерков «Французские дела», включенный Тютчевым в стихотворный цикл о Наполеоне127. Такого же происхождения и стихотворение «Mal’aria» (1830), возникшее под впечатлением нескольких страниц из романа Сталь «Коринна, или Италия». Стихотворение «Колумб» (1844) по существу является развитием двух заключительных стихов одноименного стихотворения Шиллера. Гениальную вариацию на тему Гейне представляет собой стихотворение Тютчева «Из края в край, из града в град...» (между 1834 и 1836). В стихотворении Гейне «Es treibt dich fort von Ort zu Ort...», послужившем ему источником, говорится о вынужденном скитании из края в край, навсегда разлучающем человека с тем, что он так любил, но тема эта лишена той трагической окраски, которую она приобрела под пером Тютчева. В его стихах она выросла в тему грозной власти рока над человеком:
Из края в край, из града в град
Судьба, как вихрь, людей метет,
И рад ли ты, или не рад,
Чрезвычайно характерную для Тютчева разработку получила вторая строфа подлинника.
Die Liebe, die dahinten blieb,
Sie ruft dich sanft zurück:
О komm zurück, ich hab’ dich lieb,
’ges Glück!128
В стихотворении Тютчева эти строки получили глубокое и самостоятельное развитие:
О, оглянися, о, постой,
Куда бежать, зачем бежать?..
Любовь осталась за тобой,
Любовь осталась за тобой,
В слезах, с отчаяньем в груди...
О, сжалься над своей тоской,
Свое блаженство пощади!
Себе на память приведи...
Все милое душе твоей
Ты покидаешь на пути!..
Повторы внутри строф и повторы, переходящие из строфы в строфу, придают тютчевскому стихотворению необыкновенную драматическую напряженность. Робкий зов, звучащий в стихах Гейне, преобразился здесь в исступленную мольбу и стенание. Но они остаются тщетными:
И так уж этот мрачен час.
Усопших образ тем страшней,
Чем в жизни был милей для нас.
Стихотворение завершается строфой, которая повторяет с небольшими изменениями начальную строфу:
Могучий вихрь людей метет,
И рад ли ты, или не рад,
Не спросит он... Вперед, вперед!
Разумеется, в данном случае речь не может идти ни о переводе, ни даже о переложении, т. е. более или менее вольной передаче подлинника. По отношению к строфам Тютчева стихотворение Гейне сохраняет значение не более как развернутого эпиграфа. В развитии же лирической темы и в средствах ее художественного воплощения Тютчев вполне оригинален.
и неотъемлемую часть лирического наследия поэта.
Примечания
122 Перевод Тютчева был напечатан во втором томе этого издания (СПб., 1857, стр. 247).
123 Перевод случайно был уничтожен самим Тютчевым. См. выше, стр. 78—79.
124 Песня входит в состав «Ученических годов Вильгельме Мейстера» (кн. III, гл. 1), а также печатается в собраниях сочинений Гёте в разделе баллад.
125 «Стихотворения. Письма», стр. 395.
126 См. письмо к родителям от 6/18 октября 1840 г. — ЦГАЛИ. — Тютчев имеет в виду свое пребывание в Генуе зимой 1837 г.
127 См. стр. 63.
128
Твоя любовь в стране родной,
Манит, зовет она:
«Вернись домой! Побудь со мной!
Ты радость мне одна».