6
С февраля 1848 года Тютчев занимал должность старшего цензора при Министерстве иностранных дел150. На его обязанности лежал просмотр газетных статей и заметок по вопросам внешней политики. П. С. Усов, в то время помощник редактора «Северной пчелы», рассказывает в своих воспоминаниях: «Все известия и статьи, касающиеся внешней политики, дозволялись к печати в тогдашних газетах не обыкновенною цензурою, но назначенными для этой цели чиновниками Министерства иностранных дел. Они чередовались по неделям... Федор Иванович Тютчев (известный поэт) пропускал к печати все, что ни посылалось ему на одобрение. По своим большим связям, имея доступ к графу Нессельроде и к князю Горчакову, он разрешал гораздо более, чем обыкновенный чиновник министерства. Получал ли Ф. И. Тютчев за свой цензурный либерализм замечания, редакторы не знали, потому что он никогда не являлся в редакции с упреками, что его „подвели“. Это была в высшей степени благородная личность»151.
Некоторое представление об отношении официальных кругов к «цензурному либерализму» Тютчева могут дать следующие документы. Конфиденциальным письмом от 26 мая 1849 года председатель комитета, учрежденного для надзора за духом и направлением русской печати (так называемого «Комитета, высочайше учрежденного во 2-й день апреля 1848 года»), Д. П. Бутурлин обратил внимание министра народного просвещения графа С. С. Уварова на статью, помещенную в «С. -Петербургских ведомостях» от 11 мая. Статья эта озаглавлена «Великое герцогство Тосканское». Комитет признал «предосудительным», что автор статьи «как бы восхваляет разные... совершенно несоответственные нашему политическому устройству преобразования, как-то: сохранение знатными гражданами одних только своих наследственных титулов без всяких сопряженных с ними дотоле преимуществ, уничтожение особых прав духовенства господствующей там веры и уравнение перед законом всех граждан». Комитет предложил министру сделать «соответственное вразумление» и предупреждение редактору газеты А. Н. Очкину. Заключение комитета утверждено высочайшей резолюцией: «Дельно».
На запрос Уварова Очкин письменно ответил, что статья одобрена «иностранною цензурою». В доказательство он представил корректуру, пояснив: «Иероглифы, начертанные наверху, значат: печатать позволяется. Ценсор Ф. Тютчев». К делу приложен экземпляр корректуры с очень неразборчивой надписью: «п. п. Ф. Тютчев».
«С. -Петербургских ведомостей» рассматривается не подчиненным Министерству народного просвещения Петербургским цензурным комитетом, а Министерством иностранных дел, которое и разрешило к печати статью о герцогстве Тосканском152.
Мы не знаем, чем кончилось это дело и повлекло ли оно за собой какие-либо неприятности для Тютчева. Но, по-видимому, трения с начальством у него бывали нередко. «Намедни у меня были кое-какие неприятности в министерстве, — сообщает он жене 23 июля 1854 года, — все из-за этой злосчастной цензуры. Конечно, ничего особенного важного — и, однакоже, если бы я не был так нищ, с каким ‹наслаждением?› я тут же швырнул бы им в лицо содержание, которое они мне выплачивают, и открыто порвал бы с этим скопищем кретинов, которые, наперекор всему и на развалинах мира, рухнувшего под тяжестью их глупости, осуждены жить и умереть в полнейшей безнаказанности своего кретинизма. Что за отродье, великий боже, и вот за какие-то гроши приходится терпеть, чтобы тебя распекали и пробирали подобные типы»153.
В ноябре 1857 года Тютчев представил князю А. М. Горчакову, сменившему графа К. В. Нессельроде на посту министра иностранных дел, докладную записку на французском языке под названием «Lettre sur la censure en Russie» («Письмо о цензуре в России»). Оглядываясь на недавнее прошлое, на цензурные условия николаевского времени, он писал: «... нам было жестоко доказано, что нельзя налагать на умы безусловное и слишком продолжительное стеснение и гнет без существенного вреда для всего общественного организма»154. В правительственных сферах во все времена существовало «какое-то предвзятое чувство сомнения и нерасположения» к писателям. Пытаясь поколебать это чувство, Тютчев ссылается на то, что современная русская литература, обладающая живым пониманием действительности и «весьма замечательным талантом в ее изображении» проявляет «искреннюю заботливость о всех положительных нуждах, о всех интересах, о всех язвах русского общества». Правительству, со своей стороны, следовало бы «прийти к тому сознанию, к которому обыкновенно приходят с таким трудом родители относительно вырастающих на их глазах детей, а именно: что настает возраст, когда мысль тоже мужает и желает, чтобы ее признавали таковою». Цензуру Тютчев определяет как «предел», а не как «руководство». Задачи правительства в создавшихся исторических условиях должны состоять не в подавлении печати, а в ее направлении. Касаясь возникновения свободной русской печати за границей, Тютчев видит значение герценовского «Колокола» в том, что его издатель служит «представителем свободы суждения, правда на предосудительных основаниях, исполненных неприязни и пристрастия, но тем не менее настолько свободных (отчего в этом не сознаться?), чтобы вызывать на состязание и другие мнения, более рассудительные, более умеренные, а некоторые из них даже положительно разумные». По-видимому, Горчаков говорил с Тютчевым о намерении правительства создать в Петербурге печатный орган для противодействия влиянию Герцена. Тютчев замечает, что такое словесное «оружие» сможет рассчитывать на успех лишь в том случае, если издатели газеты получат необходимую долю свободы и будут уверены, что «они призываются не к полицейскому труду, а к делу, основанному на доверии».
Записка Тютчева свидетельствует о том, до какой степени заблуждался поэт, стараясь добиться доверия правительства к печатному слову. Будущее показало, что для правительства Александра II, как и для правительства Николая I, единственно приемлемым методом «направления» печати был метод полицейского преследования. Тютчев впоследствии очень образно определил его сущность, сказав по поводу запрещения «Современника», что этот способ расправы напоминает ему «лечение зубной боли посредством удара кулаком»155«лечения» их недугов.
Но «Письмо о цензуре в России» было составлено Тютчевым в момент временного и относительного ослабления цензурного гнета. В несомненной связи с этим «Письмом» и, видимо, благодаря покровительству Горчакова в апреле 1858 года Тютчев был назначен председателем Комитета цензуры иностранной156. Он занял пост, остававшийся вакантным после смерти пресловутого А. И. Красовского, которого И. С. Аксаков назвал «маньяком, одержимым свободобоязнью и какою-то гипертрофиею подозрительности»157.
Председателем Комитета цензуры иностранной Тютчев оставался в течение пятнадцати лет, до самой своей смерти. Среди подчиненных Тютчева были его большие почитатели поэты А. Н. Майков (при назначении Тютчева председателем комитета он уже занимал должность младшего цензора) и Я. П. Полонский (с 1860 года секретарь комитета, с 1863 года младший цензор).
В наше время стали доступными для изучения отчеты Тютчева по комитету, журналы заседаний и прочие архивные материалы, связанные с деятельностью поэта в цензурном ведомстве. Интересно сопоставить эти документальные данные с тем своеобразным «отчетом» в стихах, который в 1870 году был вписан Тютчевым в альбом одного из его сослуживцев:
У мысли стоя на часах,
Не очень были мы задорны,
Хоть и со штуцером в руках.
Мы им владели неохотно,
Не , а почетный
Держали караул при ней.
В первом же отчете о деятельности комитета, подписанном Тютчевым158«Желая удовлетворить потребностям читающей публики и принимая в соображение развитие русской литературы, я старался дать больший простор и иностранной, не выходя, впрочем, при этом из законных пределов и держась точного смысла Устава о ценсуре»159. Как бы ни связывали комитет эти «законные пределы», деятельность его под председательством Тютчева заметно отличалась от предшествующего периода, когда в течение двадцати четырех лет во главе этого учреждения стоял Красовский. При Тютчеве количество запрещенных изданий из года в год сокращалось, что было в особенности заметно сравнительно с увеличением ввоза книг из-за границы. Любопытно, что в одном из отчетов комитет как бы оправдывается в этом, ссылаясь на то, что такое сокращение запрещенных изданий объясняется не «послаблением» с его стороны, а «более либеральным взглядом нашего правительства на отечественную и иностранные литературы»160. И хотя, действительно, в первые годы пребывания Тютчева на посту председателя комитета был произведен по предписанию правительства пересмотр книг, с давних пор находившихся под запретом, многое в деятельности поэта и его сотрудников все же объясняется стремлением по возможности избежать цензурных строгостей и придирок.
С 1850 года в практике комитета существовало разделение недозволенных книг на две группы: безусловно запрещенных и запрещенных для публики, т. е. выдаваемых отдельным лицам по особому разрешению. В бытность Тютчева председателем комитета безусловное запрещение почти не применялось, а в проекте изменения Устава иностранной цензуры, разработанном в комитете, предлагалось совершенно отказаться от безусловного запрещения. Гораздо реже, чем прежде, практиковалось комитетом при Тютчеве исключение в книгах, разрешенных для публики, отдельных мест путем вырезывания или выскабливания.
В связи с пересмотром ранее запрещенных в целости или разрешенных с исключением «предосудительных» мест книг были дозволены для публики мистерия Байрона «Каин» (запрещена в 1822 году), его же драма «Преображенный урод», ряд произведений Бальзака, в том числе «Сто озорных рассказов», «Кузина Бетта», «Обедня безбожника», труды социально-политического, экономического и исторического содержания, как, например, книги французского буржуазного политико-эконома Ф. Бастиа, «История Французской революции» Тьера, «История Жирондистов» Ламартина и другие. При этом, подтвердив прежнее запрещение труда Л. Блана «История десяти лет», комитет «по поручению г. председателя» вновь вернулся к этому сочинению. Рассматривавший его цензор Лебедев, «указывая на социально-демократическое направление этого сочинения», считал необходимым «во всяком случае» исключение в нем отдельных мест. Но комитет определил «сочинение это позволить, как пережившее свою эпоху»161.
книги служило своеобразное умаление ее идейного содержания. Так, например, рекомендуя разрешить вышедшие на немецком языке мемуары декабриста Розена, цензор Шульц отмечает, что якобы из этих записок «всякий может убедиться, что декабристы ложно понимали общественную пользу и любовь к отечеству». Написанная «чистосердечно и без всякой задней мысли», книга Розена будто бы обнаруживает «политическую несостоятельность» декабристов и «раскрывает факты в настоящем виде». В то же время, как указывает Шульц, «книга эта важна в другом отношении: она знакомит западную публику с лучшими качествами русского семейного быта. Описанные в ней женщины и мужчины внушают уважение своим образованием и безропотною покорностию судьбе». Комитет утвердил мнение цензора о разрешении книги в подлиннике и о дозволении ее перевода на русский язык162.
Некоторые произведения мировой литературы разрешались комитетом на том основании, что они «отнесены к классическим». Именно по этой причине дозволены были прежде запрещенное издание стихов Гейбеля и французский перевод «Декамерона» Боккаччо. В другой раз, вопреки мнению цензора Лебедева, комитет разрешил том сочинений Шелли, в котором была напечатана поэма «Королева Маб», «пропитанная самым демагогическим и атеистическим направлением». Комитет счел возможным «в полном собрании классика Шелли поэму эту позволить»163.
Много затруднений доставлял Комитету цензуры иностранной Гейне. С одной стороны, его произведения принадлежали к числу книг, которые не могли «не поколебать основания заграничного общества», с другой — они также относились к классическим, а потому и должны были бы пользоваться «снисхождением цензуры»164. Такое двойственное отношение к Гейне сказалось в том, что комитет не решался дозволять некоторые тома его сочинений, а также прибегал к исключению из них отдельных мест.
Нередко между комитетом и цензорами, рассматривавшими ту или иную книгу, возникали разногласия, причем, как правило, разрешались в пользу ее дозволения. Такие разногласия обнаружились, например, при обсуждении книги Дарвина «The descent of man» («Происхождение человека»). Цензор Любовников, читавший первый том этого труда, представил подробное его изложение на усмотрение комитета. В своем заключении комитет отметил, что новое произведение Дарвина составляет продолжение «замечательного его труда „О происхождении видов“, уже одобренного цензурой»; что «имя автора пользуется всемирною известностию»; что «автор, хотя и доказывает происхождение человека различно от того, как это значится в книгах Ветхого завета, но, идя строго научным путем, он не касается книг священного писания и не опровергает их»; что «преграда к ознакомлению русской публики с теорией такой всемирной знаменитости, каков Дарвин, ... не будет достигнута потому, что так или иначе, а русская интеллигенция ознакомится с учением современного светила науки...». В результате, не считая возможным ни запретить труд Дарвина в подлиннике, ни препятствовать его переводу на русский язык, комитет постановил представить свое мнение «на утверждение высшего начальства». На следующем же заседании было оглашено отношение Главного управления по делам печати о том, что решение, вытекающее из мнения комитета, не требует утверждения высшей инстанции. Однако на этот раз цензор Любовников заявил, что по первому тому он «не пришел к окончательному цензурному заключению о всем сочинении Дарвина». Это вынудило комитет отложить окончательное решение о книге впредь до того, как будет получено ее продолжение. Рассмотрев второй том труда Дарвина, цензор потребовал запрещения обоих томов в виду их материалистического направления. Но, вопреки мнению цензора, комитет постановил «дозволить оба тома к обращению в публике»165.
в Министерство внутренних дел. Смысл этой передачи хорошо уясняется из доклада министра народного просвещения А. В. Головнина, не желавшего в условиях роста революционного движения нести ответственность за печать. Головнин лицемерно ссылался на то, что Министерство народного просвещения обязано «покровительствовать литературе, заботиться о ее развитии, о преуспеянии оной»; вследствие этого, находясь в «более близких» к литературе отношениях, оно видит «не одни уклонения и ошибки», но и «заслуги», а потому и «не может быть ее строгим судьей». Не таково положение Министерства внутренних дел: «Оно обязано только наблюдать за ненарушением закона и способнее Министерства просвещения оценивать важность нарушения, ибо имеет сведения чрез высшую полицию о разных неблагонамеренных стремлениях, которые проявляются в государстве другим путем, и потому в состоянии судить о том — есть ли связь между ними»166. Тем самым «строгим судьей» литературы фактически становилась «высшая полиция». Усиление правительственной реакции после выстрела Каракозова (1866) не могло но отразиться и на деятельности Комитета цензуры иностранной. Совет Главного управления по делам печати предписал комитету «воспрещать... по возможности ко всеобщему употреблению» ввозимые из-за границы книги, заключающие «хотя бы и не совсем очевидное революционное направление». Одновременно предлагалось пересмотреть ранее находившиеся под запретом, но после 1857 года разрешенные книги. В результате пересмотра вновь попали в список запрещенных такие произведения, как «История французской революции» А. Тьера или «История десяти лет» Л. Блана167.
Возникает естественный вопрос, каково было отношение правительства и лично Александра II к цензурной деятельности Тютчева и возглавляемого им комитета. Нам неизвестно, было ли доведено до царя содержание тютчевского «Письма о цензуре в России» или нет, но можно ручаться, что высказанные в нем мысли не соответствовали взглядам Александра II на печать. Предписывая в 1857 году министру народного просвещения А. Норову пересмотреть существующие цензурные постановления, что являлось уступкой общественному мнению, царь тем не менее предлагал руководствоваться по отношению к литературе «разумной бдительностью». Повышенной бдительностью в этом направлении отличался московский генерал-губернатор граф Закревский, представивший в 1857 году в III Отделение список «подозрительных» лиц, в котором видное место занимали имена литераторов — братьев Аксаковых, Самарина, Хомякова, Погодина, Кетчера, Павлова и многих других168. Можно ручаться, что в этот перечень лиц, «готовых на все», «желающих возмущений и беспорядков», Тютчев не попал только потому, что не жил в Москве. Но вот что сообщает П. В. Долгоруков, впоследствии публицист-эмигрант и корреспондент «Колокола», в письме к Н. В. Путяте от 21 декабря 1858 года: «... с душевною горестью сообщаю вам о невообразимой мере, принятой против литературы. Учрежден Высший комитет для разрешения цензурных недоумений, для управления общественным мнением и для внушения журналистам направления, согласного с видами правительства!!! Комитет этот составлен из Николая Муханова, Александра Адлерберга и Тимашева. ... Ковалевский (министр народного просвещения с 1858 года. — К. П.) просил назначить иных лиц, а именно литераторов, называя Тютчева, И. С. Тургенева и других. Государь рассердился и сказал ему: „Что твои литераторы? Ни на одного из них нельзя положиться“»169«положиться» на адлербергов, мухановых и тимашевых.
Приведенные Долгоруковым слова Александра II сказаны были тогда, когда еще не прошло и года со дня назначения Тютчева председателем Комитета цензуры иностранной. Следовательно, они отражают не столько недовольство царя непосредственной деятельностью поэта на новом посту, сколько общее нерасположение к писателям и настороженность к более или менее независимому суждению. Несомненно, однако, что в дальнейшем отношение Тютчева к цензурной политике правительства было хорошо известно в верхах. Пользуясь своим положением (в качестве председателя комитета он являлся членом Совета Главного управления по делам печати) и связями (главным образом дружбой с Горчаковым), Тютчев не раз выступал в роли заступника изданий, которым грозили те или иные репрессии. В то же время он настойчиво пытался самих издателей с тем, чтобы завоевать доверие правительства к «разумно-честной печати». Конечно, издания, за которые ратовал Тютчев, были органами охранительного лагеря, но это не мешало ему вообще рассматривать царскую цензуру как «лицемерно-насильственный произвол»170. И борьба с ним не раз приводила Тютчева к открытым столкновениям с начальством.
с подчеркнутой сухостью. Оно начинается обращением: «Господин тайный советник». Далее говорится: «Давно уже ваше превосходительство высказали мне то малое сочувствие, которое внушает вам направление, данное делам печати, и что вы сознаете трудность продолжать участвовать в этой отрасли служебного поприща. Со своей стороны я также составил себе на этот счет совершенно определенное мнение. Личное уважение, отдаваемое вам мною, чувства искреннего почтения, которое я вам засвидетельствовал, и очень естественное отвращение к принятию решения, которое могло бы быть вам мало приятным, не позволяли мне до сих пор привести в действие намерение, которое я давно уже довел до сведения государя императора. Изменения, происшедшие в личном составе Управления по делам печати, принуждают меня тем не менее приступить к этому». Письмо заканчивается приглашением «почтить» его своим посещением в тот же вечер, чтобы обсудить «форму» и «материальные условия», при которых это решение было бы приемлемым для поэта171.
Как это ни странно, ни в семейной переписке Тютчевых, ни в дневнике его дочери М. Ф. Бирилевой, обычно отмечавшей, где и у кого бывал поэт, нет никакого намека на это письмо. Напрашивается вопрос, было ли оно послано. Так или иначе, но Тютчев продолжал занимать должность председателя Комитета цензуры иностранной, по-прежнему не боясь вступать в открытые пререкания с руководителями цензурного ведомства. А каковы были эти руководители, можно судить хотя бы по следующему факту, о котором рассказывает в своем дневнике член Совета Главного управления по делам печати В. М. Лазаревский. На одном из заседаний возникли «горячие и продолжительные прения» между Тютчевым и начальником управления М. Р. Шидловским по поводу передовой статьи в одесской газете «День», издававшейся Обществом распространения просвещения между евреями: «Ф. И. Тютчев заметил между прочим: „Для чего литература и печать, если отрицать значение ее заявлений?“ „Для забавы, для забавы! — крикнул не своим голосом Шидловский. — Для того, чтобы людям, которым нечего делать, было что читать. Другого значения литература и вообще печать не имеют!“ Все умолкли. Многие поотодвинулись на своих креслах от стола...»172. Упомянутый в записи Лазаревского Шидловский ранее был губернатором в Туле. Именно он послужил Щедрину прототипом для образа градоначальника с «органчиком» в голове в «Истории одного города».
В бытность Шидловского начальником Главного управления по делам печати произошел инцидент, давший повод управлению вынести отрицательную оценку всей деятельности Комитета цензуры иностранной. До 1871 года комитет пользовался правом не только разрешать к обращению в публике книги на иностранных языках, но и определять, какие книги могут быть переведены на русский язык. Но в начале этого года было возбуждено судебное преследование против издателя русского перевода книги А. Буша «Биография и деятельность Роберта Оуэна», в которой были усмотрены «в высшей степени кощунственные порицания религии и нападки на брак и собственность». При этом оказалось, что книга была разрешена к переводу на русский язык Комитетом цензуры иностранной. Этот факт обсуждался в Совете Главного управления по делам печати, заключение которого было утверждено министром внутренних дел. В заключении Совета отмечалось, «что настоящий случай в деятельности Комитета далеко не единственный вообще представляются весьма неудовлетворительными, что цензурными постановлениями своими Комитет неоднократно парализировал действия внутренней цензуры по отношению преследований ею судом гг. переводчиков, что, позволяя себе серьезные упущения, гг. цензора иностранной цензуры почти только занимаются исключением кратких, незначительных фраз и выражений, останавливаясь на ничего незначащих мелочах, в то же время допускают книги к обращению и обнаруживают таким образом совершенно неправильный взгляд на свое дело, относясь к нему не с должным вниманием». Последствием такой оценки деятельности комитета было лишение его права «определять свои решения касательно перевода иностранных сочинений на русский язык»173.
Многолетний опыт общения Тютчева с цензурным ведомством позволил ему накопить обширный запас наблюдений над теми людьми, которым было вверено дело печати. В одном из писем поэт подытожил эти наблюдения в следующем афоризме: «Все они более или менее мерзавцы, и, глядя на них, просто тошно, но беда наша та, что тошнота наша никогда не доходит до рвоты»174
Печати русской доброхоты,
Как всеми вами, господа,
— но вот беда,
Что дело не дойдет до рвоты.
Через несколько лет, в 1873 году, когда в журнале «Русский архив» было напечатано его «Письмо о цензуре в России», Тютчев писал дочери А. Ф. Аксаковой: «Эта статья явилась как раз вовремя, чтобы наглядно показать тот путь вспять, который мы проделали с 57 года... Перечитывая свою записку, которая и сейчас еще полна злободневности, я убедился, что самое бесполезное в этом мире — это иметь на своей стороне разум»175.
Таков был горький вывод, к которому привела поэта его служба в цензуре.
Примечания
150 «Летопись», стр. 72.
151 Усов. Из моих воспоминаний. «Исторический вестник», т. VII, 1882, январь, стр. 126.
152 Центральный государственный Исторический архив Ленинграда (ЦГИАЛ), ф. 779, оп. 4, 1849 г., ед. хр. 149459, л. 1—10.
153 Подлинник по-французски. «Стихотворения. Письма», стр. 408.
154 Тютчев. Полное собрание сочинений. Изд. 6. Редакция П. В. Быкова. СПб., изд. Т-ва Маркс, [1912], стр. 502—515.
155 Письмо к А. И. Георгиевскому от 8 июня 1866 г. — ЦГАЛИ.
156 «Летопись», стр. 120.
157 , стр. 274.
158 М. Брискман считает, что в целом отчеты по комитету писаны не Тютчевым, но заключения их принадлежат ему лично. См. его сообщение «Ф. И. Тютчев в Комитете ценсуры иностранной» («Литературное наследство», т. 19—21, 1935, стр. 566). Стиль заключений не дает, однако, оснований присоединиться к этому мнению, ибо он не напоминает ни русских писем, ни официальных бумаг поэта. Тем не менее заключения этих отчетов представляют большой интерес, ибо они достаточно полно и отчетливо характеризуют самое направление деятельности комитета.
159 «Литературное наследство», т. 19—21, 1935, стр. 568.
160 — Там же, стр. 571.
161 ЦГИАЛ
162 Там же, 1869 г., ед. хр. 49, л. 71.
163 Там же, л. 211.
164 «Литературное наследство», т. 19—21, стр. 571; ЦГИАЛ, ф. 779, оп. 4, 1865 г., ед. хр. 45, л. 238.
165 ЦГИАЛ—23, 29—29 об., 87 об. — 88.
166 См.: Мих. Лемке. Эпоха цензурных реформ 1859—1865 годов. СПб., 1904, стр. 261—263.
167 ЦГИАЛ, ф. 779, оп. 4, 1866 г., ед. хр. 46, л. 90—90 об., 105—106 об.
168 Русский архив», 1885, вып. 7. стр. 449—450.
169 «Мурановский сборник», вып. 1, 1928, стр. 112—113. — Упоминаемый в письме Долгорукова Комитет по делам книгопечатания как самостоятельное учреждение просуществовал до начала 1860 г., когда был слит с Главным управлением цензуры.
170 Письмо к И. С. Аксакову от 18 апреля 1867 г. «Мурановский сборник», вып. 1, стр. 19.
171 Письмо от 7 декабря 1866 г. Подлинник по-французски. «Литературное наследство», т. 19—21, стр. 594.
172 Запись от 23 февраля 1871 г. См.: Б. Пашковский и С. . Некрасов и литературная политика самодержавия. «Литературное наследство», т. 49—50, 1946, стр. 470.
173 ЦГИАЛ, ф. 779, оп. 4, 1871 г., ед. хр. 51, л. 28—29.
174 Письмо к Н. И. Тютчеву от 13 апреля 1868 г. «Стихотворения. Письма», стр. 467.
175 — Там же, стр. 486, 487.