Пигарев К. В.: Жизнь и творчество Тютчева
Приложение. О письмах Тютчева

ПРИЛОЖЕНИЕ

О письмах Тютчева

1

Письма Тютчева представляют наименее изученную часть его литературного наследства. Между тем сколько-нибудь всестороннее понимание мировоззрения и личности поэта вообще невозможно без обращения к его письмам.

Исключительный интерес писем Тютчева, очевидный для исследователей, хорошо осознавался уже современниками поэта.

Еще при жизни Тютчева отрывки из его частных писем неожиданно для него самого оказались достоянием печати.

Стояло жаркое лето 1854 года, первое лето Крымской войны. Светское общество Петербурга, лишенное привычных заграничных курортов, старалось скрасить свое вынужденное петербургское «сидение» раутами и вечерами. Тютчев был их усердным посетителем. И вот на одном из таких вечеров ему довелось прослушать статью французского публициста Эжена Форкада «L’Autriche et la politique du cabinet de Vienne dans la question d’Orient» («Австрия и политика венского кабинета по восточному вопросу»), напечатанную в «Revue des Deux Mondes». 5 августа 1854 года он писал жене: «На днях у графини Бобринской меня угощали, не подозревая во мне автора, чтением пространных выдержек из моих писем, воспроизведенных в одной статье „Revue des Deux Mondes“». И Тютчев, отнюдь не страдавший авторским честолюбием и ни словом не отозвавшийся в своих письмах на появление в том же 1854 году сборника своих стихотворений, изданного стараниями И. С. Тургенева, на этот раз прибавляет: «Это почти возбудило во мне желание написать нечто более полное и последовательное о всей совокупности вопроса. Но...»¹. Незадолго до того сам поэт поведал жене о глубокой причине, отбивавшей у него охоту взяться за перо публициста. «... Не в желании говорить у меня недостаток, — пишет он ей 21 апреля 1854 года, — но желание это постоянно сдавливается убеждением, все более и более укореняющимся, в бессилии, в совершенной бесполезности слова... более чем когда-либо тщетного и немощного в настоящий момент. К тому же с кем говорить? С здешними?

Излишне, даже если бы и было возможно. С внешними? Невозможно по другой причине, ибо слово, мысль, рассуждение, все это предполагает какую-нибудь нейтральную почву, а между нами и ими нет уже ничего нейтрального»².

Каким же образом частные письма Тютчева оказались в распоряжении Форкада? Оказывается, Карл Пфеффель, охотник пускать по рукам письма своего шурина, пересылал своим парижским знакомым, между прочим Форкаду, отрывки из писем поэта к жене, лечившейся в это время в Мюнхене. Эти письма, заключавшие в себе нечто вроде панславистского credo Тютчева, были находкой для французского публициста, и он не замедлил воспользоваться ими. По словам Аксакова, такие письма в разгар войны служили в глазах Форкада образчиком того, «какие опасные для европейской цивилизации гнездятся в русских умах исполинские помыслы, как много в них страстного и варварского пыла»³. В таком именно смысле и цитировал Форкад письма Тютчева, в то же время расточая комплименты по адресу литературного таланта автора⁴.

Э. Ф. Тютчева сама прекрасно понимала, что письма поэта к ней представляют не узкосемейный интерес. Немедленно после смерти мужа она принялась делать из них выписки, намереваясь предоставить их биографу поэта И. С. Аксакову. «Я совершенно поглощена работой, которую я делаю для Аксакова, — пишет она своему сыну И. Ф. Тютчеву в августе 1873 года, — это — составление выдержек из писем, которые я получала от папа́ в течение очень многих лет, что я проводила летние месяцы вдали от него. Это не малая работа, так как я то и дело испытываю соблазн переписать все письмо, до того каждое из них полно интереса»⁵.

Получив эти выдержки, И. С. Аксаков писал своей свояченице Е. Ф. Тютчевой: «Ваша belle-mère (мачеха. — К. П.), успела сделать и прислать мне перед отъездом своим в Овстуг выписку из писем к ней Федора Ивановича, начиная с 1843 года, — выписку на 50-ти почтовых листках. Тут чрезвычайно много интересного и почти все подлежит печати, особенно весь период Крымской войны»⁶.

И. С. Аксаков первый высказал мысль об отдельном издании тютчевских писем, помимо использования их в его биографическом очерке. Он же сделал первые шаги в деле собирания эпистолярного наследия поэта: «У вас должны храниться письма его к отцу и матери, — обращается он к Е. Ф. Тютчевой, — помнится, я даже видел эту связку. Необходимо мне их пересмотреть. Не сохранилось ли также писем Николая Афанасьевича, его дядьки?»⁷. Сообщая Дарье Федоровне Тютчевой о своей работе над биографией поэта, Аксаков писал: «Надобно готовить сборник его писем». Из этого же письма мы узнаем, что сам он просмотрел письма Тютчева к дочери Екатерине Федоровне и отметил те места, которые, по его мнению, следовало выписать. Аксаков советовал Дарье Федоровне сделать то же с письмами отца к ней⁸. Равные пометы вроде «pas à copier» (не переписывать), или отчеркивания отдельных страниц, встречающиеся в письмах поэта к А. Ф. Тютчевой-Аксаковой, свидетельствуют о том же намерении.

В результате совместных стараний И. С. Аксакова и дочерей поэта в сравнительно короткое время удалось собрать в руках семьи письма Тютчева к ряду его корреспондентов. Так были получены письма от П. А. Вяземского, Ю. Ф. Самарина, кн. Е. Э. Трубецкой. Соответствующие запросы были посланы за границу. Клотильда Мальтиц, сестра первой жены поэта, прислала два письма к ней, прося вернуть их по прочтении⁹. Судьба этих писем неизвестна. Не только ближайшие родные поэта, в тесном общении с которыми протекли его последние годы, отдавали себе отчет в значении тютчевских писем. Вот что писал, например, К. Пфеффель сестре своей, Э. Ф. Тютчевой: «Я охотно предоставил бы имеющиеся у меня письма Тютчева в распоряжение того, кто захотел бы с ними ознакомиться, с тем чтобы воспользоваться ими для биографического или, вернее, психологического этюда о покойном»¹⁰. Письма эти впоследствии были пересланы в Россию или же лично переданы Пфеффелем вдове поэта в одну из ее поездок за границу после смерти мужа.

«Жаль, что Карл Петерсон (пасынок Тютчева, служивший в Министерстве иностранных дел. — К. П.) так болен, — пишет он Д. Ф. Тютчевой 23 октября 1873 года, — я хотел просить его порыться в архивах Министерства иностранных дел и вытребовать у частных лиц (например, Жомини и других) письма и мемуары Федора Ивановича. Поручаю это дело вам»¹¹. В другом письме он пишет: «Лишь Карл Петерсон в состоянии доставить нам сведения на счет мемуаров и писем Федора Ивановича, адресованных обоим канцлерам — Нессельроде и Горчакову. Быть может, порывшись в архивах, удастся их обнаружить». Напоминая Д. Ф. Тютчевой спросить об этих материалах К. Петерсона, Аксаков прибавляет: «Это нужно для сборника его писем»¹². По-видимому, Аксаков так и не добился разъяснения по интересующему его вопросу. Вышедшая в 1874 году аксаковская биография Тютчева является первой и единственной до революции работой о нем, где относительно широко привлечено его эпистолярное наследие. Появление этой книги побудило старинного мюнхенского друга поэта И. С. Гагарина, проживавшего в Париже, переслать семье поэта копии писем Тютчева к нему. К сожалению, Гагарин сохранил не все письма, которые он получал от поэта, но и то, что уцелело, представляет первостепенный интерес для его биографии заграничного периода. Одновременно он сообщил Аксакову и копию с одного своего письма к Тютчеву.

Намерение И. С. Аксакова издать письма своего тестя отдельным сборником осталось неосуществленным по неизвестным нам причинам. Отголоском этого намерения является сообщение, появившееся на столбцах «Русского архива» — в «Кратких сведениях о русских писателях и ученых умерших в 1873 г. (из справочного словаря, составляемого Г. Н. Геннади)». Там, в заметке о Тютчеве, сказано: «Многочисленные его и замечательные письма предполагают собрать»¹³. Были ли сделаны какие-нибудь реальные мероприятия по подготовке этого издания к печати, неизвестно. Во всяком случае Аксаков предполагал выпустить лишь избранное собрание писем Тютчева, из числа тех, которые представляли общественный интерес.

В 1898—1899 годах извлечения из писем Тютчева к жене, в свое время сделанные ею для И. С. Аксакова, печатались на страницах «Русского архива». Русский перевод их был выполнен В. Я. Брюсовым. П. И. Бартенев снабдил их маленьким предисловием, в котором писал: «Нижеследующие выдержки сделаны самой Э. Ф. Тютчевой. Неоднократно удостаивала она прочтением некоторых из них пишущего эти строки и на просьбы напечатать их в „Русском архиве“ всякий раз говорила: „Après ma mort“ (после моей смерти). Наследникам ее обязаны мы благодарностью за позволение обнародовать эти живые черты для жизнеописания вещего поэта»¹⁴.

Кроме выдержек из писем Тютчева к жене, в «Русском архиве» были помещены в разное время отрывки из двух писем поэта к И. С. Гагарину (с переводом И. С. Аксакова), письмо к В. А. Жуковскому, записка к Е. Э. Трубецкой и письмо к Чаадаеву (с переводом В. Я. Брюсова); вместе с последним письмом напечатаны во французских подлинниках и в переводах Брюсова три отрывка, которые Брюсов считал также письмами к Чаадаеву¹⁵. Между тем один из них является отрывком из письма к Пфеффелю, а адресат двух других с точностью еще не выяснен.

Отдельные письма Тютчева печатались и в других изданиях: так были опубликованы записка к А. В. Никитенко, письма к М. П. Погодину, несколько отрывков из писем к неизвестному по поводу смерти Е. А. Денисьевой, записки к А. Н. Майкову и В. И. Ламанскому, письмо к В. Ганке¹⁶.

В начале девятисотых годов Д. Ф. Тютчева, единственная из остававшихся в то время в живых дочерей поэта, задумала выпустить в свет отдельное издание писем своего отца к его второй жене. И. Ф. Тютчев, сын поэта, которому она сообщила свои соображения по этому поводу, считал уместным приурочить выход этого издания к столетней годовщине со дня рождения Тютчева (1903 г.). Ввиду смерти Д. Ф. Тютчевой, умершей 13 апреля 1903 года, издание это осталось неосуществленным. Лишь в 1914 году началось печатание в «Старине и новизне» писем Тютчева к жене, которое и было закончено в 1917 году¹⁷. К ним были присоединены письма поэта к К. Пфеффелю. Как те, так и другие письма были напечатаны во французском подлиннике и в русском переводе, местами весьма неудовлетворительном.

Появление этих писем, представлявших огромный интерес не только для изучающих поэта, но и для читателя, было, конечно, крупным событием. В руки исследователей Тютчева был дан материал исключительной ценности для его характеристики как человека и как писателя. И лишь много лет спустя, при сличении печатного текста с автографами, обнаружилось, как мало отвечает он научным требованиям.

Письма Тютчева печатались в «Старине и новизне» не по автографам, а по копиям, снятым его вдовою и завещанным ею своей падчерице Д. Ф. Тютчевой. Эти копии и должны были послужить материалом для неосуществленного издания 1903 года.

Однако значительная часть тютчевских писем не включена в эти тетради. Э. Ф. Тютчева выбирала из них лишь то, что, по ее мнению, представляло «общий интерес». Но и те письма, которые переписаны, весьма далеки от полноты; нередко из длинного письма приведено всего лишь несколько строк. Почти полному сокращению подверглись все места, касающиеся семейной жизни поэта и его отношений с Эрнестиной Федоровной.

Если эти сокращения с известной точки зрения понятны и оправданы, то гораздо менее оправдана та стилистическая обработка, которой подверглись письма Тютчева под пером его жены. Перед нами образец последовательной редакторской работы, которая приводила к очищению тютчевского текста от часто встречающихся в нем шероховатостей и небрежностей, к замене неровных разговорных оборотов литературными. В результате такой работы иногда перед нашими глазами оказывается не копия, а пересказ. Нередки случаи частичного искажения смысла от пропуска или смягчения отдельных слов. Так, например, описывая церемонию освящения Исаакиевского собора в Петербурге и свое двухчасовое сидение в раззолоченной придворной карете, Тютчев пишет: «J’avais en face de moi deux imbéciles, plus anciens que moi, à ce qu’il paraît, puisqu’ils étaient dans le fond de la voiture» («Передо мной сидели два болвана, очевидно по старшинству, так как они занимали места в глубине кареты»). В копии Э. Ф. Тютчевой и в тексте «Старины и новизны» «два болвана» превратились в «двух камергеров» («deux chambellans»). В частых случаях поводом к такому искажению служила опять-таки «скромность» редактора. Таков, например следующий отрывок из письма Тютчева от 13 октября 1842 г. В автографе читаем: «J’ai revu la Cheremetieff qui est certainement la meilleure nature que l’on puisse voir, si parfaitement vraie, si profondément affectueuse que j’ai été presque attendri de l’analogie que cette nature offrait avec la tienne» («Я свиделся с Шереметьевой; это несомненно одна из прекраснейших натур, какие только могут быть: она так правдива, так глубоко сердечна, что я почти расчувствовался, видя сходство ее характера с твоим»). В копии Э. Ф. Тютчевой и в тексте «Старины и новизны» эти строки изменены так: «J’ai revu la comtesse Cheremetieff (Anna Sergueïevna) qui est certainement la meilleure créature que l’on puisse voir, si parfaitement vraie, si sincèrement affectueuse que je suis tout attendri de l’accueil qu’elle m’a fait» («Я виделся с графиней Шереметьевой (Анной Сергеевной): это несомненно одно из лучших созданий, какие только могут быть: она так правдива, так искренно сердечна, что я совершенно растроган приемом, который она мне оказала»). Некоторая часть отличий текста «Старины и новизны» от автографов должна быть отнесена за счет неразборчивости подлинника и сходства в начертании отдельных букв. Такова, может быть, замена в только что приведенном примере слова «nature» словом «créature».

Неполнота и недостоверность текста тютчевских писем, печатавшихся в «Старине и новизне», лишает их всякого научного значения. Б. М. Эйхенбаум в статье, написанной по поводу появления этих писем, говорит: «Пропущенные места, может быт, содержат факты мелко-биографические, но без этих фраз нельзя представить себе письмо как целое, нельзя вполне почувствовать тон. Приходится говорить об отдельных страницах и строках. Но и они удивительны — даже вне целого» (курсив мой. — К. П.)¹⁸.

Двадцать вторая книга «Старины и новизны», в которой завершилось печатание отрывков из писем Тютчева к жене, вышла в 1917 году. Оставалось шесть лет до пятидесятилетия со дня смерти поэта. Оглядываясь на то, что было сделано за сорок четыре года в области обнародования его эпистолярного наследия, мы насчитываем не более тридцати текстов, опубликованных с научной точки зрения удовлетворительно. Перелом в этом отношении наступил в послереволюционные годы.

Уже с 1922 года началось печатание отдельных тютчевских писем в таких изданиях, как газета «Московский понедельник», сборник «Феникс» (1923), журналы «Красный архив» (1923) и «Звезда» (1929), «Мурановский сборник» (1928), тютчевский юбилейный альманах «Урания» (1928). В 1926 году вышли отдельным сборником письма Тютчева к Е. К. Богдановой и С. П. Фролову¹⁹. Ценным вкладом в биографию Тютчева, в частности в историю его отношений с Е. А. Денисьевой, было обнаружение его писем к А. И. и М. А. Георгиевским. Значительно увеличилось количество писем Тютчева к ранее известным адресатам: найдены и частью напечатаны новые письма его к П. А. Вяземскому, А. Н. Майкову, П. Я. Чаадаеву, Е. Э. Трубецкой. В результате специальных разысканий, произведенных музеем-усадьбой «Мураново» имени Ф. И. Тютчева и редакцией сборников «Литературное наследство», был подвергнут учету весь тютчевский эпистолярный архивный фонд²⁰—1839 годы, т. е. за время исполнения Тютчевым обязанностей русского поверенного в делах в Турине, и частные письма поэта к А. М. Горчакову за 1859—1873 годы. Таким образом, оказались найденными те самые материалы, доступа к которым еще в 1873 году безуспешно добивался И. С. Аксаков. Большое количество писем Тютчева вошло в 19—21 том «Литературного наследства» (письма к И. С. и А. Ф. Аксаковым, Александру II, П. В. Анненкову, А. М. Горчакову, М. И. Жихареву, Я. П. Полонскому, С. С. Уварову, П. К. Щебальскому и другим). В общей сложности за послереволюционные годы опубликовано полностью свыше ста текстов, не считая многочисленных извлечений в специальных работах о Тютчеве. Известным минусом является лишь то, что большинство французских писем напечатано только в переводе.

писем (преимущественно в отрывках). Французские тексты даны только в переводе.

Второй опыт издания избранных писем Тютчева был осуществлен мною в 1957 году. В однотомнике стихотворений и писем поэта, вышедшем в Гослитиздате, включено семьдесят писем к разным адресатам. Семнадцать писем опубликованы впервые. Французские письма напечатаны в переводе. В отличие от издания 1935 года никаких сокращений в тексте писем не допускалось.

В настоящее время эпистолярное наследие Тютчева в основном выявлено. Впредь сколько-нибудь крупные открытия в этой области маловероятны. Это не значит, однако, что все написанное Тютчевым полностью находится в наших руках. Вовсе нет. Есть в его письмах зияющие и существенные пробелы, но восполнить их не представляется возможным. Так, например, по свидетельству И. С. Гагарина, часть писем Тютчева к нему затеряна. По непонятным причинам совершенно отсутствуют письма поэта к родителям до конца 1836 года. Между тем Тютчев с 1822 года находился за границей и переписывался с ними. Утрачены безвозвратно (вероятно, сгорели во время пожара парохода «Николай I») и письма поэта к его первой жене. Сохранилось лишь одно письмо его к ней — приписка в письме к родителям. Письма ко второй жене, дошедшие до нас в количестве 484 номеров, охватывают 1840—1872 годы. Письма эти когда-то были перенумерованы самой Эрнестиной Федоровной, причем нумерация начинается с номера 192. Следовательно, было еще 191 письмо, относившееся ко времени до ее супружества с Тютчевым. Все эти письма были ею уничтожены. Есть пробелы и среди позднейших писем к ней поэта. Далеко не все письма его к Вяземскому находятся в нашем распоряжении. Так, например, 13 февраля 1859 года П. А. Плетнев писал последнему: «Я сбирался было продолжать для вас литературно-цензурную мою летопись; но Тютчев сказал мне, что недавно он продиктовал для вас целые листы разных в этом роде разностей»²¹. Ни один из этих «листов» до сих пор не обнаружен. Погибли письма Тютчева и к А. П. Мальтицу, так как вся корреспонденция последнего была сожжена после его смерти²². Неизвестно ни одного письма к С. Е. Раичу, А. М. Крюденер, Е. А. Денисьевой; могли быть письма к Гейне, И. С. Тургеневу, Д. Н. Блудову, к семье Карамзиных и многим другим; писем этих у нас нет. К тому же приходится с огорчением засвидетельствовать, что возможности нахождения всех этих писем почти уже исчерпаны.

— свыше 1150, то гораздо печальнее была участь писем к нему. Тютчев не берег получаемых им писем, терял или уничтожал их, иногда же раздаривал их как автографы. До нас дошло всего 106 писем, среди них два письма Чаадаева, одно письмо Гейне, любопытное по форме письмо Гончарова. Все остальное представляет меньшее значение, за исключением писем К. Пфеффеля и Е. Э. Трубецкой; это, пожалуй, единственный случай, когда мы получаем возможность последовательно ознакомиться с письмами обеих сторон. Особенное сожаление вызывает утрата писем Э. Ф. Тютчевой к поэту; они были уничтожены ею самой после смерти мужа²³.

2

Среди адресатов писем Тютчева мы встречаем поэтов и писателей (Вяземский, Жуковский, А. Н. Майков, В. Ф. Одоевский, Полонский, Щербина), мыслителей (Чаадаев), публицистов (И. С. Аксаков, Катков), общественных деятелей (Самарин, Черкасский), ученых (Ганка, Ламанский, Погодин), журналистов и издателей (Бартенев, Краевский), государственных деятелей и сановников (Нессельроде, Горчаков, Уваров), представителей царской фамилии (Александр II и вел. кн. Мария Николаевна) и светских знакомых поэта (Батюшковы, гр. А. Д. Блудова, кн. Е. Э. Трубецкая); наконец, семнадцать адресатов принадлежит к числу ближайших родственников Тютчева. Оставляя в стороне случайные и единичные письма и записки, не дающие оснований для определенных выводов, следует отметить, что каждая из групп тютчевских писем является до известной степени зеркалом, отражающим отношения Тютчева с данным корреспондентом.

В письмах к родителям, например, он сообщает довольно много фактов из своей домашней и светской жизни, зная, что может заинтересовать его «стариков». Им приятно будет услышать, что их «Фединька» обедал у вдовствующей королевы баварской, — и он не преминет уведомить их об этом. Но своими душевными переживаниями, своими раздумьями он с ними не делится.

Письма к И. С. Аксакову и дополняющие их письма к А. Ф. Аксаковой почти исключительно посвящены политике и, так же как письма к М. Н. Каткову, рисуют Тютчева прежде всего в его отношениях с представителями правой печати, в роли негласного идейного руководителя которой он не раз выступал. Но в этих письмах Тютчев представляется политическим деятелем — и в них почти не остается места ни для Тютчева-поэта, ни для собеседника-«жемчужно-уста», жизнь которого все-таки протекала не на политической трибуне, а в светских гостиных.

Есть письма, в которых Тютчев заведомо приноравливается к своему корреспонденту. Таковы письма к Е. Э. Трубецкой — серьезная, но салонная беседа на злободневные темы с политиканствующей дамой, уму которой он отдает должное, но над которой за глаза подтрунивает. Таковы стилистически-отточенные письма к Горчакову. Тютчев прекрасно видит слабые струны своего сановного «друга»; на них то он и играет в своих письмах к нему. Он знает его пристрастие к классическим сравнениям и он уподобляет две его дипломатические удачи победам Эпаминонда при Левктрах и Мантинее. Обращаясь так к Горчакову, Тютчев никогда не теряет из виду одной определенной цели: безупречной французской прозой своих писем, любезной сердцу Горчакова, приучить его мыслить «по-русски». И, конечно, не все сказанное в этих письмах можно принимать за чистую монету.

Каждая из групп тютчевских писем дает что-либо ценное для уяснения той или иной стороны сложного облика Тютчева, в большей или меньшей степени обогащает наше представление о нем. И только в одной группе его писем как в фокусе сходятся все те отдельные черточки, из которых слагается наше понимание Тютчева и которые рассеяны по разным частям его корреспонденции. Это — в его письмах к жене. Вот что писал по этому поводу Э. Ф. Тютчевой И. С. Аксаков: «Как биографический материал письма к родителям... дают очень мало. Что же касается до его переписки с вами, то это поистине литературное сокровище и драгоценно во всех отношениях. Лишь в этих письмах сказывается он весь таким, каким он был, лишь в этих письмах с полной непринужденностью говорит он о самом себе — в этих письмах зараз столь серьезных и столь прелестных, таких искренних и простых, раскрывающих самые глубины его поэтического гения, столь возвышенного и столь смиренного»²⁴.

Когда в 1878 году впервые появились в печати письма Пушкина к жене, В. В. Стасов писал А. А. Голенищеву-Кутузову: «Читали вы письма Пушкина к жене в январском „Вестнике Европы“? Талантливо, живо, красиво, сильно, элегантно, но, но... но... совершенно без содержания... Какая она, должно быть, была ничтожная и пустая женщина! Ни про что ведь настоящее, важное, он ей ни гу-гу. А сколько других писем написал он на своем веку, где говорит (и как говорит!) про тысячу вещей самых важных, значительных и интересных»²⁵.

Несмотря на то, что высказывание В. В. Стасова содержит некоторые преувеличения и выражено с присущей ему резкостью, все же письма Пушкина к Наталье Николаевне не заключают такого большого материала для внутренней характеристики великого поэта, как письма Тютчева к Эрнестине Федоровне. Наряду с его лирикой, они являются основным источником нашего знания о поэте. В письмах к ней он не ограничивает себя кругом тем, которые могут занимать его адресата или которые составляют обычный предмет его бесед с ним. К жене он обращается как к человеку равному себе, способному понять его во всей его сложности и во всех его противоречиях. В письмах поэта к ней мы находим не только живое и яркое отображение его повседневной жизни, но и заветные раздумия по вопросам философии истории, глубочайшие и тончайшие наблюдения над окружающей средой и над самим собой.

говорит о своих «врагах» — пространстве, времени и смерти или где он развивает свои философско-политические утопии.

Многочисленные извлечения из писем Тютчева, в особенности из его писем к жене, приведенные в предлагаемой монографии, с неопровержимостью свидетельствуют о том, какими ценными документами эпохи они являются.

Несмотря на историческую ограниченность политических взглядов Тютчева, сказавшихся в его оценках и прогнозах, его критика современной ему действительности, хотя бы и критика справа, была суровой, нелицеприятной и подкупающей в своей искренности. Сарказм его часто бывал беспощаден.

«Москвич», Тютчев писал: «В прошлом столетии тулузский парламент приговорил к колесованию протестанта Каласа, позже признанного невиновным. Кто-то, чтобы извинить эту ошибку, привел поговорку: конь о четырех копытах, да спотыкается. — Добро бы еще один конь, — ответили ему, — но . Ну так вот и на сей раз спотыкнулся весь конный двор и спотыкнулся из угодливости»²⁶.

А вот на какие размышления наводят его мероприятия петербургского общества по оказанию помощи голодающим в том же 1868 году: «В настоящее время все здесь с головой ушли в празднества, балы и концерты... благодаря голоду. Этот способ проявлять свое милосердие к людям равносилен занимательному труду, измышленному для обучения детей, и результат его почти таков же. Невероятно, до какой степени легкомысленна человеческая природа! И среди всей этой сумятицы пляшущей благотворительности и напоказ широко развернутой подписки никогда не удастся установить, хотя бы в виде предостережения для будущего, какова доля ответственности, падающая на непредусмотрительность и нерадивость администрации в этом бедствии, постигшем страну»²⁷.

Все подобные высказывания Тютчева приобретают в наших глазах первостепенный интерес. Бичуя нравственное растление правительственных кругов, умственное убожество власть имущих, Тютчев, помимо своего желания, показал в своих письмах конечную обреченность того социально-политического строя, которому он сам служил. И когда читаешь его письма, в особенности последних лет жизни, те письма, в которых поэт по старой памяти выступает проповедником панславизма, невольно вспоминаешь то, что писал он во время Крымской войны: «... когда стоишь лицом к лицу с действительностью, оскорбляющей и сокрушающей все твое нравственное существо, разве достанет силы, чтобы не отвратить порою взора и не одурманить голову иллюзией... Но страшная действительность и не думает о том, видят ее или нет. Ей достаточно того, что она существует... Она есть, она идет, она наступает»²⁸.

3

Большинство писем Тютчева — на французском языке. Если рассматривать их в плане историко-литературном, то становится совершенно ясным их литературный генезис: это французская эпистолярная традиция XVII и XVIII веков.

обширную аудиторию, распространяются в списках, пересылаются от одного лица к другому.

Французское эпистолярное искусство достигает своего высшего развития в XVIII веке. Классические образцы его принадлежат Вольтеру, Дидро, Гримму, Ж. Ж. Руссо и другим. В России французская эпистолярная традиция пускает прочные корни во второй половине XVIII века. Еще в 1824 году Пушкин писал в статье своей о причинах, замедливших ход нашей словесности. «Проза наша так еще мало обработана, что даже в простой переписке мы принуждены создавать обороты слов для изъяснения понятий самых обыкновенных, и леность наша охотнее выражается на языке чужом, коего механические формы давно уже готовы и всем известны». Он же начинал одно из своих писем к Чаадаеву словами: «Mon ami, je vous parlerai la langue de l’Europe, elle m’est plus familière que la nôtre» («Друг мой, я буду говорить с вами на языке Европы: он мне привычнее нашего»)²⁹.

Превосходные образцы французских писем оставили Вяземский и А. И. Тургенев. Вообще по отношению к многим русским этого времени вполне можно применить то, что сказал Гюстав Лансон в предисловии к сборнику «Choix de lettres du XVIII-e siècle», касаясь огромного мирового значения французской литературы XVIII века: «... не все наши писатели этого времени — французы, ибо на нашем языке не только говорят, но и пишут — и пишут в совершенстве — иностранцы, и мы имеем право присваивать себе, как принадлежавших нам по своим идеям, стилю и языку, множество людей разных стран, и подчас даже таких людей, которые по своим политическим воззрениям были нашими прямыми врагами»³⁰.

в развитии нашего литературного языка; приближение его к живой разговорной речи прежде всего было достигнуто в письмах. С этой стороны историко-литературное значение писем Пушкина, Вяземского, А. Тургенева поистине неоценимо. Но наряду с русской эпистолярной прозой в России продолжает существовать и развиваться французская. Прямыми наследниками классической эпистолярной традиции французов были у нас Чаадаев и Тютчев.

Тютчев сам признавался, что ему легче и привычнее излагать свои мысли на французском языке. Это зависело, по-видимому, от того, что он привык не только писать, но и мыслить по-французски. Несомненно этим объясняется обилие чистофранцузских оборотов, встречающихся в его русских письмах. Французский эпистолярный стиль Тютчева свободнее, тоньше, многообразнее. При этом неоднократными ссылками на маркизу Севинье и частыми цитатами из французской классической литературы Тютчев сам как бы подчеркнул литературный генезис своих писем.

С юных лет Тютчев обнаруживает ближайшее знакомство с классическими образцами эпистолярного стиля. Написанные по-русски, но выдержанные совершенно во французском духе, студенческие записки его к Погодину содержат уже основные признаки художественного построения писем. Отдельные элементы художественного стиля неизменно прорываются и сквозь строго официальное содержание написанных или отредактированных Тютчевым дипломатических депеш, чем роднят их с частными письмами поэта. Композиционно законченные письма к И. С. Гагарину предвещают уже отличительные особенности эпистолярного стиля Тютчева. Существенные пробелы в тютчевской переписке заграничного периода не позволяют делать определенных выводов относительно литературной ценности тогдашних его писем, но, по-видимому, своей окончательной зрелости эпистолярная проза Тютчева достигает все же значительно позже, чем его лирика. Расцвет эпистолярного мастерства Тютчева падает главным образом на сороковые — шестидесятые годы и сближает отдельные его письма то с его же лирическими стихотворениями на темы о природе, то с его психологической лирикой, то с лирикой политической.

Нередко и по содержанию, и по приемам художественной изобразительности тютчевские письма прямо перекликаются с его стихами. Та же глубина мысли, та же отточенная афористичность словесной формы. Чего стоят, например, строки о разлуке: «Я, несомненно, менее чем кто либо создан для разлуки, ибо для меня разлука — как бы сознающее само себя небытие»³¹. Всем, кто читал Тютчева, памятны его контрастные образы Севера и Юга. Достаточно назвать два его стихотворения 1859 года, написанные по пути из Швейцарии в Россию: «Грустный вид и грустный час» и «Родной ландшафт...». А вот что писал он незадолго до этих всем известных стихотворений в письме к жене от 17 сентября 1859 года из Веве: «И смотря на это озеро, на эти горы, которые в светящейся дымке казались как бы сном наяву, я вспомнил вдруг, что менее чем через шесть недель я опять буду видеть перед собой Гостиный двор, грустно освещенный с 4-х часов дня фонарями Невского проспекта, — и я содрогнулся при этой мысли». Перед самым отъездом в Россию, описывая в письме от 9 октября швейцарскую природу, Тютчев восклицает: «И все это придется скоро покинуть — стереть все эти великолепия ледяной губкой петербургской зимы!»³²«Чтобы все же быть справедливым, я должен тебе сказать, что в эту самую минуту сверкает прекрасное солнце, — правда, не на розовых кустах и апельсиновых деревьях в цвету, а на молодых, только что распустившихся ледяных сосульках»³³.

Одним из излюбленных приемов Тютчева, придающим большую живость его письмам, является прием, также хорошо знакомый нам по его стихам: неожиданные и смелые сравнения. Любивший переносить свойства одушевленных существ на явления природы, Тютчев широко пользуется этим приемом и в своих письмах. Таково, например, сравнение осени с «красивой женщиной, красота которой медленно, но неуклонно исчезает»³⁴. Часто сравнение влечет за собою дальнейшую не менее неожиданную ассоциацию: «Здесь... погода еще довольно хороша. Лето удаляется, пятясь и как бы не смея решительно повернуться к нам спиною, — так некогда было принято при некоторых дворах, например, при сардинском, где я как сейчас вижу себя пятящимся перед тогдашней королевой, пока, наконец, достигнув середины залы, которая была весьма обширна, я не потерял совершенно всякой уверенности в себе и, дабы вновь овладеть ею, не решился смело повернуться спиной к королеве»³⁵.

Тютчев достигает образной характеристики при исключительной словесной лапидарности. Иногда вся характеристика умещается у него в одной остроте, в том, что французы называют bon-mot. Вот, например, острое слово о Горчакове:

«Он незаурядная натура и с бо́льшими достоинствами, чем можно предположить по наружности. У него сливки на дне, а молоко на поверхности»³⁶«Она все та же несимпатичная, дорогая мне личность, шероховатая изнанка моих лучших воспоминаний»³⁷.

Нередко письма Тютчева превращаются в яркую хронику современной ему жизни. Мы найдем и вкрапленные в них исторические анекдоты (например, об актрисе Рашели и жемчужном ожерелье, подаренном ей принцем Наполеоном), и светские пересуды, рисующие быт и нравы окружающего общества, и мрачные предания прошлого, которые ему доводилось слышать (о находке замурованного трупа женщины в царскосельском дворце)³⁸. Жадный созерцатель живой жизни во всех ее проявлениях, он вечно в погоне за новыми впечатлениями. Его интересует и открытие железной дороги, и выставка рогатого скота. Он одинаково выразительно, но совершенно по-разному расскажет нам о трагической гибели А. Карамзина и о смерти его матери³⁹, о юбилее митрополита Филарета и о чествовании пятидесятилетия государственной деятельности Горчакова, достигшего всех возможных почестей и могущего рассчитывать впредь лишь на «великолепные похороны, подобающие канцлеру»⁴⁰.

Письма Тютчева отличаются равной художественной красочностью как в описаниях величественного и драматического, так и в описаниях смешного и будничного. Даже такой мало примечательный факт, как смена лакея, превращается под его пером в забавную новеллу⁴¹.

«... Если бы человеческие мысли обладали счастливой способностью превращаться сами собою в написанные, сложенные, запечатанные и отправленные на почту письма, то, конечно, не проходило бы дня без того, чтобы ты не получала от меня два или три письма...»⁴². Одно из писем к И. С. Гагарину Тютчев закончил следующими словами: «Простите, любезнейший друг. И если вы все тот же, если вы так же снисходительны и так же умеете понимать, простите меня и пишите мне. Обещаюсь вам ответить. А это письмо не в счет, — как будто вы его и не получали. Это жест человека, который кашляет и сморкается прежде чем начать говорить. Ничего больше»⁴³.

Есть у Тютчева и такие письма, которые при всей незначительности содержания представляют интерес как образцы эпистолярного стиля. Вот, например, записка, посланная Тютчевым его светской знакомой Е. К. Богдановой вместе с бутылкой сливок и фунтом масла. Записка эта, благодаря своей остроумной форме, могла бы занять место среди многочисленных образцов подобного рода, встречающихся в огромном эпистолярном наследии Вольтера:

«Бедный господин Тютчев, мой закадычный друг, поручил известить вас, сударыня, что от усилившейся ночью до крайних пределов болезни он скончался после кратковременной агонии между пятью и шестью часами утра.

Своим последним волеизъявлением покойный назначил вас, сударыня, наследницей бутылки сливок и фунта масла, прося вас соблаговолить удостоить его за это благосклонным воспоминанием.

Бутурлина⁴⁴.

Х. Х.»⁴⁵.

В частых случаях тютчевские письма являются довольно точным отражением его беседы; кажется даже, что за их литературными оборотами улавливаешь отдельные оттенки голоса, угадываешь жесты. При этом разнообразие стиля зависит от того, в каком роде велась обычно устная беседа Тютчева с данным корреспондентом. Очень показательны, например, его письма к Пфеффелю. Последний, вспоминая о своем знакомстве с поэтом, писал: «... его разговор принимал часто форму ораторской речи: приходилось больше слушать его, чем отвечать»⁴⁶. Такими импровизированными на философские и политические темы и являются как раз письма Тютчева к Пфеффелю. В этих письмах, скорее носящих характер публицистических статей, Тютчев не разговаривает и не рассказывает, а вещает.

От строгой логики построений, характерной для писем Тютчева к Пфеффелю, резко отличаются те письма, в которых поэт не задается целью обсуждения и развития какой-нибудь определенной темы или положения, а пишет обо всем, что подвернется под перо. Ему, конечно, хорошо был известен завет не раз перечитанной им Севинье: «Entre amis il faut laisser trotter les plumes comme elles veulent» («В дружеской переписке нужно предоставлять перьям бегать по бумаге, как им вздумается»), и к письмам Тютчева вполне могут быть отнесены слова французского критика Сюара: «Философия, политика, искусства, анекдоты и острые словечки, все может войти в письма, но с тою непринужденностью, легкостью и непосредственностью, которые свойственны разговору умных людей»⁴⁷.

Французский язык, которым обычно пользовался Тютчев в своих письмах, позволял ему достигать подлинной виртуозности в эпистолярном разговоре.

Но глубоко знаменательно, что в дни тяжелых личных потерь, поэт обращается к родному языку и пишет на нем, быть может, самые потрясающие по остроте и искренности чувства, самые безыскусственные из всех тех писем, которые ему доводилось писать (В. А. Жуковскому после смерти первой жены, А. И. Георгиевскому и Я. П. Полонскому после смерти Е. А. Денисьевой).

— не только основной и незаменимый источник для его биографии, не только драгоценный материал для истории политической и общественной жизни России и Запада, но и замечательный памятник художественного слова. Изучение тютчевской эпистолярной прозы по существу еще не велось⁴⁸ и станет по настоящему возможным лишь с полным изданием писем поэта.

Примечания

¹ Подлинник по-французски. — Аксаков

² Подлинник по-французски. «Старина и новизна», кн. 19. Пг., 1915, стр. 114.

³ Аксаков, стр. 251.

⁴ См.: «Revue des Deux Mondes», 1854, t. VI, p. 871—872, 886—893.

⁵ — Собрание К. В. Пигарева.

⁶ Письмо И. С. Аксакова к Е. Ф. Тютчевой, сентябрь 1873 г. — ЦГАЛИ.

⁷ Там же.

⁸ — Собрание К. В. Пигарева.

⁹ Письмо Д. Ф. Тютчевой к Е. Ф. Тютчевой от 11 октября 1873 г. — МА.

¹⁰ Письмо К. Пфеффеля к Эрн. Ф. Тютчевой от 5/17 февраля 1874 г. Подлинник по-французски. — МА.

¹¹

¹² Письма И. С. Аксакова к Эрн. Ф. Тютчевой от 1 декабря 1873 г. (подлинник по-французски) и к Д. Ф. Тютчевой от 26 декабря 1873 г. — Там же.

¹³ «Русский архив», 1875, кн. III, стр. 468.

¹⁴ «Русский архив», 1898, кн. III, стр. 556.

¹⁵ Там же, 1879, кн. II, стр. 118—123; 1903, кн. III, стр. 642—643; 1911, кн. II, стр. 274; 1900, кн. III, стр. 411—420.

¹⁶ «Русская старина», 1873, август, стр. IV; Н. Барсуков. Жизнь и труды М. П. Погодина, кн. XIV. СПб., 1900. стр. 105, 111—112; кн. XV, СПб., 1901, стр. 105—106, 110—111; кн. XIX, СПб., 1905, стр. 486—487; «Новый путь», 1903, ноябрь, стр. 14—15 (записка к Погодину; напечатанная без указания адресата); «Исторический вестник», 1903, июль, стр. 200—201: «Северные цветы на 1901 г.», стр. 142—143; «Русская мысль», 1915, кн. XI, стр. 129—132; «Письма к Вячеславу Ганке из славянских земель». Варшава, 1905, стр. 1125—1130.

¹⁷ Письма за 1840—1858 гг., помещенные в кн. XVIII и XIX, были выпущены также отдельными оттисками в ограниченном количестве экземпляров.

¹⁸ «Русская мысль», 1916, кн. III, стр. 16.

¹⁹ «Федор Иванович Тютчев в письмах к Е. К. Богдановой и С. П. Фролову». С предисл. и примеч. Е. П. Каганович. Л., изд. ОРЯС Академии наук СССР, 1926.

²⁰ См.: К. В. Пигарев. Судьба литературного наследства Ф. И. Тютчева. «Литературное наследство», т. 19—21, 1935.

²¹ П. А. . Сочинения и переписка, т. III. СПб., 1885, стр. 473.

²² См. письмо Д. Ф. Тютчевой к Эрн. Ф. Тютчевой от 9 сентября 1873 г. — МА.

²³ Уцелело только восемь писем, хранящихся в ЦГАЛИ.

²⁴ Письмо И. С. Аксакова к Эрн. Ф. Тютчевой от 26 ноября 1873 г. Подлинник по-французски. — Собрание К. В. Пигарева.

²⁵ «Русская музыкальная газета», 1916, № 43, стлб. 790.

²⁶ Письмо к А. Ф. Аксаковой от 16 февраля 1868 г. Подлинник по-французски. — ЦГАЛИ.

²⁷ Письмо к А. Ф. Аксаковой от 2 февраля 1868 г. Подлинник по-французски. — ЦГАЛИ.

²⁸ Письмо к жене от 19 июня 1854 г. Подлинник по-французски. «Стихотворения. Письма», стр. 403.

²⁹

³⁰ «Choix de lettres du XVIII-e siècle». Paris, 1892, p. V.

³¹ Письмо к жене от 23 июня 1843 г. Подлинник по-французски. «Старина и новизна», кн. 18, 1914, стр. 5.

³² Подлинник по-французски. «Старина и новизна», кн. 21, Пг., 1916, стр. 169, 170.

³³ Письмо от 4 ноября 1859 г. Подлинник по-французски. — Собрание К. В. Пигарева.

³⁴ «Старина и новизна», кн. 19, стр. 191.

³⁵ Письмо к Е. Ф. Тютчевой от 7 сентября 1871 г. Подлинник по-французски. — ЦГАЛИ.

³⁶ Письмо к жене от 25 мая 1857 г. Подлинник по-французски. «Старина и новизна», кн. 19, стр. 163—164.

³⁷ Письмо к А. И. Георгиевскому от 27 сентября 1865 г. ЦГАЛИ.

³⁸ Письма к жене от 11 и 17 сентября 1858 г. — «Старина и новизна», кн. 19, стр. 187—189.

³⁹ — Там же, стр. 115—116; кн. 18, 1914, стр. 31—33.

⁴⁰ Письма к жене от 7 августа и 14 июня 1867 г. — Там же, кн. 21, стр. 238—239, 233—234.

⁴¹ Письма к жене от 2 июня, 22 и 27 сентября и 5 октября 1869 г. — ЦГАЛИ.

⁴² Письмо от 23 сентября 1863 г. Подлинник по-французски. ЦГАЛИ.

⁴³ Письмо от 3 мая 1836 г. Подлинник по-французски. Славянская библиотека в Париже.

⁴⁴

⁴⁵ Подлинник по-французски. — В кн.: «Федор Иванович Тютчев в письмах к Е. К. Богдановой и С. П. Фролову», стр. 18.

⁴⁶ Неизданная заметка о Тютчеве. — МА.

⁴⁷ J. -B. Suart. Du style épistolaire et de Madame de Sévigné.

⁴⁸ наследием поэта, уже изложен в статье «Tjutčev et la nausée. Histoire et philosophie d’un quatrain» («Cahiers du monde russe et sovietique», vol. II. 1961, № 3, p. 386—394).