ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Снова в России.
Тютчев и общественно-политическая
действительность
1840-х — начала 1870-х годов
1
После своего увольнения от должности старшего секретаря русской миссии в Турине Тютчев еще в течение нескольких лет продолжает оставаться за границей, в Мюнхене.
В 1841 году поэт совершает путешествие в Прагу, где знакомится с выдающимся деятелем чешского национального возрождения Вацлавом Ганкой. Знаменитый чешский патриот, ученый и писатель был убежденным другом России и русской культуры. На прощанье Тютчев оставил Ганке стихотворение «Вековать ли нам в разлуке?..», которое является его первым поэтическим обращением к славянам. В этих стихах он призывает их подать руки друг другу и выражает бодрую уверенность в том, что мечты отцов о братском единстве славянских народов станут явью для внуков. Такой же величественной явью для Тютчева, в свете его пражских впечатлений, стал рост национального самосознания западных славян. Два года спустя, вспоминая в письме к Ганке свое пребывание в древней столице Чехии, Тютчев писал: «... посетив Прагу, нельзя не чувствовать на каждом шагу, что на этих горах, под полупрозрачною пеленою великого былого, неотразимо и неизбежно зреет еще большая будущность!»1. Поездка в Прагу окончательно укрепила ранее зародившийся интерес Тютчева к историческим судьбам славянских народов. С этого времени славянская тема становится одной из основных тем тютчевской политической лирики и публицистики.
Несмотря на многолетние связи Тютчева с Мюнхеном, пребывание на чужбине, не обусловленное служебным положением, становится все более и более тягостным для поэта и затруднительным в материальном отношении. Он настойчиво ищет путей возвращения на службу или официальной легализации своего пребывания за границей.
С этой целью летом 1843 года Тютчев на четыре месяца приезжал из Мюнхена в Москву и Петербург. В Москве он не был восемнадцать лет. На многое теперь он взглянул иными глазами — глазами путешественника, попавшего в новый для него город. «Вчера, 13-го (июля. — К. П.), между 2 и 3 часами пополудни я дорого дал бы за то, чтобы ты оказалась возле меня, — писал он жене. — Я был в Кремле. Как бы ты восхитилась и прониклась тем, что открывалось моему взору в тот миг!.. Если тебе нравится Прага, то что же сказала бы ты о Кремле!»2
Еще в письме, посланном с дороги, Тютчев, подсмеиваясь над собой, заметил, что впадает «в тон присяжного туриста»3. То же самое сказывается порою и в его московских письмах. «Здесь имеется несколько клубов вроде лондонских, — сообщает он, например, в письме от 27 июля, — и некоторые из них поставлены прямо-таки на широкую ногу. Тут и обедают, тут и играют в карты; есть тут и целое собрание русских и заграничных газет, книг, брошюр и т. д.»4. Неподдельное восхищение вызвал в Тютчеве Малый театр. Упоминая о том, что по вечерам часто бывает в театре, Тютчев пишет: «Здесь есть сносная французская труппа и столь хорошая русская, что я был поражен от неожиданности. За исключением Парижа, нигде за границей нет труппы, которая могла бы соперничать с нею. Это, вероятно, расовая особенность, ибо такое же мастерство игры я наблюдал в польском театре в Варшаве»5.
юные годы, и повстречавшего людей, которых он знал молодыми. «Всякий раз, когда мне предстоит встреча со старым знакомцем, меня охватывает невыразимая тревога, — пишет поэт. — ... Люди, воспоминание о которых здешние места оживили во мне до такой остроты, что мне стало казаться, будто я только накануне расстался с ними, предстали передо мною почти неузнаваемыми от разрушений времени. О, что за ужас! Но могу не верить в некое страшное колдовство, когда вижу эти сморщенные, поблекшие лица, эти беззубые рты». И далее Тютчев рассказывает о встрече с С. Е. Раичем, которого он не видал со времени своего отъезда за границу: «Еще вчера мне попался на глаза такой пример. Это мой учитель русского языка; я расстался с ним двадцать лет тому назад, когда он был во цвете лет, а нынче это лишенный почти всех зубов человечек, со старческой физиономией, представляющей, так сказать, карикатуру на его прежнее лицо. Я никак не могу опомниться от этого удара»6.
В Петербурге Тютчев вел переговоры о своем возвращении на службу с вице-канцлером К. В. Нессельроде, а перед отъездом из России провел несколько дней у графа А. Х. Бенкендорфа в его замке близ Ревеля. «... Что мне было особенно приятно, — писал Тютчев родителям, — это его внимание к моим мыслям относительно известного вам проекта и та поспешная готовность, с которою он оказал им поддержку у государя...»7.
Дипломатическая служба и связанная с нею жизнь за рубежом позволили Тютчеву накопить немалый запас наблюдений и впечатлений, которые определенным образом отразились на его политическом сознании. Тютчев пришел к заключению, что Священный союз объединяет только правительства, государей Германии с Россией, но что со стороны печати, задающей тон общественному мнению, господствует «пламенное, слепое, неистовое, враждебное настроение» по отношению к России. Не пытаясь разгадать причины такого настроения, Тютчев задается целью выступить в роли посредника между русским правительством и немецкой прессой. В этом и заключался тот «проект», о котором упоминает поэт в письме к родителям. По возвращении из России в Мюнхен Тютчев пытается склонить на сторону русских интересов, как он их понимал, одного из видных немецких публицистов того времени Я. Ф. Фалльмерайера.
Автор некогда нашумевшей теории о славянском происхождении новоэллинов не случайно обратил на себя внимание Тютчева. По мнению поэта, заслугой Фалльмерайера было «введение в обращение идеи Восточной великой самостоятельной Европы в противовес Западной»8.
Записывая разговор с Тютчевым по поводу одной своей статьи, состоявшийся еще до поездки поэта в Россию, Фалльмерайер занес в свой дневник от 12 марта 1843 года: «... г. Тютчев... проповедовал хвалы моему имени у сарматов; „на меня рассчитывают“». Из конспективного изложения автора дневника вырисовываются вехи обстоятельного разговора, в котором Тютчев раскрыл перед Фалльмерайером свою точку зрения на восточный вопрос: «Европейский гнев, зависть к равному; однако все враждебные меры имели следствием только возвеличение и славу ненавистного соперника. „Мы хотим только существовать“; Византия — священный город; патриарх и торговля; Киев — центральный пункт и сердце славянства; Балк — мать городов; зудит переместить столицу; славянская карта Шафарика; краинское (Крайна) ближе всего к русскому»9.
книге чешского ученого Шафарика «Slovanský národopis». Эта карта, показывавшая обширность и величие славянского мира, пришлась по сердцу панславистам. В связи с утверждением Тютчева: «Мы хотим только существовать» многозначительным представляется и то, что среди мелькавших в беседе возвышенных понятий, вроде «священный город», «сердце славянства», «мать городов», проскользнула и такая прозаическая фраза, как «патриарх и торговля».
Осенью того же года Фалльмерайер вновь виделся с Тютчевым, только что вернувшимся из России. 11 октября Фалльмерайер записал в дневнике: «Вечером чай у Тютчева; продолжительный секретный разговор и формальные предложения защищать пером **дело (русское дело? — К. П.) на Западе, т. е. выдвигать правильную постановку восточного вопроса в противоположность Западу, как и до сих пор, не насилуя своего убеждения; Бенкендорф решит в следующем году дальнейшее»10
В своих переговорах с Фалльмерайером Тютчев потерпел неудачу, и это вполне естественно. Поэт не учел того, что Фалльмерайер был одновременно крупным ученым-ориенталистом и убежденным немецким националистом. Он мог в своих научных трудах высказывать понятие о Восточной Европе как определенной этнографической единице, но поддерживать русские интересы в восточном вопросе никак не входило в его расчеты. Через несколько лет, словно намекая на прошлые беседы с Тютчевым, Фалльмерайер писал в предисловии к своей книге: «Fragmente aus dem Orient» (1845): «Лишить турок собственности и втянуть эстетически-восприимчивые немецкие племена в западню составляет душу и жизнь российства»11.
Испытав неудачу в переговорах с Фалльмерайером, Тютчев избирает иной путь для осуществления той же цели противодействия антирусской пропаганде на Западе.
«Allgemeine Zeitung», выходившая в Аугсбурге, напечатала письмо, полученное редакцией от одного русского («von russischer Hand»), имя которого при этом названо не было. Принадлежность письма Тютчеву была установлена в 1930 году12. Однако текст его до сих пор оставался неизвестным советским читателям, а потому и приводится здесь полностью как первый публицистический опыт поэта:
«19 марта. В приложении к № 78 „Allgemeine Zeitung“ от 18 марта я прочел статью о русской армии на Кавказе. Наряду с прочими странностями там встречается место, смысл которого приблизительно таков: „Русского солдата зачастую можно приравнять к французскому каторжнику, сосланному на галеры. Вся остальная часть статьи по своему направлению, в сущности говоря, является лишь развитием этого положения. Разрешите ли вы русскому сделать по этому поводу два кратких замечания? Эти занятные вещи пишутся и печатаются в Германии в 1844 году. Ну что ж, люди, которых таким образом приравнивают к каторжникам, те же, что неполных тридцать лет тому назад проливали кровь на полях сражений своей отчизны, дабы достигнуть освобождения Германии, кровь каторжников, которая слилась с кровью ваших отцов и ваших братьев, смыла позор Германии и завоевала ей независимость и честь. Это мое первое замечание. Второе сводится к следующему: если вы встретите ветерана наполеоновской армии, напомните ему его славное прошлое и спросите, кто из противников, с которыми он воевал на полях Европы, был наиболее достоин уважения, кто после отдельных поражений держался гордо, — можно поставить десять против одного, что наполеоновский ветеран назовет вам русского солдата. Пройдитесь по департаментам Франции, где вражеское вторжение 1814 года оставило свой след, и спросите жителей этих провинций, какой солдат из войск противника постоянно проявлял величайшую человечность, строжайшую дисциплину, наименьшую враждебность к мирным жителям, безоружным гражданам, — можно поставить сто против одного, что вам назовут русского солдата. Если же вы захотите узнать, кто был самым необузданным, самым хищным, — о, это уже не русский солдат. Вот те немногие замечания, которые я хотел сделать по поводу упомянутой статьи; я не требую, чтобы вы поделились ими с вашими читателями. Эти и многие другие, с ними связанные воззрения — вы знаете это столь же хорошо, как и я, — живут в Германии во всех сердцах, а потому им отнюдь не нужно места в газете. В наши дни, благодаря прессе, нет больше той нерушимой тайны, которую французы называют тайной комедии; во всех странах, где царит свобода печати, пришли к тому, что никто не смеет сказать про истинную причину данного положения то, что каждый об этом думает. Этим объясняется, почему я только шопотом раскрываю вам загадки о настроении умов в Германии по отношению к русским. После веков раздробленности и долгих лет политической смерти немцы смогли получить свою национальную независимость только благодаря великодушному содействию России; сейчас они воображают, что смогут укрепить ее с помощью неблагодарности. Ах, они заблуждаются. Они лишь доказывают этим, что и сейчас еще чувствуют свою слабость».
Поводом к этому полемическому выступлению послужила одна статья из цикла статей, печатавшихся в «Allgemeine Zeitung» под заглавием «Briefe eines deutschen Reisenden vom Schwarzen Meer» («Письма немецкого путешественника с Черного моря»). В статье, которую имеет в виду Тютчев, говорилось, что в России военная служба часто является наказанием за такие проступки и преступления, которые во Франции вообще лишили бы человека права носить мундир, а военнослужащего обрекли бы на исключение из рядов армии. Тем самым, как указывает автор статьи, можно было бы считать, что у русских наказание легче, чем у французов, ибо преступник отделывается тем, что на него надевают не одежду каторжника, ссылаемого на галеры, но «почетную одежду» солдата. Однако «25 лет службы в этой почетной одежде при такой дисциплине дело немалое...».
Редакция «Allgemeine Zeitung» сопроводила письмо Тютчева примечанием, в котором разъясняла, что ее корреспондент в полной мере признает выдержку, скромность и мужество русского солдата, что он далек от мысли вообще равнять его с каторжником и что точный смысл строк, обративших на себя внимание Тютчева, не дает оснований для подобного умозаключения. Значительно более резко возражал Тютчеву несколько позже сам «немецкий путешественник». По его словам, «только полным незнанием немецкого языка» можно оправдать столь превратное истолкование его статьи. Автору письма следовало бы обратиться к услугам человека, более сведущего в немецком языке, «прежде чем выступать с разглагольствованиями, может быть, весьма патриотичными, но совершенно нелогичными»13.
«Allgemeine Zeitung» Густаву Кольбу. На этот раз письмо не было опубликовано в газете, а вышло летом 1844 года в Мюнхене анонимной брошюрой на французском языке14. Обращаясь вновь к Густаву Кольбу, Тютчев пишет, что его побуждает к этому прием, оказанный «Allgemeine Zeitung» его «замечаниям», и «разумный и умеренный комментарий», который был дан к ним редакцией.
Когда Тютчев начинал свою деятельность публициста, европейская печать была занята обсуждением книги маркиза А. Кюстина «La Russie en 1839» («Россия в 1839 году»), появившейся в 1843 году в Париже и содержавшей злое и меткое разоблачение николаевской «фасадной империи». Выход в свет этой книги произвел настоящую сенсацию, тем более, что в бытность свою в России Кюстин был принят Николаем I и общался с представителями высших слоев русского общества.
Говоря в своей книге о тех русских, с которыми ему доводилось встречаться и беседовать, Кюстин разделил их на две «породы» (espèces): одни из «осторожности» и «самолюбия» изощряются в неумеренных похвалах своей родине, другие напускают на себя «либо глубокое пренебрежение, либо чрезмерную скромность всякий раз, что говорят о России». «До сих пор, — замечает Кюстин, — я не попался на удочку ни тем, ни другим; но хотелось бы мне отыскать третью породу — просто-напросто русских»15.
Нужно ли говорить, что едва появилась книга Кюстина, как первая «порода» русских немедленно же выступила с ее печатными опровержениями. Официозный характер их бросался в глаза.
«просто» русских, тщетно потому, что искал их не там, где мог найти. «Тягостно влияние этой книги на русского, — писал один из таких «просто-напросто русских», А. И. Герцен, — голова склоняется к груди, и руки опускаются; и тягостно оттого, что чувствуешь страшную правду, и досадно, что чужой дотронулся до больного места, и миришься с ним за многое, и более всего за любовь к народу»16.
А вот что отметил в своем дневнике от 29 сентября 1843 года Фарнгаген фон Энзе: «Камергер фон Т. посетил меня, привез мне поклоны из Москвы и Петербурга. О Кюстине отзывается он довольно спокойно, поправляет, где требуется, и не отрицает достоинств книги (курсив мой. — К. П.). Она произвела в России огромное впечатление: вся образованная и дельная часть публики более или менее согласна с мнениями автора; книгу почти вовсе не бранят, напротив, еще хвалят форму изложения. Сам генерал фон Бенкендорф откровенно признался императору: „Monsieur de Custine n’a fait que formuler les idées que tout le monde a depuis longtemps sur nous, que nous avons nous-même“17»18.
Хотя Фарнгаген фон Энзе обозначил только одной начальной буквой фамилию своего собеседника, не может быть сомнений в том, что это Федор Иванович Тютчев, видевшийся с ним в Берлине на пути из Петербурга в Мюнхен. Что Тютчев еще в 1841 году был лишен камергерского звания, Фарнгаген, конечно, мог и не знать, а потому и называет его по-прежнему «камергером».
Слова, якобы сказанные шефом жандармов царю по поводу книги Кюстина, вероятно, были переданы Тютчеву самим Бенкендорфом и таким путем попали на страницы дневника Фарнгагена. То обстоятельство, что последний услышал об этом от Тютчева, придает его записи значительную долю достоверности.
Разговор Тютчева с Фарнгагеном фон Энзе любопытен и в другом отношении, как свидетельство того, что не все русские были одинаково непримиримы к «собаке» Кюстину.
Брошюра Тютчева «Lettre à m-r le docteur Gustave Kolb» появилась меньше чем через год после беседы поэта с Фарнгагеном. В самом начале статьи он касается злободневной книги Кюстина: «... не опасайтесь, чтобы в качестве русского я ввязался в свою очередь в жалкую полемику, вызванную недавно одним жалким памфлетом. Нет, милостивый государь, это не достаточно серьезно. Книга г. Кюстина служит новым доказательством того умственного бесстыдства, того духовного растления (отличительной черты нашего времени, особенно во Франции), благодаря которым дозволяют себе относиться к самым важным и возвышенным вопросам более нервами, нежели рассудком; дерзают судить весь мир менее серьезно, чем, бывало, относились к критическому разбору водевиля. Что же касается до противников г. Кюстина, до так называемых защитников России, то они, конечно, искреннее его, но они уже слишком простоваты. Они представляются мне людьми, которые в избытке усердия в состоянии поспешно поднять свой зонтик, чтобы предохранить от дневного зноя вершину Монблана»19.
В частной беседе с немцем, состоявшим некогда на русской службе и хорошо знавшим Россию, Тютчев мог отзываться о Кюстине «довольно спокойно» и «не отрицать достоинств книги». Другое дело, когда он ставил своей задачей — как мы увидим далее — печатно вразумлять на русский счет немецкое общественное мнение. Можно сказать, что в первом случае он относился к вопросу «рассудком» (разве его собственное, ранее приведенное определение царства «канцелярии и казармы» не отзывается впечатлениями, подобными впечатлениям Кюстина?), во втором — классовыми «нервами». И в этом он был не одинок.
Точку зрения большинства «общественного мнения» в России ярче других, быть может, выразил В. А. Жуковский, сказавший, что «нападать надобно не на книгу, ибо в ней много правды, но на Кюстина»20. Досадовали на него как раз за то, что он «придал форму тем понятиям», которые и до него уже бродили в публике, за то, что напоказ всей Европе он вынес сор из царских палат и дворянских чертогов.
Понятной становится и кажущаяся противоречивость позиции Тютчева по отношению к книге Кюстина. Однако он не берет на себя задачу апологии России. «Истинный защитник России — это История, постоянно в течение трех столетий разрешающая в ее пользу все тяжбы, в которые вовлекались последовательно ее таинственные судьбы». Статья Тютчева посвящена проблеме русско-германского союза. «La Russie et l’Allemagne» («Россия и Германия») — таково заглавие, под которым тютчевская статья перепечатывалась в собраниях сочинений поэта. Тютчев подчеркивает господствующее в Германии разъединение между «строгой и обдуманной политикой» германских правительств по отношению к России и враждебно настроенным на ее счет немецким общественным мнением. В результате «освобождения Европы» в 1815 году Германия при помощи России разрешила в свою пользу двухвековой поединок с Францией. Отныне в Европе уже не две силы а, три: «Европа Карла Великого очутилась лицом к лицу с Европою Петра Великого». Из создавшегося порядка вещей вытекают три «единственно возможных» исхода: первый — преобладание Германии в центре Европы, второй — преобладание Франции, третий — союз Германии с Францией против России. Но последнее было уже безуспешно испробовано в 1812 году, а первое осуществимо лишь при условии верности Германии союзу с Россией. Во имя чего же вмешалась Россия в распрю между «двумя началами, двумя великими народностями, которые в течение веков оспаривали друг у друга европейский Запад», и «разрешила эту распрю в пользу Германии и германского начала? Она хотела раз навсегда утвердить торжество права, исторической законности над революционным движением».
«противовес» Европе Западной он выдвигает Европу Восточную, где «Россия во все времена служила душою и двигательною силой...». Самые выражения, в которых Тютчев отзывается о России, свидетельствуют о его глубоком сродстве с московскими славянофилами. Восточная Европа — это «целый мир», единый по своему духовному началу, солидарный в своих частях, живущий своей собственной, органической, самобытной жизнью. Широко развернутая перед несочувственным взором Фалльмерайера славянская карта Шафарика оказала Тютчеву существенное подспорье при выработке его панславистских планов. Восточный вопрос считается «неразрешимым» только потому, что «неизбежное разрешение» его уже давно предопределено. «... Остается только узнать, обретет ли Восточная Европа, уже на три четверти сложившаяся, эта истинная империя Востока, для которой первая империя византийских кесарей, древних православных императоров, служила лишь слабым и неполным предначертанием, обретет или нет Восточная Европа свое последнее самое существенное дополнение, и получит ли она его путем собственного хода событий, или будет вынуждена добывать его силою оружия, подвергая мир величайшим бедствиям...».
Ни в России, ни за границей брошюра Тютчева не вызвала сколько-нибудь живого отклика. Дошедшие до нас суждения о ней ограничиваются отзывами в частных письмах. А. И. Тургенев, считая, что тютчевское «Письмо к г-ну доктору Густаву Кольбу» «хорошо писано», в то же время собирался писать на него замечания. Одобряя намерение поэта «вразумлять Европу на наш счет», А. И. Тургенев, однако, писал: «Ему стоит только писать согласнее с его европейским образом мыслей — и тогда он будет ближе к цели, которую себе предполагает»21. Неодобрительно отнесся к статье Тютчева декабрист-эмигрант Н. И. Тургенев: «... не об истории Византии и о ее наследии следует помышлять русским, у коих сердце бьется любовью к их земле, а о голоде и холоде, о палках и кнуте, одним словом о рабстве и его уничтожении»22. Тютчев как бы предвидит подобные возражения: «Несовершенства нашего общественного строя, недостатки нашей администрации, положение наших низших классов» — все это так. Но «в конце концов мы не одни на белом свете». И Тютчев предлагает «взглянуть, например, на Англию, на ее фабричное население», на Ирландию, и «на правдивых весах» дипломата-публициста «бедственные последствия английского просвещения» (иначе — промышленного переворота) перетягивают «бедственные последствия русского варварства» (иначе — крепостничества).
Брошюра Тютчева дошла до Николая I. Тютчев узнал потом, что император «полюбопытствовал узнать, кто был ее автором», и «заявил, что нашел в ней все свои мысли»23 во многом были сродни понятиям Зимнего дворца. Лишь много позднее Тютчев перестанет отождествлять интересы правящих кругов с национальными задачами России.
Одобрение, которым Николай I отметил статью Тютчева, облегчило нерадивому дипломату возвращение на государственную службу. В конце сентября 1844 года Тютчев с женой и двумя детьми от второго брака24 переезжает из Мюнхена в Петербург, а через полгода снова зачисляется в ведомство Министерства иностранных дел; тогда же было возвращено поэту и звание камергера.
Примечания
1 Письмо от 16/28 апреля 1843 г. — «Стихотворения. Письма», стр. 382.
2 — Там же, стр. 383.
3 Письмо к жене от 11/23 июня 1843 г. из Варшавы. «Старина и новизна», кн. 18. СПб., 1914, стр. 6.
4 Письмо к жене. Подлинник по-французски — ЛБ.
5 Письмо к жене от 26 июля 1843 г. Подлинник по-французски. «Старина и новизна», кн. 18, стр. 8.
6 Письмо к жене от 14 июля 1843 г. Подлинник по-французски. «Стихотворения. Письма», стр. 383.
7 Аксаков, стр. 30.
8 См. запись из дневника Фалльмерайера от 17 марта 1843 г., приведенную в статье Е. Казанович «Из мюнхенских встреч Ф. И. Тютчева (1840-е гг.)». — «Урания. Тютчевский альманах». Л., 1928, стр. 151.
9 «Урания. Тютчевский альманах», стр. 151.
10
11 Подробнее об этом эпизоде биографии Тютчева см.: К. Пигарев. Ф. И. Тютчев и проблемы внешней политики царской России. «Литературное наследство», т. 19—21, 1935, стр. 192—193.
12 См.: S. . Der erste Brief Tjutčevs an Dr. Kolb, den Redakteur der Augsburger «Allgemeine Zeitung». — «Zeitschrift für slavische Philologie», Bd. VI, 1930, Doppelheft 3/4, S. 410—416. — Письмо Тютчева было напечатано в «Allgemeine Zeitung» в переводе с французского подлинника.
13 «Allgemeine Zeitung», 6 Juni 1844. Цит. по указанной статье С. Якобсона.
14 «Lettre à m-r le docteur Gustave Kolb, rédacteur de la Gazette Universelle». Munich, 1844. — Единственный имеющийся в СССР экземпляр этой брошюры хранится в ЛБ.
15 Custine
16 Дневник Герцена, запись от 26 октября 1843 г. — А. И. Герцен. Собрание сочинений в тридцати томах, т. 2. М., 1954, стр. 312—313.
17 «Г-н Кюстин только придал форму тем понятиям, которые все имеют о нас и даже мы сами» (франц.).
18 Varnhagen von Ense. Tagebücher, Bd. II. Leipzig, 1861, S. 216.
19 Статья перепечатана в подлиннике и переводе в «Сочинениях Ф. И. Тютчева» (СПб., 1886; СПб., 1900) и в «Полном собрании сочинений Ф. И. Тютчева», изд. А. Ф. Маркса (СПб., 1912; СПб., 1913). Цит. здесь и далее в заново отредактированном мною переводе.
20 «Письма В. А. Жуковского к А. И. Тургеневу». СПб., 1895, стр. 297.
21 «Остафьевский архив», т. IV. СПб., 1899, стр. 290 и 301.
22 Письмо к А. И. Тургеневу, цитируемое в письме последнего к П. А. Вяземскому от 14 ноября 1845 г. — Там же, стр. 333.
23 Письмо к родителям от 27 октября 1844 г. Подлинник по-французски. — ЦГАЛИ.
24 Дочь Мария, родившаяся 23 февраля 1840 г., и сын Дмитрий, родившийся 14 июня 1841 г. Уже в Петербурге, 30 мая 1846 г., у Тютчевых родился второй сын, Иван.