3
Все доступные Тютчеву художественные средства были неизменно подчинены задаче наиболее полного раскрытия лирического содержания. Одним из таких средств была эвфоническая выразительность. Большое смысловое значение придавал инструментовке стиха учитель Тютчева Раич. В своем «Рассуждении о дидактической поэзии», касаясь звуковой стороны эклог Вергилия, он говорит: «Глыбы, лежащие по браздам полей, принимают у него истинный отблеск поэзии... Стручья на грядах шепчут с ветрами и приятно льстят вашему слуху... Описывает ли он ристалище — и стихи его бегут, так сказать, ровным шагом с конями... Виргилий... часто оставляет кисть, берет лиру и, так сказать, прислушиваясь к действию описываемого им предмета, заимствует у него звуки, и — от живых струн разливается волшебная гармония. Удивляясь деятельности пчел, он сравнивает их с циклопами, кующими в глубоких пещерах Етны молниеносные стрелы, и вы слышите удары млатов... Изображая бедственные предзнаменования, угрожавшие Риму по смерти Цезаря, потрясает слух ваш завыванием волков... Описывая протоки, сводимые земледельцем с темя гор на жаждущие поля, он пленяет вас журчанием струй, тихо перебирающихся чрез камни и песок»17.
Уроки Раича, подкрепленные примерами из произведений классических поэтов, несомненно были хорошо усвоены Тютчевым. По своему звуковому богатству стихи зрелого Тютчева могут выдержать сравнение со стихами Лермонтова. И если звуковая сторона стихотворения никогда не была для Тютчева самоцелью, то язык звуков был ему понятен. Однажды, обращая внимание жены на стихи Вяземского «Ночь в Венеции», Тютчев писал: «Своей нежностью и мелодичностью они напоминают движение гондолы»18. В своих собственных стихотворениях поэт доказал, с каким совершенным искусством он сам умел пользоваться языком звуков.
Одним из самых замечательных образцов звукового мастерства Тютчева является его стихотворение «Море и утес» (1848). Оно состоит из четырех девятистишных строф, написанных четырехстопным хореем. На тридцать шесть стихов приходится всего три полноударных стиха. В остальных строках число ударений распределяется так: пятнадцать стихов — двухударные, восемнадцать — трехударные. При этом в первых двух строфах преобладают двухударные, а в двух последних трехударные стихи. Ритмический и звуковой строй стихотворения превосходно передает напор бушующих волн и противостоящую им незыблемость утеса:
И бунтует и клокочет,
Хлещет, свищет и ревет,
И до звезд допрянуть хочет
До незыблемых высот...
Ад ли, адская ли сила
Под клокочущим котлом
Огнь геенский разложила —
И пучину взворотила
ставила вверх дном?
Волн неистовых прибоем
Беспрерывно вал морской,
С ревом, свистом, визгом, воем,
Бьет в утес береговой, —
Но спокойный и надменный,
Дурью волн не обуян,
Неподвижный, неизменный,
Мирозданью современный,
Ты стоишь, наш великан!
В первой строфе обилие глаголов, передающих движение волн (всего на девять строк приходится девять глаголов, из них пять — в двух первых строках), почти полное отсутствие пауз, настойчивое повторение одних и тех же звуков («т», «д» — в словах «ад», «адская» звучащий как «т», — «с», «щ», «ч», «к») и звукосочетаний («кл», «хл», «бл», «зл»), создает звуковое ощущение расходившейся, шумящей и бурлящей стихии. Это же ощущение усиливается четырьмя начальными стихами следующей строфы с тем же отсутствием интонационных пауз и перебивающими друг друга звуками (в частности, звуками «в» и «б», являющимися как бы звуковыми символами «волны» и «берега»). Начиная с пятого стиха второй строфы интонация меняется. Появляются паузы в конце каждой строки и посередине седьмой и девятой строк. Спокойствие и невозмутимость утеса подчеркивается твердо и настойчиво звучащим «н».
В третьей строфе, открывающейся изображением волн, звукосочетание вновь становится многообразным:
И озлобленные боем,
Как на приступ роковой,
Снова волны лезут с воем
На гранит грвой...
И так же, как и в предыдущей строфе, переход к утесу влечет за собой появление все того же опорного звука «н», подчеркивающего неподвижность утеса. Своего рода звуковой параллелизм между этой строфой и предыдущей достигается общностью целого ряда рифм:
Но о камень неизменный
Бурный натиск преломив,
Вал отбрызнул сокрушенный,
И струится мутной пеной
Обессиленный порыв...
В последней строфе стихотворения осуществлена известная звуковая уравновешенность:
Стой же ты, утес могучий!
Обожди лишь час, другой —
Надоест волне гремучей
Воевать с твоей пятой...
Утомясь потехой злою,
Присмиреет вновь она —
И без вою и без бою,
Под гигантскою пятою
Вновь уляжется волна...
Восхищаясь «стремительностью», «красивостью» стиха и «богатством созвучий» в стихотворении «Море и утес», И. С. Аксаков находил его «превосходным, но не в тютчевском роде»19«Море и утесе» только более отчетливо, более обнаженно и ощутимо на слух выступают особенности, вообще присущие поэзии Тютчева.
Звуковая сторона таких стихотворений, как «Конь морской» (1830), «Сон на море» (не позднее 1836), «Ты, волна моя морская...» (1852), «Как хорошо ты, о море ночное» (1865), обнаруживают в Тютчеве то же мастерство «мариниста», которое с таким блеском проявилось в «Море и утесе».
С «быстрым энергичным темпом»20 стихотворения «Море и утес» интересно сравнить приглушенную мелодию стихотворения «Тихо в озере струится...» (1866), написанного тем же размером — четырехстопным хореем. Форма строфы в ней несколько иная: не девятистишие, а восьмистишие. Тем не менее ритмический рисунок стиха, для которого характерно наличие трех (в девяти случаях) и двух (в пяти случаях) интонационных ударений (во всем стихотворении, в котором насчитывается шестнадцать строк, имеется только одна четырехударная строка), такой же, как и в «Море и утесе». Но звуковой состав стихотворения «Тихо в озере струится...», пронизанный плавными «р» и «л» (с преобладанием «л»), как нельзя лучше подходит к спокойному, словно завороженному пейзажу:
Тихо в озере струится
Отблеск кровель золотых,
Много в озеро глядится
Достославностей былых.
Жизнь играет, солнце греет,
Но под нею и под ним
Здесь былое чудно веет
Обаянием своим.
Солнце светит золотое,
Блещут озера струи...
Здесь великое былое
Сл
Дремлет сладко, беззаботно,
Не смущая дивных снов
И тревогой мимолетной
Лебединых голосов...
Сочетание тех или иных созвучий в стихах Тютчева «напоминает» (пользуюсь его собственным выражением) то о резвых раскатах весеннего грома («Весенняя гроза»), то о сгущающихся дремотных сумерках («Тени сизые смесились...»), то о кружащихся в воздухе осенних листьях («Листья»). Впечатление от мелькающих и светящихся в солнечном луче пылинок Тютчев передает стихом, в котором взрывной звук «п» сочетается и чередуется с плавным «л»: «Как пляшут пылинки в полдневных лучах» («Cache-cache»). В стихотворении «Как весел грохот летних бурь...»
И сквозь внезапную тревогу
Немолчно слышен птичий свист
строки врываются в звуковую гамму подобно действительному свисту птиц. И это оттого, что два последних коротких слова имеют одинаковую ударную гласную («пти́чий сви́ст»), а слово «свист» к тому же вбирает в себя согласные «с», «в» и «т», которые разрозненно звучали в предыдущих словах («...сквозь внезапную тревогу... слышен птичий свист». Умеет поэт соответствующим подбором звуков воспроизвести в стихах и тихое шуршание камыша:
Певучесть есть в морских волнах,
Гарстихийных спорах,
И стройный мусикийский шорох
Струится в зыбких камышах.
Есть у Тютчева и такие стихотворения, звуковой строй которых в основном определяется не аллитерациями, а ассонансами. Великолепные примеры ассонансов находим мы в стихотворении «Бессонница» (не позднее 1829). Первая его строфа построена на ассонансах «о» и «а»:
Часо́в однообра́зный бо́й,
Томительная но́чи по́весть!
Язык для всех равно́ чужо́й
И вня́тный ка́ждому, как со́весть!
Здесь в ударных слогах звук «о» преобладает над «а». Во второй строфе ассонируют звуки «и» и «а»:
Кто без тоски́ внима́л из на́с,
Среди́ всеми́рного молча́нья,
Глухи́е времени стена́нья,
Пророчески проща́льный гла́с?
В последующих трех строфах, в которых раскрывается философская тема стихотворения, интенсивность ассонансов несколько ослабевает, чтобы вновь возникнуть в заключительной строфе:
Лишь изредка, обря́д печа́льный
Сверша́я в полуно́чный ча́с,
Мета́лла го́лос погреба́льный
Поро́й опла́кивает на́с!
Выразительность ассонансов «а» и «о», перекликающихся с первой строфой, усилена аллитерациями плавных «р» и «л». В результате стихи поэта доносят до нашего слуха «часов однообразный бой».
Очень важное значение в общей системе инструментовки приобретает у Тютчева рифма. Сама по себе тютчевская рифма, за сравнительно редкими исключениями, не отличается полнозвучием или изысканностью. Она не поражает слуха, подобно изощренной рифме Каролины Павловой или Валерия Брюсова.
гласная непосредственно предшествующего рифме слова:
Томительная но́чи по́весть...
Кто без тоски внима́л из на́с...
Кустарник мелкий, мо́х седо́й...
Минувших дней печа́ль и ра́дость...
И блестит в венца́х из зла́та...
Край неба дымно га́с в луча́х...
День догорал; звучне́е пе́ла...
Обвеян негой но́чи голубо́й...
Изнемогло движенье, тру́д усну́л...
Чу, не жа́воронка ль гла́с...
Цвет поблекнул, зву́к усну́л...
Что значит странный го́лос тво́й...
Иль я тобо́ю околдо́ван...
Как тень внизу скользи́т неулови́ма...
Небо, по́лное грозо́ю...
О сердце, по́лное трево́ги...
Лишь паутины то́нкий во́лос...
Сходила ночь, тума́н встава́л...
Нередко ассонанс такого рода усилен аллитерациями:
Орато́мский говори́л...
А уж давно, звучне́е и полне́й...
И колыбе́льное их пе́нье...
Черней и чаще бо́р глубо́кий...
И взор твой све́тлый, искроме́тный...
Тени ́зые смеси́лись...
Когда из их родно́го ло́на...
И солнце ни́ти золоти́т...
Во́т с поляны во́рон че́рный...
Очень часто рифма предваряется не одним, а несколькими ударными слогами, опорные звуки которых повторяются в рифме:
О рьяный ко́нь о ко́нь морско́й...
́ком бо́жьем по́ле...
Люблю тебя́, когда́ стремгла́в...
Твоя́ утра́ченная мла́дость...
Лежи́т разви́тый перед ни́м...
Из кра́я в кра́й, из гра́да в гра́д...
Просну́лся чу́дный еженочный гу́л...
Дальный гро́м и до́ждь поро́й...
Така́я стра́сти глубина́...
Как хорошо́ ты, о мо́ре ночно́е...
́здней о́сени поро́ю...
Так ве́сь обве́ян дунове́ньем...
Иногда у Тютчева рифма ассонирует и аллитерирует с начальным словом стиха:
Полу́денный лу́ч задремал на полу́...
Чему́-то внемлет жадным слу́хом...
Проро́чески беседовал с грозо́ю...
Я по́мню время золото́е...
С холмо́м, и замком, и тобо́й...
Тако́е слышалося го́ре...
Все эти примеры отнюдь не исчерпывают роли рифмы в звуковом строении тютчевского стиха. Можно указать случаи, когда звукосочетания, входящие в состав рифмы, переносятся в следующий стих. Например:
слушна
В условный час слетает к нам...
В какой-то не́ге онеме́нья
Косне́ют в этой полумгле...
И медленно опомнилась она́
И начала́ прислу́шиваться к шу́му,
И долго слу́шала, увлечена́,
Погружена́ на́тельную ду́му.
В последнем примере мы сталкиваемся с применением внутренней рифмы.
Обычно внутренняя рифма определяет собою композицию стихотворения и является одним из элементов строфической формы. Иное значение приобретает она у Тютчева. Возникая в единичных случаях, она лишь подчеркивает тот или иной оттенок содержания. Такую цель преследует, например, внутренняя рифма во второй строфе стихотворения «Проблеск» (не позднее 1825), в котором поэт передает свои впечатления от «легкого звона» эоловой арфы:
То потрясающие звуки,
То замирающие вдруг...
В них отозвавшися, потух!
То же самое можно сказать и о внутренней рифме в предпоследней строке стихотворения «Вечер» (1826?):
Как море вешнее в разливе,
Светлея, не колыхнет день, —
И
Ложится по долине тень.
В стихотворении «Cache-cache» неожиданное появление внутренней рифмы в последнем стихе четвертой строфы усиливает беспечно-игривый тон стихотворения:
Гвоздики недаром лукаво глядят,
Недаром, о розы, на ваших листах
Я понял, кто скрылся, зарылся в цветах!
В полном мрачных предчувствий стихотворении, которым поэт, тяжело переживший севастопольскую катастрофу, встретил наступающий 1856 год («Стоим мы слепо пред Судьбою...»), дважды встречается внутренняя рифма:
Гроза ревет, гроза растет, —
— в железной колыбели,
В громах родился Новый год...
.....................
Не просто будет он воитель,
Но божьих кар, —
Он совершит, как поздний мститель,
Давно задуманный удар...
выразительна.
Примечания
17 Раич. Рассуждение о дидактической поэзии. «Вестник Европы», 1822, № 8, стр. 247—249.
18 Письмо от 16/28 ноября 1853 г. «Старина и новизна», кн. 18. Пг., 1914, стр. 58 (с неверной датой).
19 Аксаков
20 Н. Гудзий. Аллитерация и ассонанс у Тютчева. «Slavia», ročnik V, sešit 3, 1927, стр. 465.