2
«Тютчев — лев сезона», — отозвался о нем П. А. Вяземский, очевидец его первых успехов в петербургском светском кругу25. Таким бессменным «львом сезона», увлекательным собеседником, тонким острословом и любимцем салонов Тютчев остался вплоть до конца своих дней. И недаром классический в своем роде литературный портрет Тютчева, принадлежащий перу М. П. Погодина, изображает поэта в блестящей обстановке «большого света»: «Низенький, худенький старичок, с длинными, отставшими от висков, поседелыми волосами, которые никогда не приглаживались, одетый небрежно, ... вот он входит в ярко освещенную залу; музыка гремит, бал кружится в полном разгаре... Старичок пробирается нетвердой поступью близ стены, держа шляпу, которая сейчас, кажется, упадет из его рук. Из угла прищуренными глазами окидывает все собрание... Он ни на чем и ни на ком не остановился, как будто б не нашел, на что бы нужно обратить внимание... К нему подходит кто-то и заводит разговор... он отвечает отрывисто, сквозь зубы... смотрит рассеянно по сторонам... Кажется ему уж стало скучно: не думает ли он уйти назад... Подошедший сообщает новость, только что полученную, слово за слово его что-то задело за живое, он оживляется, и потекла потоком речь увлекательная, блистательная, настоящая импровизация... Вот он роняет, сам не примечая того, несколько выражений, запечатленных особенною силой ума, несколько острот едких, но благоприличных, которые тут же подслушиваются соседями, передаются шопотом по всем гостиным, а завтра охотники спешат поднести их знакомым, как дорогой гостинец: Тютчев вот что сказал вчера на бале у княгини Н.»26.
Так было и в первые годы по возвращении поэта в Россию (кстати сказать, уже тогда, еще не достигший пятидесятилетнего возраста, но рано поседевший, он производил впечатление «старичка»), так продолжалось и на самом склоне его лет. Служба отнимала у него немного времени. Погодину казалось даже, что «настоящую службу» Тютчева всегда составляла беседа в обществе. Эта устная беседа в петербургских гостиных и равная ей по оживлению и остроте эпистолярная беседа с многочисленными корреспондентами являлись, действительно, своеобразными формами его общественно-политической деятельности. Однако общественно-политическая деятельность поэта порою принимала и более прямое, непосредственное выражение.
В 1848 году под впечатлением западноевропейских революционных событий Тютчев вновь обращается к публицистике.
Февральская революция во Франции произвела в полном смысле слова ошеломляющее действие на русские придворно-официальные и дворянско-помещичьи круги. Вслед за падением июльской монархии и провозглашением Французской республики революционное пламя охватило почти все страны Западной Европы. Тютчев был потрясен этими событиями, видя в них осуществление того, что еще в 1830 году он предсказывал как наступление «революционной эры».
12 апреля 1848 года поэт продиктовал жене статью на французском языке «La Russie et la Révolution» («Россия и Революция»)27. «Февральский взрыв» — утверждает Тютчев — показал, что «Европа трактатов 1815 года», Европа Священного союза к этому времени уже перестала существовать, что ей не удалось обуздать Революцию (он пишет это слово с большой буквы) «конституционными заклинаниями», ибо «революционное начало» уже «проникло в общественную кровь». Основная мысль статьи сводится к тому, что «давно уже (а именно с 1789 года. — К. П.) в Европе существуют только две действительные силы — Революция и Россия». Не сегодня-завтра они вступят в единоборство, и «вся политическая и религиозная будущность человечества» находится в зависимости от исхода этого поединка.
В статье «Россия и Революция» Тютчев во многом близко сходится со славянофилами. Особенностью «нравственной природы» русского народа он, как и они, считает его «способность к самоотвержению и самопожертвованию». Как известно, именно это антиисторическое представление о русском народе, пропагандировавшееся славянофилами, встретило резкий отпор со стороны Белинского. В статье «Взгляд на русскую литературу 1846 года» Белинский писал, что славянофилы, «сознавая потребность высшего национального начала и не находя его в действительности, хлопочут выдумать свое и неясно, намеками указывают нам на смирение, как на выражение русской национальности... Этот взгляд, может быть превосходный в теоретическом отношении, не совсем уживается с историческими фактами»28.
По мнению Тютчева, в силу указанного им нравственного свойства народа, а не только в силу господствующей в ней религии, Россия — «прежде всего христианская империя». Наоборот, определяющей чертой исторического развития западноевропейского буржуазного общества является «противохристианское начало», воплощенное как в католицизме с его обожествлением власти папы, так и в революции с ее отрицанием авторитета власти. Из этого положения о двух различных и враждебных друг другу началах, заложенных в историческом развитии Запада, с одной стороны, и России, вернее — всего «славяно-православного» Востока, с другой, Тютчев и делает вывод о неизбежности столкновения между Революцией и Россией, которая в ходе этой борьбы должна сплотить вокруг себя западных и восточных славян.
Идеологические основы давно уже обветшавшей системы Священного союза и теперь находят в Тютчеве своего защитника, но с одной существенной оговоркой или поправкой. В одном из писем, хотя и относящемся к несколько более позднему времени, но отражающем точку зрения Тютчева в пору написания «России и Революции», жена поэта сообщала своему брату: «Мой муж считает, что пора наконец друзьям и недругам понять ту очевидную истину, что Россия прежде всякого личного интереса всегда и повсюду представляет великий принцип власти и что этот принцип до того отождествился с ее существованием, что она, так сказать, обречена повсюду и всегда поддерживать все законные и признанные правительства, до тех пор, по крайней мере, пока их можно поддержать. Но бесспорно также, что если они окончательно рухнут, то Россия, в силу того же принципа, столь же неминуемо обязана будет скорее сама занять их место, чем уступить его революции»29.
Свою статью Тютчев заканчивает внушительной картиной грандиозного катаклизма, которым охвачена Западная Европа: «Запад исчезает, все рушится, все гибнет в этом общем воспламенении.
Европа Карла Великого и Европа трактатов 1815 г., Римское папство и все западные королевства, католицизм и протестантизм, вера уже давно утраченная и разум, доведенный до бессмыслия, порядок отныне немыслимый, свобода отныне невозможная, и над всеми этими развалинами, ею же созданными, цивилизация, убивающая себя собственными руками...». В тогдашнем Петербурге, в атмосфере торжества внутренней реакции, далекому от широкой народной жизни Тютчеву казалось, что одна Россия не только остается в стороне от этого всеобщего погрома, но и способна ему противостоять: «И когда над этим громадным крушением мы видим всплывающею святым ковчегом эту империю еще более громадную, то кто дерзнет сомневаться в ее призвании, и нам ли, сынам ее, являть себя неверующими и малодушными?»
То представление о николаевской России и те надежды на ее «призвание», какие нашли выражение в цитированных строках Тютчева, были вообще характерны для консервативно настроенных кругов русского общества. Поразительно почти дословное совпадение этих строк с тем, что писал Жуковский своему воспитаннику — наследнику престола — под непосредственным впечатлением от известий о февральской революции во Франции: «Более, нежели когда-либо, утверждается в душе моей мысль, что Россия посреди этого потопа (и кто знает, как высоко подымутся волны его) есть ковчег спасения, и что она будет им не для себя одной, но и для других, если только посреди этой бездны поплывет самобытно, не бросаясь в ее водоворот, на твердом корабле своем, держа его руль и не давая волнам собою властвовать»30.
Жуковский и Тютчев: «ковчег спасения», «святой ковчег». Прямая зависимость Тютчева от Жуковского в данном случае, по-видимому, исключена. Но в том же году Тютчев создал стихотворное произведение на тему Революции и России — «Море и утес», на этот раз уже непосредственно навеянное тогда же написанным стихотворением Жуковского «Русскому великану». У обоих поэтов в образе бунтующих волн воплощен революционный Запад, а в образе незыблемого утеса — самодержавная Россия, только под пером Тютчева эти образы лишились той обнаженной аллегоричности, которая присуща стихам его старшего современника31.
Статья Тютчева в рукописи была прочитана Николаем I, выразившим желание, чтобы она была напечатана за границей. В России широкого общественного резонанса она не имела, оставшись известной лишь в узком кругу единомышленников поэта.
Копия «России и Революции» была переслана в Мюнхен шурину поэта барону К. Пфеффелю, который способствовал ее рукописному распространению в дипломатических и политических кругах Германии и Франции. Весной 1849 года барон Поль Шарль де Бургуэн, бывший в течение многих лет французским посланником в Мюнхене и лично знакомый с Тютчевым, выпустил ее в Париже под вымышленным и интригующим названием «Mémoire présenté à l’empereur Nicolas depuis la révolution de Février, par un Russe, employé supérieur aux affaires étrangères» («Записка, поданная императору Николаю после февральской революции одним русским, чиновником высшего разряда в министерстве иностранных дел»). Бургуэн сопроводил ее своим комментарием, в котором, очень лестно отзываясь о таланте автора, выражал сомнение в том, что Россия действительно обладает такими большими силами, как принято думать. Брошюра была издана в количестве двенадцати экземпляров. В Россию ни один из них, по-видимому, не попал. Они были разосланы издателем самым влиятельным политическим деятелям Франции, в том числе президенту республики Луи Наполеону Бонапарту, Моле, Тьеру и другим32. Журнал «Revue des Deux Mondes» поместил в своей двухнедельной хронике изложение этого «чуть ли не официального документа» («document quasi-officiel») с пространными цитатами33. Выдержки из статьи Тютчева появились в разных французских и немецких газетах34.
«La Russie et l’Occident» («Россия и Запад»). Статья «Россия и Революция» должна была войти в него в качестве восьмой главы. В рукописях поэта сохранилось два плана и конспективные наброски35. Закончена и обработана в виде самостоятельной статьи лишь вторая глава — «La Question romaine» («Римский вопрос»)36.
«Революция, — утверждает он в набросках к «России и Западу», — потерпела в настоящее время поражение, но крепче ли от того стали сами правительства? Какой Символ веры могут они противопоставить революционному Верую»37. Правительства Европы обнаружили, что «если они еще довольно сильны для противодействия разрушению, то не довольно сильны для созидания». Тютчев сравнивает 1848 год с землетрясением. Хотя и «не все поколебленные им здания» превратились в развалины, «но зато те, которые устояли, дали такие трещины, что ежеминутно грозят падением»38.
«Землетрясение» 1848 года придало окончательную форму тютчевским взглядам на западноевропейскую цивилизацию и на взаимоотношения Запада и России.
В понимании Тютчева Революция представляет собой естественное порождение («чистейший плод») всей западноевропейской цивилизации нового времени, органическое развитие современной буржуазной мысли, т. е. «апофеоз человеческого я в самом буквальном смысле слова». Игнорируя социально-политическую сущность Реформации и сводя ее к одной религиозной борьбе, Тютчев утверждал, что именно Реформация проложила дорогу Революции. Возникнув в качестве «реакции христианского чувства» против исказившего его идеалы католичества, протестантство упразднило авторитет церкви и предпочло «апеллировать к суду личной совести». Но, придя к «отрицанию авторитета церкви», оно логически пришло к отрицанию «и самого начала всякого авторитета». «Через этот пролом, который протестантство пробило, так сказать, само того не ведая, ворвалось впоследствии в западное общество противохристианское начало»39«самовластие человеческого я, возведенное в политическое и общественное право и стремящееся в силу этого права овладеть обществом»40.
Уже из этого схематического изложения философско-исторической концепции Тютчева очевидной становится ее несамостоятельность и обнаруживается, насколько сильным было воздействие, оказанное на нее французскими реакционными публицистами — Шатобрианом, Бональдом, Жозефом де Местром и другими. В особенности роднит его с ними перенесение чисто политических вопросов в сферу религиозную.
«В Тютчеве резко означились две стороны, — писал о нем К. Пфеффель, — сторона скептическая, вольтерьянская, и сторона религиозная, чтобы не сказать мистическая, которая проявлялась в нем под влиянием великих политических и социальных потрясений, как те, свидетелями коих мы были в 1830, 1848, 1870 и 1871 годах. В эти моменты он являл собою вдохновенного пророка»41. Это важное наблюдение человека, близко знавшего Тютчева, позволяет многое понять в отношении поэта к религии.
«великих политических и социальных потрясений», приписывание ему свойств «вдохновенного пророка» могло казаться по меньшей мере натянутым. И, наоборот, истинной сущностью Тютчева могло представляться то, что Пфеффель назвал его «скептической стороной». Так, например, И. С. Гагарин, вспоминая поэта таким, каким он остался в его памяти со времени их мюнхенских встреч, писал одной своей корреспондентке: «В религиозном отношении он вовсе не был христианином. Католичество и протестантство были в его глазах историческими фактами, достойными внимания философа и государственного деятеля, но ни в католичестве, ни в протестантстве, равно как и в восточном православии, он не усматривал факта сверхъестественного и божественного. Его религией была религия Горация, и я был бы чрезвычайно удивлен, если бы мне сказали тогда, что он станет когда-нибудь ревнителем восточной церкви и пламенным патриотом и что он будет в петербургских салонах играть роль какого-то православного графа де Местра»42.
При всем своем желании канонизировать Тютчева-славянофила И. С. Аксаков не умолчал о его внутренней раздвоенности, столь дисгармонировавшей с цельными натурами таких ортодоксальных славянофилов, какими были Хомяков или Константин Аксаков. Религиозное сознание поэта его биограф определяет словами: «Вера, признаваемая умом, призываемая сердцем, но не владевшая ими всецело, не управлявшая волею, недостаточно освящавшая жизнь, а потому не вносившая в нее ни гармонии, ни единства»43. В противоположность славянофилам Тютчев был совершенно равнодушен к «церковно-русской стихии». Рассказывая в письме к жене о своем отъезде из Москвы в 1843 году и о проводах, устроенных ему родителями, он со снисходительной иронией упоминает про «обязательный молебен» («te deum obligé»). В этих «глубоко исторических формах» быта, связанных с религиозным обрядом, Тютчев склонен находить поэтическую сторону, но с одной характерной оговоркой: «для того, кто лишь мимоходом и в меру своего удобства приобщается этому»44.
Противоречие между «практическим» отношением Тютчева к религии и его «теоретическими» суждениями о ней отнюдь не означает неискренности с его стороны. Самого себя он считал во власти того же недуга, который, по его убеждению, гложет современное человечество: «... корень нашего мышления не в умозрительной способности человека, а в настроении его сердца... В современном настроении преобладающим аккордом это — принцип личности, доведенный до какого-то болезненного неистовства. Вот чем мы все заражены, все власти, в каком бы то виде ни было».45
Осуждая и казня в себе самом этот «принцип личности», Тютчев и считал религию необходимым цементом общества. Он подчеркнул это однажды в одном из позднейших писем: «Латинское слово religare»46. Тютчевская этимология слова «religio» была ошибочной, но от нее не отказался бы и Ж. де Местр, в сущности во всех своих писаниях проводивший одну и ту же мысль, которую он высказал впервые также «под влиянием великого политического и социального потрясения» 1789 года: «Если в Европе не произойдет нравственной революции, если религиозное чувство не будет укреплено в этой части мира, то общественные узы распадутся»47.
Высказывания Тютчева на философские и политические темы позволяют установить немало точек соприкосновения между ним и французскими политическими мыслителями и моралистами первой трети XIX века. Когда он говорит Шеллингу: «Вера в сверхъестественное в сущности как нельзя более естественна для человека»48, «взрывом Реформы» в XVI столетии и взрывом Революции в XVIII веке, он лишь оттачивает мысль, общую идеологам Реставрации: «Едва только люди начинают сомневаться в вопросах религии, они сомневаются и в политике»49. Отсюда попытка воскресить преданность традиции, основанную на вере в сверхъестественное, возвратить нравственному чувству религиозную форму, отнятую у него веком энциклопедистов, наконец критика человеческого разума и осуждение «первейшего революционного чувства — высокомерия ума»50.
Французский литературовед Мельхиор де Вогюэ назвал Тютчева «русским Бональдом»51. Вскоре после выхода в свет статьи «Россия и Революция» французский журнал «Revue des Deux Mondes» сравнил его с Жозефом де Местром52. В уже цитированной заметке о Тютчеве Карл Пфеффель писал: «Когда он покинул Россию в 1822 году, умы в ней находились еще под влиянием теократических идей, пущенных в обращение Жозефом де Местром, и мистицизма императора Александра I. Этого влияния не избег, конечно, и молодой Тютчев и на всю жизнь сохранил его следы». Однако влияние не исключало и коренного расхождения между Тютчевым и названными политическими мыслителями и притом по самому основному для них вопросу: по вопросу о католицизме. Стоит вникнуть в тютчевскую оценку исторических судеб католицизма, чтобы понять, насколько она несовместима с убеждениями таких идеологов католической реакции, какими были Бональд и Местр.
«глубокого и непримиримого разрыва, веками донимающего Запад», к тому дню, когда «Рим разорвал последнее звено, связывавшее его с православным преданием вселенской церкви» и тем самым создал себе «свою отдельную судьбу»53. Первопричиной того, что Ж. де Местр называл «разрушительным духом XVI века»54 и послужили, по мнению Тютчева, «захваты Рима». Римская церковь перестала быть «обществом верующих», она сделалась «политическим учреждением, политической силою, государством в государстве», одним словом «римской колонией, водворенной в завоеванной стране»55.
Римский вопрос, т. е. вопрос о будущности папства, неспроста так занимает и волнует Тютчева. Самым ранним проявлением тютчевского интереса к нему является перевод монолога дон Карлоса (перед гробницей Карла Великого) из драмы Виктора Гюго «Эрнани», самым последним — чтение за несколько недель до смерти книги Вильмена «История Григория VII». Можно предположить, что монолог дон Карлоса был воспринят Тютчевым сквозь призму местровских суждений об утраченном мировом единстве. Пройдет несколько лет — и Тютчев создаст свою систему великого славянского единства, систему Жозефа де Местра наизнанку.
Почему папство является краеугольным камнем всей системы Местра? Потому именно, что он видел в нем надежный оплот феодально-монархического принципа. На это прямо указывают следующие строки Местра: «Папы вступали порою в борьбу с государями, но с идеей верховной власти никогда... Папы повсеместно были признаны посланцами божества, от которого исходит верховная власть. Величайшие государи искали в помазании утверждения и, так сказать, дополнения их права». И наконец: «... папская власть была всегда властью консервативной»56.
«Папство — вот столп, который еще кое-как поддерживает на Западе весь тот край христианского здания, что уцелел после великого погрома XVI века и последовательных обвалов, совершившихся с той поры»57. Несмотря на это красноречивое «кое-как», обращение Тютчева к папству закономерно и знаменательно.
В начале 1850 года статья Тютчева «La Question romaine» появилась во французском журнале «Revue des Deux Mondes», куда она была переслана К. Пфеффелем. Напечатана она без подписи под заглавием «La Papauté et la Question romaine» («Папство и Римский вопрос») и с подзаголовком: «au point de vue de Saint-Pétersbourg» («с точки зрения С. Петербурга»)58. Отмежевываясь, таким образом, от основных положений автора, редакция тем самым намекала на то, что его статья является выражением официозно-петербургских взглядов на католицизм, чего в действительности не было.
Статья Тютчева написана через несколько месяцев после того, как светская власть папы, свергнутая в результате революционных выступлений итальянских патриотов в начале 1849 года, была восстановлена войсками Французской республики. Тютчев, однако, но склонен считать такое положение дел прочным. По его твердому убеждению, «папство, с постепенным развитием скрытого в нем порока, пришло через несколько столетий к такому периоду существования, в котором жизнь, как было кем-то сказано, дает себя чувствовать лишь трудностью бытия». Разрешение римского вопроса зависит от того, «каковы будут свойства, дух и стремления того нового правительства», которому рано или поздно будет передана отнятая у папства светская власть над Римской областью и «под опеку» которого будет поставлено папство. В конце статьи Тютчев довольно прозрачно давал понять, как он представлял себе его дальнейшие судьбы. По крайней мере французские читатели сразу сообразили, что неспроста вспоминает Тютчев о том «всеобщем волнении», с каким было встречено в 1846 году появление в соборе св. Петра русского императора — «появление православного императора, возвратившегося в Рим после стольких веков отсутствия».
«Revue des Deux Mondes» Франсуа Бюлоза к К. Пфеффелю; последний переслал его поэту. Письмо это помечено 3 января 1850 года:
«Милостивый государь,
Я получил Записку о Римском вопросе, которую вы благоволили прислать мне из Мюнхена, и вы найдете ее в только что появившемся номере «Revue» от 1 января. Надеюсь, что автор, писатель с очень большим дарованием, владеющий с поразительной силой нашим языком, извинит мне предпосланные его записке оговорки. «Revue» не могло принять этой статьи без такого предисловия. Прошу вас соблаговолить передать автору это объяснение и одновременно чувства восхищения, питаемого мною к силе и точности его мысли. Допуская кое-какие оговорки, которыми со своей точки зрения не должно пренебрегать «Revue», но которые оно всегда будет высказывать с тем уважением, коего заслуживает человек столь выдающийся, — русский писатель будет всегда с радостью здесь принят и таким образом станет, быть может, проводником в Западной Европе идей и настроений, одушевляющих его страну и его правительство. Что же касается «Revue», то повторяю вам, милостивый государь, и прошу вас известить о том вашего шурина (если я верно осведомлен), что оно будет в восторге служить таким путем духовным посредником между двумя великими странами. Примите, господин барон, уверение в моем высоком уважении.
главный редактор „Revue des Deux Mondes“»59.
Оговорки, о которых пишет Бюлоз, это небольшое введение, предшествующее в «Revue des Deux Mondes» статье Тютчева о римском вопросе. Автором этого полемического предисловия был известный католический публицист Лоренси. Как и следовало ожидать, особое внимание Лоренси привлекли к себе заключительные строки тютчевской статьи, приведенные выше, «Карл Великий более не в Париже и не в Аахене, он в Москве или в Санкт-петербурге — замечает по этому поводу Лоренси. — И, что в особенности следует отметить, новый Карл Великий намеревается, придя в Рим, принести с собою, подобно древнему Карлу Великому, большую материальную силу, но вовсе не думает искать в Риме духовного и нравственного освящения своей власти. Напротив, это он, так сказать, приходит освятить папство!»60
То, что проскользнуло в последних строках статьи Тютчева, в словах о возвращающемся была высказана без всяких обиняков!
По-видимому, к тому же времени, когда Тютчев писал свои политические статьи, относится его стихотворение «Русская география», в котором начертана фантастическая карта «России будущего». Границы ее простираются
От Нила до Невы, от Эльбы до Китая,
От Волги по Евфрат, от Ганга до Дуная...
Тремя «заветными столицами» этой воображаемой державы объявляются Тютчевым «Москва и град Петров и Константинов град». При этом «град Петров» — это не Петербург, а Рим, город святого Петра, религиозный центр «великой православной империи, законной империи Востока». Непостижимо, как мог Тютчев верить в реальность такой чудовищной утопии, до какой не додумывался ни один из самых крайних панславистов! Но он вполне искренно верил в нее. Доказательством тому служит «пророческий» тон его набросков к «России и Западу».
«Движение, потрясающее в настоящее время Запад, — писал, например, Тютчев в заметке, датированной 27 декабря 1848/8 января 1849 года, — найдет свое разрешение и предел лишь тогда, когда увидят православного папу в Риме, подчиненного светской власти православного императора в Константинополе»61.
Это опять витийственный язык Ж. де Местра, но его система «великого единства» опрокинута с ног на голову. И хотя в статье о Римском вопросе точки над и не были еще расставлены так определенно, как в этих беглых строках, Лоренси оказался достаточно проницательным, чтобы уловить своеобразную эволюцию политической мысли Тютчева. «Было бы любопытно проследить, — замечает Лоренси, — как та самая школа, вождем которой был некогда г. де Местр, а евангелием — доктрины „О папе”, дошла наконец — и посредством известной национальной логики, до признания того, что царь есть настоящий папа»62.
По словам современников, статья Тютчева о папстве «наделала много шуму в Париже» и в течение некоторого времени составляла тему «модного разговора» в петербургских и московских светских кругах»63. Заграничная газетная пресса поместила полемические отзывы о ней католических публицистов64«Превосходной» назвал статью Тютчева А. С. Хомяков, несмотря на свое несогласие с отдельными ее положениями65. Несколько позже, в 1852 году, вышла в Париже брошюра Лоренси «La Papauté. Réponse a M. de Tutcheff» («Папство. Ответ г. Тютчеву»), в свою очередь, вызвавшая опровержение со стороны А. С. Хомякова в брошюре «Quelques mots par un chrétien orthodoxe sur les communions occidentales à l’occasion d’une brochure de M. Laurenite» («Несколько слов православного христианина о западных вероисповеданиях по поводу брошюры г. Лоренси»)66. Спор вокруг статьи Тютчева перешел с политической почвы на чисто богословскую. Сам Тютчев участия в нем не принимал, так как в то время, когда его статья о римском вопросе печаталась в «Revue des Deux Mondes», он уже охладел к работе над трактатом «La Russie et l’Occident» и более уже никогда к нему не возвращался.
25 Письмо к А. И. Тургеневу от 29 января 1845 г. «Остафьевский архив», т. IV, стр. 309.
26 Погодиин. Воспоминание о Ф. И. Тютчеве. «Московские ведомости», 1873, № 190, 29 июля.
27 Текст статьи в подлиннике и переводе см. в «Сочинениях Ф. И. Тютчева» (СПб., 1886; СПб., 1900) и в «Полном собрании сочинений Ф. И. Тютчева», изд. А. Ф. Маркса (СПб., 1912; СПб., 1913).
28 В. Г. . Полное собрание сочинении, т. 10. М., 1957, стр. 23.
29 Письмо Эрн. Ф. Тютчевой к К. Пфеффелю от 23 апреля 1849 г. Подлинник по-французски — МА.
30 Письмо от 17 февраля 1849 г. В. А. Жуковский
31 Стихотворение Жуковского и отрывок из стихотворения Тютчева (последняя строфа) были одновременно напечатаны в газете «Русский инвалид» от 7 сентября 1848 г. Сравнительный их анализ см.: Д. Благой. Три века. М., 1933, стр. 217—220.
32 См. письмо К. Пфеффеля к Эрн. Ф. Тютчевой от 16/28 мая 1849 г. — МА.
33 «Revue des Deux Mondes», t. II, 15 juin 1849, p. 1053—1055.
34 Сразу же по выходе в свет статьи Тютчева извлечения из нее были перепечатаны в газетах «Le Constitutionnel», 7 janvier 1850, и «L’Indépendance belge», 12 janvier 1850. Судя по данным семейной переписки Тютчевых, отклики на статью появились также в «Allgemeine Zeitung» и «Historisch-politische Blätter für das Katholische Deutschland». В книгохранилищах Москвы и Ленинграда не удалось выявить этих материалов.
35 Большая часть их опубликована в переводе И. С. Аксаковым в «Биографии Ф. И. Тютчева» (М., 1886, стр. 199—227). В одном плане значится девять глав (I. Положение дел в 1849 г., II. Римский вопрос. III. Италия, IV. Единство Германии, V. Австрия, VI. Россия, VII. Россия и Наполеон, VIII. Россия и Революция, IX. Будущее). В другом плане — восемь (отсутствует глава «Россия и Революция»). Рукопись хранится в ЛБ.
36 Текст статьи в подлиннике и в переводе см. в «Сочинениях Ф. И. Тютчева» (СПб., 1886; СПб., 1900) и в «Полном собрании сочинений Ф. И. Тютчева», изд. А. Ф. Маркса (СПб., 1912; СПб., 1913).
37 Аксаков
38 Там же, стр. 203.
39 «Римский вопрос».
40 «Россия и Революция».
41 Заметка о Тютчеве. Подлинник по-французски. — МА.
42 — Славянская библиотека в Париже.
43 Аксаков, стр. 47—48.
44 Письмо от 26 августа 1843 г. Подлинник по-французски. «Старина и новизна», кн. 18. СПб., 1914, стр. 8.
45 Письмо к И. С. Аксакову от 7/19 мая 1871 г. «Литературное наследство», т. 31—32, 1937, стр. 763.
46 — ЛБ. Ср.: «Старина и новизна», кн. 22, Пг., 1917, стр. 268.
47 J. de Maistre. Considérations sur la France. Paris, 1821, p. 36.
48 Статья К. Пфеффеля о Тютчеве. Подлинник по-французски. — , стр. 319.
49 Chateaubriand. Essai historique, politique et moral sur les révolutions anciennes et modernes..., 1826, p. 180.
50 «Россия и Революция».
51 «La poésie idéaliste en Russie. F. I. Tutcheff». — Melchior de Vogüééraires. Paris, s. a., p. 294.
52 «Revue des Deux Mondes», t. II, 1849, 15 juin, p. 1054.
53 «Римский вопрос».
54 J. de . Quatre chapitres inédits sur la Russie. Paris, 1859, p. 65.
55 «Римский вопрос».
56 J de Maistre. Du Pape. Paris, 1843, p. 181—183.
57 «Римский вопрос».
58 «Revue des Deux Mondes», t. V, 1850, 1 janvier, p. 115—133. — Статья датирована 1/13 октября 1849 г.
59 Подлинник по-французски. — Собрание К. В. Пигарева.
60 «Revue des Deux Mondes», t. V, 1850, 1 janvier, p. 116.
61 Перевод с французского. — МА. — Более пространное развитие той же мысли содержится в заметке Тютчева, датированной 12 сентября 1849 г. и опубликованной мною в «Литературном наследстве» (т. 19—21, 1935, стр. 196).
62 «Revue des Deux Mondes», t. V, 1850, 1 janvier, p. 118.
63 Письмо А. О. Россета к А. О. Смирновой от 16 января 1850 г. «Русский архив», 1896, кн. 1, стр. 371; письмо П. А. Плетнева к П. А. Вяземскому от 14/26 февраля 1861 г. — П. А. Плетнев. Сочинения и переписка, т. III. СПб., 1885, стр. 404.
64 «L’Ami de la réligion et du roi» и «L’Autorité». К сожалению, разыскать соответствующий материал в библиотеках Москвы и Ленинграда не удалось.
65 Письмо А. И. Кошелева к А. Н. Попову от 1 февраля 1850 г. «Русский архив», 1886, вып. 3, стр. 353; письмо А. С. Хомякова к А. И. Кошелеву, январь 1850 г. — А. С. Хомяков. Полное собрание сочинений, т. VIII. М., 1900, стр. 200.
66