7
В поэтическом творчестве Тютчева шестидесятых — начала семидесятых годов преобладают стихи на политические темы и мелкие стихотворения «на случай». И те и другие нередко писались поэтом как бы по обязанности, что оправдывает частое отсутствие в них подлинного вдохновения. Сколь бы иронически ни отзывался порою сам Тютчев о «бесполезном и смешном пережевывании общих мест» славянофильства, его политические стихотворения все же грешат такими «общими местами». Близость Тютчева к придворно-правительственным сферам, цену которым в глубине души он прекрасно знал, наложила на многие из его политических стихов печать откровенной реакционности и полуофициозности. Было бы тем не менее ошибочным на основании этих стихотворений, обычно в художественном отношении риторически холодных, говорить о творческом ущербе Тютчева. Наряду с ними мы находим в его поэзии этих лет великолепные стихи так называемого «денисьевского цикла» и превосходные образцы лирики природы («Как хорошо ты, о море ночное...», «Как неожиданно и ярко..», «В небе тают облака...» и др.), принадлежащие к числу признанных шедевров поэта.
В 1868 году И. С. Аксаковым и И. Ф. Тютчевым, младшим сыном поэта, было выпущено в свет второе издание его стихотворений. Выход его, однако, не вызвал в литературной среде такого живого отклика, какой в свое время вызвал сборник 1854 года.
Начиная с середины шестидесятых годов личная жизнь Тютчева омрачается рядом тяжелых утрат. Первой из них была смерть Е. А. Денисьевой, умершей от чахотки 4 августа 1864 года, через два месяца с небольшим после рождения своего последнего ребенка — сына Николая.
На другой день после похорон, 8 августа, Тютчев писал А. И. Георгиевскому: «Александр Иваныч! Все кончено — вчера мы ее хоронили. Что это такое? Что случилось? О чем это я вам пишу — не знаю... Во мне все убито: мысль, чувство, память, все...»176.
В первые же дни после смерти Денисьевой Тютчева посетил Фет. Сраженный «роковой своей потерей», поэт полулежал на диване и, без слов, пожав гостю руку, пригласил его сесть рядом с собой. «Должно быть его лихорадило и знобило в теплой комнате от рыданий, — вспоминал Фет, — так как он весь покрыт был с головою темно-серым пледом, из под которого виднелось только одно изнемогающее лицо. Говорить в такое время нечего. Через несколько минут я пожал ему руку и тихо вышел»177.
По получении письма о кончине Денисьевой Георгиевский решил на несколько дней съездить в Петербург, чтобы своим участием как-нибудь поддержать потрясенного горем поэта. «О приезжайте, приезжайте, ради бога, и чем скорее, тем лучше! — торопил Тютчев Георгиевского. — ... Авось либо удастся вам, хоть на несколько минут, приподнять это страшное бремя, этот жгучий камень, который давит и душит меня... Самое невыносимое в моем теперешнем положении есть то, что я с всевозможным напряжением мысли, неотступно, неослабно, все думаю и думаю о ней, и все-таки не могу уловить ее... Простое сумасшествие было бы отраднее...»178.
По приезде в Петербург Георгиевский остановился у Тютчева, семья которого была в отъезде, и провел у него три дня в неистощимых разговорах о Денисьевой. Вспоминая о своем пребывании в Петербурге, Георгиевский рассказывает: «Для Федора Ивановича было драгоценной находкой иметь такого собеседника, который так любил и так ценил его Лелю, который уже успел составить о ней довольно верное представление и который так дорожил всеми подробностями ее характера, ее воззрений и всей богатой ее натуры. В этих беседах со мною Федор Иванович так увлекался, что как бы забывал, что ее уже нет в живых. В своих о ней воспоминаниях он нередко каялся и жестоко укорял себя в том, что в сущности он все-таки сгубил ее и никак не мог сделать ее счастливой в том фальшивом положении, в какое он ее поставил. Сознание своей вины несомненно удесятеряло его горе и нередко выражалось в таких резких и преувеличенных себе укорах, что я чувствовал долг и потребность принимать на себя его защиту против него самого; но по свойственной человеческой природе слабости не было недостатка и в попытках к самооправданию... Беседы наши... оживлялись и поддерживались тем, что мы объезжали все те места, которые ознаменованы были теми или другими событиями в жизни Лели... За эти три дня постоянной беседы со мной о Леле Федор Иванович как бы несколько ожил и приободрился»179.
Георгиевский уговаривал Тютчева уехать с ним вместе в Москву, рассчитывая «вновь втянуть его в умственные и политические интересы, которыми он жил до сих пор», но поэт предпочел поездку за границу, где в то время находились его жена и дочери.
Сразу же после смерти Денисьевой Тютчев послал жене не дошедшее до нас письмо. В дневнике дочери поэта Марии под 14 августа 1864 года отмечено, что ее мать получила от него «таинственное» письмо и что в течение ближайшей недели он намеревается свидеться с ними180.
Тютчев выехал из Петербурга за границу в двадцатых числах августа 1864 года. 5 сентября он прибыл в Женеву, где и оставался с семьей до середины октября. Отсюда Тютчевы переехали на юг Франции, в Ниццу, и прожили там до весны следующего года. Вспоминая о своем пребывании за границей осенью 1864 года, жена поэта впоследствии рассказывала, что она видела своего мужа плачущим так, как ей никого и никогда не доводилось видеть плачущим181. Отношение Э. Ф. Тютчевой к поэту в это время лучше всего характеризуется ее же собственными словами: «... его скорбь для меня священна, какова бы ни была ее причина»182.
Из Женевы Тютчев писал Георгиевскому: «Не живется, мой друг Александр Иваныч, не живется... Гноится рана, не заживает... Чего я ни испробовал в течение этих последних недель — и общество, и природа, и, наконец, самые близкие родственные привязанности... я готов сам себя обвинять в неблагодарности, в бесчувственности; но лгать не могу: ни на минуту легче не было, как только возвращалось сознание»183.
В приписке к этому же письму, обращенной к М. А. Георгиевской, сестре Денисьевой, Тютчев признается, что чувствует себя «как бы на другой день после ее смерти»184. Насколько живо и остро вставало в памяти поэта все пережитое им у постели умирающей, показывает его стихотворение, посвященное ее последним минутам, — «Весь день она лежала в забытьи...».
Мысль Тютчева беспрестанно возвращается к утраченному. Он неспособен воспринимать с прежней живостью и непосредственностью столь пленявшие его всегда красоты швейцарской природы. Написанное им в Женеве стихотворение «Утихла биза... Легче дышит...» заканчивается такими горькими строками:
Здесь сердце так бы все забыло,
Забыло б муку всю свою,
Когда бы там — в родном краю —
Одной могилой меньше было...
Тогдашнее состояние поэта очень точно выражено и в третьем стихотворении, написанном в Ницце:
О, этот Юг! о, эта Ницца!..
О, как их блеск меня тревожит!
Подняться хочет, — и не может...
Нет ни полета, ни размаху —
Висят поломанные крылья,
И вся она, прижавшись к праху,
Дрожит от боли и бессилья...
В декабре 1864 года Тютчев послал эти три стихотворения (позднее к ним было присоединено еще одно — «Как хорошо ты, о море ночное...») в редакцию журнала «Русский вестник», настаивая на том, чтобы под ними было проставлено его полное имя. Тем самым он как бы хотел посмертно выполнить волю Денисьевой и «гласно и во всеуслышание» заявить, чем она была для него. На этот раз те же самые соображения, которые поэт некогда излагал Денисьевой в ответ на ее пожелание, чтобы он издал с посвящением ей свои стихи, были представлены ему самому Георгиевским как членом редакции «Русского вестника», и стихотворения появились в журнале с одной буквой «Т.» вместо подписи.
Заграничное пребывание не излечило Тютчева от того «душевного увечья», которое было нанесено ему смертью Денисьевой, и не вывело его из состояния «страшного одиночества»185. Признаваясь в письме к Я. П. Полонскому, что «все испробовано», но «ничто не помогло, ничто не утешило», Тютчев пишет: «Одна только потребность еще чувствуется. Поскорее торопиться к вам, туда, где еще что-нибудь от нее осталось, дети ее, друзья, весь ее бедный домашний быт, где было столько любви и столько горя, но все это так живо, так полно ею...»186.
В Петербург Тютчев вернулся в конце марта 1865 года. Вернулся к новым могилам. Вскоре по его возвращении, 2 мая, умерла от скоротечной чахотки четырнадцатилетняя дочь Тютчева и Денисьевой Елена, а на другой день скончался от той же болезни их годовалый сын Николай.
За этими потерями последовали другие. В 1866 году Тютчев хоронит свою девяностолетнюю мать. На протяжении 1870 года умирают старший сын поэта Дмитрий и единственный брат Николай. В 1872 году погибает от чахотки младшая дочь Тютчева Мария, жена севастопольского героя Н. А. Бирилева. Не досчитывается Тютчев и многих своих сверстников, многих завсегдатаев того круга, к которому он принадлежал. «При всем желании нельзя избежать чувства все возрастающего ужаса, видя, с какой быстротой исчезают один за другим наши оставшиеся в живых современники. Они уходят, как последние карты пасьянса», — пишет однажды Тютчев жене187.
Возвращаясь из Москвы с похорон брата, поэт написал стихотворение «Брат, столько лет сопутствовавший мне...». В нем он говорит:
Дни сочтены, утрат не перечесть,
Живая жизнь давно уж позади,
Передового нет, и я, как есть,
На роковой стою очереди.
Но, вопреки этим словам, Тютчев никогда не терял интереса к «живой жизни», к окружающей действительности. «Живая жизнь» была связана для него прежде всего с общественно-политическими интересами. С середины шестидесятых годов поэт находился в непрестанном ожидании новых социальных потрясений. Его внимание в особенности было приковано к событиям на Западе.
Военные действия продолжались немногим более двух недель и прекратились после разгрома австрийской армии под Садовой (3 июля). Узнав о перемирии, заключенном между Австрией и Пруссией в соответствии с планами Бисмарка, Тютчев писал жене: «Война только прервана. То, что теперь окончилось, было лишь прелюдией великого побоища, великой борьбы между наполеоновской Францией и немцами...»188.
И, действительно, Вторая империя, империя Наполеона III, вступала в период кризиса. По горькой иронии судьбы одним из центральных экспонатов французского художественного отдела на открывшейся в 1867 году в Париже Всемирной выставке была статуя умирающего Наполеона, как бы символизировавшая закат наполеоновской легенды, близкий конец империи Наполеона Малого (Napoléon le Petit). Призрак войны реял над выставкой. Один из историков Второй империи по этому поводу замечает: «Война была увы! — бичом весьма давнишним. Но новым и поистине оригинальным было то, что она была отнесена к разряду промышленности. Разумеется, шедевры искусства истребления следовало искать в прусском отделе выставки. Там демонстрировалась чудовищная пушка, изделие крупповских заводов, которая привлекала взоры и казалась воспоминанием о прошлом, вызовом будущему»189.
Празднества, состоявшиеся в Париже в связи с открытием выставки, наводят Тютчева на мысль о назревающих в Европе «кризисах и бедствиях». «Под общество подведена мина, — пишет он дочери, — и вот за счет этой уже заряженной мины разыгрываются все эти подтасовки торжествующего в своей цивилизации и обнимающегося в мире и братстве человечества»190.
Историческое чутье на этот раз не изменило Тютчеву. Прошло всего лишь три года со времени парижской выставки, и разразилась франко-прусская война. Пожалуй, ни одно политическое событие, кроме Крымской кампании, не нашло такого яркого отражения в переписке Тютчева, как именно эта война. Она застала его за границей, где он проходил курс лечения. Письма поэта к жене, дочерям, шурину К. Пфеффелю выказывают крайнюю степень нервного напряжения, в котором он находился. «Начало конца света», «великая резня народов», «публичный опыт людоедства», «оргия крови» — таковы определения происходящего, то и дело срывающиеся с его пера191. То, что война окажется роковой для Франции, сразу же стало ясно поэту. «Война началась ровно восемь дней назад, — писал он дочери Анне 31 июля/12 августа 1870 года из Тёплица, — и вот уже судьба Франции поставлена в зависимость от случайности одного сражения, которое, быть может, разыгрывается в настоящую минуту»192.
«внутреннее разложение» Франции Наполеона III, «обезумевшей от безнравственности», он считает заслуженными и справедливыми «кары, готовые на нее обрушиться». По его мнению, она «сама себе вынесла приговор», сама навлекла на себя «божий суд»193«человеку, принадлежащему к европейской цивилизации, невозможно присутствовать при таком глубоком падении Франции, не испытывая ужасающего щемления сердца»194. Утверждая, что в завязавшейся борьбе «нравственное превосходство решительно на стороне Германии», Тютчев в то же время не скрывает своих опасений насчет последствий конечной победы Пруссии: «В самом деле, если Франция уже не действительность, если она лишь призрак, пустая газетная фраза, если этой ужасной войне суждено будет завершиться полным торжеством Пруссии, то для нас создастся весьма опасное и угрожающее положение»195. В объединении Германии под гегемонией милитаристской Пруссии Тютчев усматривал серьезную угрозу для России и других славянских народов. Ведь именно идеологов воинствующего пруссачества имел в виду поэт, когда еще задолго до франко-прусской войны писал о немцах, проникнутых «глубоким, фанатически-нетерпимым и непримиримым убеждением в превосходстве своего племени» над другими народами196.
Письма Тютчева времени франко-прусской войны обнаруживают его умение предвидеть развитие событий и оценивать их историческое значение. Уже в августе 1870 года, говоря о неминуемых ее последствиях, он предсказывает, что Франции грозит расчленение, ибо она не в силах будет воспрепятствовать отторжению от нее Эльзаса и Лотарингии197«окончательное и полное торжество»: «Франция может быть сломлена, и, вероятно, оно так и будет, но ее поражение станет жестокой и болезненной занозой в теле ее победителя»198. Совсем незадолго до провозглашения Парижской коммуны поэт высказывает мысль, что «разгром Франции осложнится, вероятно, гражданской войной»199.
Но Тютчев не считает, что революция грозит одной Франции, ибо «все демократии материка» составляют, по его мнению, «в сущности одну единую демократию». Это и дает ему право утверждать: «Нынешняя война, жестокая война, столкнется с внутренней войной партий, настоящей социальной войной...». Он предвидит, что Европа будет расколота «на два лагеря: социальную революцию и военный абсолютизм»200.
С тех консервативных позиций, на которых стоял Тютчев, он осудил и не мог не осудить Парижскую коммуну. Но он понял, что врагам ее нечего противопоставить ей, кроме грубой силы. В первые же недели существования Коммуны он писал: «Возможно, что и на сей раз европейское общество не даст нападающим поработить себя, но уже в нем нет того, что могло бы победить их и сдерживать»201. Характерно, что, имея в виду Парижскую коммуну, Тютчев говорит о «европейском обществе» в целом, т. е. не рассматривает ее как явление местное, изолированное от общеевропейского революционного движения.
«... нельзя скрывать от себя, что при современном состоянии умов в Европе то из ее правительств, которое решительно взяло бы на себя почин в деле великого преобразования, открыв республиканскую эру в европейском мире, сделало бы значительный шаг вперед по сравнению со своими соседями — друзьями или недругами. Ибо чувство преданности династии, без которого нет монархии, повсюду слабеет, и если порою происходят обратные проявления, то это лишь всплеск в общем течении». Правда, Тютчев еще не решается распространить высказанное им положение на Россию, где, как он утверждает, «династический принцип имеет будущее», но при этом делает весьма значительную оговорку, по существу сводящую на нет это утверждение: «... при условии sine qua non, что династия все более и более проникнется национальным духом, ибо вне этого, вне энергического и сознательного национального духа, русское самодержавие — бессмыслица»202.
В начале семидесятых годов, как и раньше, западноевропейские политические события находились в центре внимания Тютчева203, но это не мешало ему живо интересоваться и событиями внутренней общественно-политической жизни России. Так, например, летом 1871 года он целыми днями просиживал на процессе участников общества «Народная расправа», известном под названием «нечаевского процесса» (по имени организатора общества — С. Г. Нечаева). Ошибочно видя в «нечаевщине» проявление самой сути революционного движения, Тютчев тем не менее делает знаменательное признание: «Зло пока еще не распространилось, но где против него средства? Что может противопоставить этим заблуждающимся, но пылким убеждениям власть, лишенная всякого убеждения? Одним словом, что может противопоставить революционному материализму весь этот пошлый правительственный материализм? That is the question (Вот в чем вопрос. — К. П.»204.
Жадного интереса к политике не могли поколебать в Тютчеве и первые угрожающие симптомы в состоянии его здоровья. 4 декабря 1872 года поэт утратил свободу движения левой рукой и ощутил резкое ухудшение зрения; его начали одолевать мучительные головные боли. Тем не менее, когда в газетах появилось сообщение о смерти Наполеона III, Тютчев, несмотря на сильное недомогание, задумал стихами откликнуться на это событие. 30 декабря, после бессонной и тревожной ночи, он заявил жене, что хочет продиктовать их ей. Почти весь день прошел в этой работе, доставившей немало труда обоим. Ослабленный слух и незнакомство с правилами стихосложения мешали Э. Ф. Тютчевой исправно записывать стихи, к тому же невнятно произносимые поэтом. Самому ему стихотворение стоило невероятных усилий, и при каждой замеченной ошибке жены он сильно раздражался. К вечеру диктовка была закончена, а на следующий день Тютчев повез стихи в редакцию газеты «Гражданин». Начав читать их вслух, поэт обнаружил пропущенные им неточности, что вызвало в нем новый приступ раздражения. Больше всего, по-видимому, взволновало его то, что он уже не смог сам исправить искаженного текста (отредактированное А. Н. Майковым стихотворение было напечатано в № 2 «Гражданина» за 1873 год). Домой Тютчев вернулся в состоянии крайнего нервного возбуждения. В тот же день, однако, он еще раз выехал из дома и провел вечер накануне нового года в гостях. Утром 1 января 1873 года, невзирая на предостережение окружающих, поэт пошел на прогулку, намереваясь посетить кое-кого из знакомых. На улице с ним случился удар, парализовавший всю левую половину.
«Первым делом Тютчева по мере того, как он стал приходить в сознание, — рассказывает И. С. Аксаков, — было — ощупать свой ум. Жить — значило для него мыслить, и с первым, еще слабым возвратом сил, его мысль задвигалась, заиграла и засверкала, как бы тешась своею живучестью. Прикованный к постели, с ноющею и сверлящею болью в мозгу, не имея возможности ни приподняться, ни перевернуться без чужой помощи, голосом едва внятным, он истинно дивил и врачей, и посетителей блеском своего остроумия и живостью участия к отвлеченным интересам. Он требовал, чтоб ему сообщались все политические и литературные новости...»205. С приехавшим из Москвы Аксаковым Тютчев тотчас же начал говорить о политике, о Хивинском походе, о смерти Наполеона III. Свое безысходное болезненное состояние он определил словами: «C’est mon Sédan» («Это мой Седан»)206.
О прежней ясности тютчевского ума можно судить по письмам, которые поэт диктовал, а некоторые и писал собственноручно во время своей болезни. Пытался он также сочинять стихи. Из всех подобных попыток значительно и по своему содержанию, и по силе словесного выражения только одно четверостишие, обращенное к жене:
Здоровье, силу воли, воздух, сон,
Одну тебя при мне оставил он,
Чтоб я ему еще молиться мог.
«У меня нет ни малейшей веры в мое возрождение; во всяком случае нечто кончено, и крепко кончено для меня, — писал Тютчев дочери Анне. — Теперь главное в том, чтобы уметь мужественно этому покориться. Всю нашу жизнь мы проводим в ожидании этого события, которое, когда настает, неминуемо преисполняет нас изумлением. Мы подобны гладиаторам, которых в течение целых месяцев берегли для арены, но которые, я уверен, непременно бывали застигнуты врасплох в тот день, когда им предписывалось явиться...»207.
«мужественно покориться» неизбежному и примириться со своим недугом. По словам жены поэта, он испытывал «отчаяние и страстное, неудержимое, лихорадочное желание жить»208. Он требовал, чтобы к нему допускали всех, кто приезжал осведомляться о его здоровье. «Общество — его стихия, и вне общества он впадает в тоску...», — писал И. С. Аксаков Е. Ф. Тютчевой209. В памятной книжке Э. Ф. Тютчевой чуть ли не ежедневно отмечаются имена лиц, навещавших больного поэта. Среди этих посещений одно в особенности его тронуло. Это было посещение графини А. М. Адлерберг, в первом браке Крюденер. 1 апреля 1873 года дрожащей рукой Тютчев написал следующие несколько строк, которые послал своей дочери Дарье: «Вчера я испытал минуту жгучего волнения вследствие моего свидания с графиней Адлерберг, моей доброй Амалией Крюденер, которая пожелала в последний раз повидать меня на этом свете и приезжала проститься со мной. В ее лице прошлое лучших моих лет явилось дать мне прощальный поцелуй»210.
Однажды к Тютчеву привели четырехлетнюю внучку, дочь его покойного старшего сына Дмитрия. Глядя на ребенка и намекая на свои утраты последних лет, поэт сказал: «C’est une fleur qui croît sur les tombes» («Это цветок, растущий на могилах»). В памяти девочки запечатлелся облик больного деда, лежащего на придвинутой к открытому окну кушетке, и огромный букет сирени у его изголовья211.
19 мая Тютчева перевезли на дачу в Царское село. Он начал передвигаться, хотя и с помощью посторонних. Но 11 июня последовал второй удар. Окружающие с минуты на минуту ожидали его смерти. Однако он пришел в себя и спросил еле слышным голосом: «Какие последние политические известия?».
ответы его на вопросы врачей и близких отличались, впрочем, прежним остроумием. Один раз, как бы вновь желая вызвать в себе привычное ощущение жизни, он неожиданно попросил: «Faites un peu de vie autour de moi» («Сделайте так, чтобы я немного почувствовал жизнь вокруг себя»).
О последних минутах поэта проникновенно рассказывает Аксаков: «Ранним утром 15 июля 1873 года лицо его внезапно приняло какое-то особенное выражение торжественности и ужаса; глаза широко раскрылись, как бы вперились в даль, — он не мог уже ни шевельнуться, ни вымолвить слова, — он, казалось, весь уже умер, но жизнь витала во взоре и на челе. Никогда так не светилось оно мыслью, как в этот миг, рассказывали потом присутствовавшие при его кончине... Чрез полчаса вдруг все померкло, и его не стало... Он просиял и погас»212.
18 июля гроб с телом поэта был перевезен из Царского села в Петербург и похоронен на кладбище Новодевичьего монастыря.
«Милый, умный, как день умный Федор Иванович, прости — прощай!»213.
Примечания
176 «Стихотворения. Письма», стр. 444—445.
177 А. А. Фет. Мои воспоминания, ч. II. М., 1890, стр. 4. — Фет ошибочно относит это свидание к январю 1864 г., т. е. к тому времени, когда Денисьева еще была жива.
178 — «Стихотворения. Письма», стр. 445.
179 Неизданные воспоминания А. И. Георгиевского. — Собрание Б. Н. Делоне.
180 «Летопись», стр. 161.
181 См. письмо Эрн. Ф. Тютчевой к Д. Ф. Тютчевой от 16/28 октября 1888 г. — МА.
182 — МА.
183 Письмо от 6/18 октября 1864 г. — ЦГАЛИ. Ср.: Георгий Чулков
184 Подлинник по-французски. — Там же, стр. 50.
185 Письмо Тютчева к А. И. Георгиевскому от 6/18 октября 1864 г. — ЦГАЛИ.
186 Письмо к Я. П. Полонскому от 8/20 декабря 1864 г. «Стихотворения. Письма», стр. 448.
187 Письмо от 14 сентября 1871 г. — Подлинник по-французски. «Стихотворения. Письма», стр. 484.
188 «Стихотворения. Письма», стр. 462.
189 P. de la Gorce. Histoire du Second Empire, t. V. Paris, 1905, p. 206.
190 Письмо к А. Ф. Аксаковой от 21 июня 1867 г. Подлинник по-французски. «Литературное наследство», т. 19—21, стр. 235.
191 Письма к Эрн. Ф. Тютчевой от 6/18 июля и 15/27 октября 1870 г., к А. Ф. Аксаковой от 19/31 июля 1870 г. и 1/13 февраля 1871 г. — Подлинники по-французски. «Литературное наследство», т. 31—32, 1937, стр. 753, 754, 761, 762.
192 «Стихотворения. Письма», стр. 478.
193 Письмо к Д. Ф. Тютчевой от 1/13 августа 1870 г. Подлинник по-французски. «Литературное наследство», т. 31—32, стр. 757.
194 Письмо от 22 августа 1870 г. Подлинник по-французски. «Старина и новизна», кн. 22. Пг., 1917, стр. 288.
195 Письма к Д. Ф. Тютчевой от 1/13 августа 1870 г. и к А. Ф. Аксаковой от 7/19 августа 1870 г. «Литературное наследство», т. 31—32, стр. 757.
196 Письмо к А. Ф. Тютчевой от 3/15 июля 1859 г. Подлинник по-французски. — Ф. И. . Стихотворения. М., 1945, стр. 296.
197 См. письмо к К. Пфеффелю от 22 августа 1870 г. «Старина и новизна», кн. 22. Пг., 1917, стр. 288—289.
198 Письмо к жене от 14/26 августа 1870 г. Подлинник по-французски. — Там же, стр. 263.
199 Письмо к А. Ф. Аксаковой от конца февраля — начала марта 1871 г. Подлинник по-французски. «Литературное наследство», т. 31—32, стр. 762.
200 «Стихотворения. Письма», стр. 480, 481.
201 Письмо к ней же от 27 марта 1871 г. Подлинник по-французски. «Литературное наследство», т. 31—32, стр. 763.
202 Письмо от 15 июля 1872 г. Подлинник по-французски. — Аксаков, стр. 163.
203 Пигарев. Ф. И. Тютчев о французских политических событиях 1870—1873 гг. «Литературное наследство», т. 31—32, стр. 753—776.
204 Письмо к А. Ф. Аксаковой от 17 июля 1871 г. Подлинник по-французски. «Стихотворения. Письма», стр. 484.
205 Аксаков
206 См. письмо И. С. Аксакова к Е. Ф. Тютчевой от 3 января 1873 г. «Летопись», стр. 226, 227.
207 Подлинник по-французски. — Аксаков, стр. 311.
208 — ЦГАЛИ.
209 Письмо от 12 января 1873 г. «Летопись», стр. 229.
210 Подлинник по-французски. «Стихотворения. Письма», стр. 486.
211 Записано со слов О. Д. Дефабр, рожденной Тютчевой, внучки поэта.
212 Аксаков— Слова, выделенные курсивом, — цитата из стихотворения Тютчева «Как над горячею золой...».
213 Письмо от 21 августа 1873 г. — А. Фет. Мои воспоминания, ч. II. М., 1890, стр. 279.