3
Заграничный период — период исключительной важности в духовном и творческом формировании Тютчева. Тем более досадно, что недостаток фактических данных не позволяет со сколько-нибудь удовлетворительной полнотой установить, кто составлял непосредственное окружение поэта в эти годы его жизни.
До первого приезда Тютчева из-за границы в Россию в 1825 году при нем неотлучно находился его дядька Николай Афанасьевич Хлопов. «В Мюнхене старик остался верен всем русским обычаям, — рассказывает Аксаков, — и в немецкой квартире Тютчева устроил себе уютный русский уголок с иконами и лампадою, словно перенесенный из какого-нибудь московского прихода Николы на Курьих Ножках или в Сапожках. Он взял в свое заведывание хозяйство юного дипломата и собственноручно готовил ему стол, угощая его, a порою и его приятелей-иностранцев произведениями русской кухни»21.
Находясь в Мюнхене, Николай Афанасьевич вел постоянную переписку с матерью поэта, сообщая ей все, что касалось жизни ее Феденьки в далеком и чужом городе22. В семье Тютчевых сохранилось воспоминание о том, как старый дядька ворчливо уведомлял Екатерину Львовну, что Федор Иванович обменялся часовыми цепочками с юной красавицей, графиней Амалией Лерхенфельд, в которую был влюблен, причем в обмен на золотую получил всего лишь шелковую. Невольно приходит на память пушкинский Савельич, и лишний раз поражаешься жизненности этого литературного образа!
«на покое» в доме его родителей, Хлопов заказал икону в ознаменование самых значительных, по его мнению, событий из жизни поэта. На обратной стороне доски рукою Хлопова пояснено, какие это были события. В центре иконы помещено изображение богоматери «Взыскание погибших», празднуемой 5 февраля — «в сей день мы с Федором Ивановичем 1822 года приехали в Петербург, где он вступил в службу». По четырем углам иконы изображены во весь рост святые, память которых отмечается в другие знаменательные для Тютчева дни. Последним по времени и несомненно радостным для самого Хлопова памятным днем было 11 июня 1825 года, день первого приезда — «возвращения» — из Мюнхена в Москву, ровно через три года после отъезда их обоих на чужбину.
Эту икону Николай Афанасьевич завещал горячо им любимому Федору Ивановичу, о чем и сделал соответствующую надпись: «В память моей искренней любви и усердия к моему другу Федору Ивановичу Тютчеву сей образ по смерти моей принадлежит ему. Подписано сего 1826 марта 5-го. Николай Хлопов»23.
Эти строки, выведенные крупными и четкими буквами уверенной рукой Николая Афанасьевича, прекрасно обрисовывают характер взаимоотношений, существовавших между дядькой и «дитятей», слугою и барином. Только одно слово «усердие» указывает, пожалуй, на социальное неравенство этих отношений. И то, что Тютчев много лет спустя с нежностью вспоминал о своем дядьке, подчеркивает, насколько сильны были связывавшие их чувства «искренней любви» и «дружбы».
Из остальных надписей, сделанных Хлоповым на иконе, в особенности любопытны две: «Генваря 19 1825 года Федор Иванович должен помнить, что случилось в Минхене от его нескромности и какая была опасность» и «20 генваря, то есть на другой же день, кончилось благополучно». По дошедшему до нас устному семейному преданию, записи эти относятся все к тому же увлечению Тютчева Амалией Лерхенфельд: будто бы из-за нее поэту грозила дуэль. В том же 1825 году счастливым соперником Тютчева оказался его сослуживец по мюнхенской миссии барон А. С. Крюденер, женившийся на «прекрасной Амалии».
Чувство, внушенное Тютчеву «младой феей» (когда в 1822 году он впервые встретился с А. Лерхенфельд, ей было четырнадцать лет), запечатлелось в душе поэта как одно из самых светлых воспоминаний «золотого» времени его жизни. Воспоминанию об этих счастливых днях Тютчев посвятил чарующие в своем глубоком лиризме строфы «Я помню время золотое...» (написано в середине 1830-х годов). Изображенный в них пейзаж (долина Дуная, руина замка на вершине холма, цветущие дикие яблони) реален при всей своей романтичности, и только наша недостаточная осведомленность в тютчевской биографии этих лет не позволяет уточнить, какую конкретную местность имел в виду поэт.
5 марта 1826 года Тютчев женился на вдове Элеоноре Петерсон, рожденной графине Ботмер. Род Ботмеров принадлежал к наиболее старинным аристократическим родам Баварии. Первый муж Э. Ботмер Александр Петерсон был русским дипломатом, занимавшим пост поверенного в делах в Веймаре.
Тютчев был на четыре года моложе жены. О красоте и женственности Элеоноры Тютчевой свидетельствуют ее портреты. Ее письма к родителям поэта и к деверю Н. И. Тютчеву рисуют ее как женщину любящую, чуткую, боготворившую мужа, но, по-видимому, серьезные умственные запросы были ей чужды. Деловая и хозяйственная сторона семейной жизни Тютчевых лежала всецело на ней. Не раз приходилось ей выступать в нелегкой роли «покровительницы или пестуна» своего мужа — и всегда с неизменным успехом. Чем была для Тютчева его жена, можно судить по его собственному признанию в одном из позднейших писем к родителям: «... я хочу, чтобы вы знали, что никогда человек не был столь любим другим человеком, сколь я любим ею. Я могу сказать, удостоверившись в этом почти на опыте, что в течение одиннадцати лет не было ни одного дня в ее жизни, когда, дабы упрочить мое счастье, она не согласилась бы, не колеблясь ни мгновенья, умереть за меня. Это нечто весьма возвышенное и весьма редкое, когда оно не фраза»24.
Через тридцать с лишком лет, в стихотворении «В часы, когда бывает...» (1858), Тютчев сравнивал любовь к нему его жены с солнечным лучом, озарившим стены комнаты:
Так мило-благодатна,
Душе моей стократно
Любовь твоя была.
Вместе с Тютчевыми жила свояченица поэта — Клотильда Ботмер (она была на 10 лет моложе сестры), впоследствии в 1839 году вышедшая замуж за второстепенного немецкого поэта, состоявшего на русской дипломатической службе, барона Аполлония Петровича Мальтица. Он и его брат, тоже поэт, принадлежали к числу посетителей тютчевской гостиной в Мюнхене. Завсегдатаями этой гостиной были также сослуживец Тютчева, с 1826 года первый секретарь русской миссии, педантичный Крюденер и его красавица-жена. Кроме начальства поэта по службе, русских посланников при баварском дворе — сначала (с 1828 по 1833 год) И. А. Потемкина, затем (с 1833 по 1837 год) князя Г. И. Гагарина, очень к нему расположенных25, близкие отношения установились у него с племянником последнего, Иваном Сергеевичем Гагариным, с середины 1833 по конец 1835 года занимавшим должность атташе при русской миссии.
«Было бы серьезной ошибкой воображать, что Тютчев, проведший двадцать два года в Мюнхене, был в течение всего этого времени погружен в германскую стихию. Несомненно, он прочитал изрядное количество немецких писателей, в течение нескольких месяцев часто видался с Гейне, беседовал иногда с Шеллингом, но по обществу, среди которого жил, по чтению, которое его увлекало, и по всем навыкам своего ума он был гораздо доступнее французским влияниям, нежели немецким. Близость Италии и Франции живо ощущалась в столице Баварии, и, не говоря о дипломатическом корпусе, отличавшемся более или менее космополитическим характером и составлявшем основу общества, которое мы наиболее усердно посещали, в самом баварском обществе были элементы французские и итальянские, которые, не нарушая немецкого благодушия, весьма способствовали устранению из общественных отношений всякой чопорности и придавали мюнхенским гостиным особенно любезный и изящный характер. Разговоры всегда велись по-французски. Были осведомлены о всем, что печаталось в Париже, особенно читали парижские газеты, а германская печать, германская литература, германские дела очень мало интересовали это общество»26.
Доступность Тютчева «французским влияниям» Гагарин несколько односторонне объясняет воздействием мюнхенского общества. Тютчев, действительно, всегда проявлял большой интерес к Франции, но этому способствовали и более непосредственные впечатления. Другой мемуарист, близко знавший Тютчева с 1833 года, баварский аристократ и публицист Карл Пфеффель в заметке, составленной для И. С. Аксакова, рассказывает: «... в 1828 году, если не ошибаюсь, желание видеть и узнать один из великих очагов цивилизации привлекло Тютчева в Париж, где он пробыл довольно долго. Деля время между занятиями и светскими развлечениями, он усердно посещал незабвенные курсы лекций Гизо, Кузена и Вильмена и часто видался с некоторыми из выдающихся личностей той эпохи, а именно из числа последователей Руайе-Коллара... Он проникся спиритуализмом Кузена, либеральным доктринерством Гизо, классическими доктринами Вильмена... По примеру славных учителей, имена которых я только что перечислил, его разговор принимал часто форму ораторской речи: приходилось больше слушать его, чем отвечать»27.
В сообщении Пфеффеля имеются фактические неточности. Тютчев был в Париже не в 1828, а в первой половине 1827 года28.
В 1828 году ни Гизо, ни Кузен лекций не читали. Трудно предположить, чтобы Тютчев вторично приехал в Париж в следующем году, когда они возобновили свои курсы. На запрос И. С. Аксакова относительно пребывания Тютчева в Париже, очевидно вызванный заметкой Пфеффеля, И. С. Гагарин отвечал: «... я не помню, чтобы он мне когда-нибудь об этом рассказывал. Во всяком случае он бывал здесь лишь как многие из наших соотечественников, — осматривая памятники, посещая суды и политические собрания, но не имея никаких сношений с французским обществом»29.
При тех материалах, которыми мы располагаем, проверить достоверность сведений Пфеффеля не представляется возможным. Несомненно, однако, что знакомство с политической жизнью Парижа эпохи Реставрации, с идеями французских философов и публицистов этого времени оставило определенный след в сознании Тютчева.
«германской стихии» в жизни и духовном формировании поэта. Связи Тютчева с мюнхенской литературной и ученой средой были и шире, и крепче, чем это казалось Гагарину. Но сложились они, вероятно, уже по возвращении поэта в Мюнхен после первой поездки в Россию в 1825 году. По крайней мере, судя по скупым намекам в дневнике М. П. Погодина, видевшего Тютчева в бытность его в Москве, круг знакомств поэта ограничивался в то время мюнхенским придворно-аристократическим обществом30.
Со второй половины двадцатых годов в Мюнхене наблюдается заметное оживление общественной жизни. Вступивший на престол в 1825 году король Людвиг I старался играть роль «просвещенного монарха» и «либерала». Он заявил, что незачем раздражать общественное мнение постоянными напоминаниями о монархических принципах, отменил цензуру для непериодических изданий и, называя себя «другом древних греков», пожертвовал крупную сумму денег в пользу греческих патриотов, боровшихся за национальную независимость. Людвиг I стремился превратить столицу своего королевства в «немецкие Афины»: в Мюнхене был возведен ряд архитектурных сооружений в классическом стиле, открыты музеи. Широкую известность далеко за пределами Баварии приобрел мюнхенский университет, куда были привлечены для чтения лекций знаменитый философ Шеллинг, выдающийся филолог-эллинист Тирш, известный естествоиспытатель Окен, философ-мистик Баадер. Среди вольнослушателей университета было немало иностранцев, в том числе и русских. Полтора года провел в Мюнхене Петр Васильевич Киреевский, будущий собиратель русских народных песен. Он, как и несколько позже его брат Иван, был привлечен сюда лекциями Шеллинга.
Рассказывая в письме к брату о своем первом знакомстве с Тиршем, ректором Мюнхенского университета, П. В. Киреевский пишет: «Потом говорил (Тирш. — К. П.) о Тютчеве, как о своем хорошем знакомом, и очень хвалил его. Говорил, что и Шеллинг очень коротко » (курсив мой. — К. П.)31.
Не обходится без разговора о Тютчеве и первая встреча П. В. Киреевского с Шеллингом. «Очень хвалил Тютчева, — отмечает Киреевский в своем дневнике. — Das ist, — сказал он между прочим, — ein sehr ausgezeichneter Mensch, ein sehr unterrichteter Mensch, mit dem man sich immer gerne unterhält»32.
Итак, ни знакомство Тютчева с Тиршем, ни знакомство с Шеллингом не было случайным или поверхностным. Сближению русского поэта с немецким философом могло немало способствовать то сочувственное отношение, которое в это время Шеллинг проявлял к России. Говоря с П. В. Киреевским о русско-турецкой войне, только что завершившейся Адрианопольским мирным договором, Шеллинг, между прочим, сказал: «России суждено великое назначение, и никогда еще она не выказывала своего могущества в такой полноте, как теперь; теперь в первый раз вся Европа, по крайней мере все благомыслящие, смотрят на нее с участием и желанием успеха; жалеют только, что в настоящем положении ее требования, может быть, слишком умеренны»33.
Знакомство Тютчева с Шеллингом поддерживалось в течение многих лет. Н. А. Мельгунов, проживший в Мюнхене почти всю осень 1836 года, называет поэта «приятелем» Шеллинга34. О беседах Тютчева с Шеллингом, при которых ему доводилось присутствовать, вспоминал Карл Пфеффель35.
Бо́льшими данными обладаем мы в отношении знакомства Тютчева с Генрихом Гейне. Первая встреча Тютчева с Гейне-поэтом предшествовала его личному знакомству с ним. В апреле 1823 года вышел сборник стихов Гейне под заглавием «Tragödien nebst einem lyrischen Intermezzo» («Трагедии с лирическим интермеццо»). В этом сборнике внимание Тютчева привлекло небольшое стихотворение «Ein Fichtenbaum steht einsam...», которое вскоре стало одним из популярнейших произведений Гейне как в Германии, так и за рубежом. В России это стихотворение приобрело большую известность главным образом благодаря переложению Лермонтова, но именно Тютчеву принадлежит честь его первого перевода на русский язык.
Перевод стихотворения «Ein Fichtenbaum steht einsam...» («На севере мрачном, на дикой скале...») был помещен в альманахе «Северная лира» на 1827 год вместе с шестью оригинальными и переводными стихотворениями Тютчева. Одно36 написано поэтом еще до отъезда за границу; три датируются 1823—1824 годами. Хотя альманах «Северная лира» и разрешен цензурой 1 ноября 1826 года, есть основания полагать, что и два недатированных стихотворения, одним из которых является перевод стихотворения Гейне «Ein Fichtenbaum steht einsam...», относятся ко времени, предшествовавшему первому приезду Тютчева из Мюнхена в Россию в 1825 году.
К сравнительно ранним тютчевским переводам принадлежит, судя по своей художественной фактуре, и перевод стихотворения Гейне «Liebste, sollst mir heute sagen...» («Друг, откройся предо мною...»)37«Aurora» за 1823 год и перепечатан в том же сборнике «Tragödien nebst einem lyrischen Intermezzo».
Кроме двух упомянутых стихотворений, до знакомства Тютчева с Гейне могли быть переведены еще четыре: «Как порою светлый месяц...» («Wie der Mond sich leuchtend dränget...»), «Закралась в сердце грусть, — и смутно...» («Das Herz ist mir bedrückt, und sehnlich...»), «Вопросы» («Fragen») и «Кораблекрушение» («Der Schiffbrüchige»). Подлинники первых двух стихотворений, входящих в цикл «Die Heimkehr» («Возвращение на родину») были напечатаны в первом томе «Reisebilder» («Путевые картины»), вышедшем в мае 1826 года. Третье и четвертое стихотворения — из цикла «Die Nordsee» («Северное море») — появились во втором томе «Путевых картин», выпущенном в апреле 1827 года. В октябре того же года все четыре стихотворения были перепечатаны в сборнике «Buch der Lieder» («Книга песен»), объединившем все самое значительное, что до тех пор было написано Гейне в стихах.
К тому времени, когда между Тютчевым и Гейне установилось личное знакомство, Гейне был уже широко известным и популярным в Германии писателем. Немецкая молодежь не только заучивала, но и распевала его стихи. Реакционеры же всех мастей сразу почувствовали в авторе «Путевых картин» своего опасного врага. В некоторых немецких государствах «Путевые картины» тотчас по своем появлении подверглись запрещению.
Растущая известность Гейне побудила мюнхенского издателя барона Котту предложить ему редактирование газеты «Politische Annalen» («Политические летописи»). Казалось бы, редактирование умеренно либеральной газеты мало подходило для такого страстного противника социального зла во всех его проявлениях, каким был Гейне, но он принял предложение Котты, так как надеялся, что это откроет ему путь к профессуре в мюнхенском университете. В конце ноября 1827 года Гейне прибыл в Мюнхен, где и оставался до июля 1828 года.
«... Знаете ли вы дочерей графа Ботмера..? — писал Гейне 1 апреля 1828 года К. А. Фарнгагену фон Энзе. — Одна уже не очень молодая, но бесконечно очаровательная, состоящая в тайном браке38 — вот две дамы, с которыми я нахожусь в самых приятных и лучших отношениях. Они обе, мой друг Тютчев и я, мы часто обедаем partie carrée39, a по вечерам, когда я встречаю у них еще несколько красавиц, я болтаю сколько душе угодно, особенно про истории с привидениями. Да, в великой пустыне жизни я повсюду умею найти какой-нибудь прекрасный оазис»40. Свояченица Тютчева Клотильда Ботмер на некоторое время овладела сердцем и вдохновением Гейне. Ряд стихотворений, позднее вошедших в цикл «Neue Frühling» («Новая весна»), навеян «приятными» часами, проведенными в ее обществе.
В статьях о Тютчеве и Гейне распространено утверждение, что влиянием бесед с русским поэтом объясняются на первый взгляд неожиданные для автора «Путевых картин» рассуждения о России в тридцатой главе третьей части его книги. Рассуждения эти вызваны победоносными действиями русских войск на Ближнем Востоке во время начавшейся в 1828 году русско-турецкой войны.
Гейне пишет: «... в удивительной смене лозунгов и вождей, в этой великой борьбе обстоятельства сложились так, что самый пылкий друг революции видит спасение мира только в победе России и даже смотрит на императора Николая как на гонфалоньера свободы». Гейне противопоставляет Россию Англии, где великая хартия вольностей якобы гарантирует личную свободу и где некогда находили убежище «все свободные умы»: «Если сравнить в смысле свободы Англию и Россию, то и самый мрачно настроенный человек не усомнится, к какой партии примкнуть. Свобода возникла в Англии на почве исторических обстоятельств, в России же — на основе принципов». И если Англия «застыла в своих, не поддающихся омоложению, средневековых учреждениях», то «принципы, из которых возникла русская свобода или, вернее, на основе которых она с каждым днем все больше и больше развивается, это — либеральные идеи новейшего времени; русское правительство проникнуто этими идеями, его неограниченный абсолютизм является скорее диктатурой, направленной к тому, чтобы внедрить идеи непосредственно в жизнь; это правительство не уходит корнями в феодализм и клерикализм, оно прямо враждебно силам дворянства и церкви; уже Екатерина ограничила церковь, а право на дворянство дается в России государственной службой; Россия — демократическое государство, я бы назвал ее даже христианским государством, если употреблять это столь часто извращаемое понятие в его лучшем космополитическом значении: ведь русские уже благодаря размерам своей страны свободны от узкосердечия языческого национализма, они космополиты или по крайней мере на одну шестую космополиты, поскольку Россия занимает почти шестую часть всего населенного мира»41.
— в его политических статьях сороковых годов. Таковы утверждения об отсутствии в России феодализма и клерикализма, сравнение «последствий русского варварства и английского просвещения»42 и, наконец, признание России «христианской империей»43. Среди произведений Тютчева более раннего времени нет ни одного, где были бы высказаны подобные мысли, да и вообще до сороковых годов Тютчев ни разу не излагал своих взглядов на Россию с такой полнотой, с какой это сделал Гейне в цитированной главе «Путевых картин». Служит ли это основанием к тому, чтобы допустить в данном случае обратное воздействие — не Тютчева на Гейне, а Гейне на Тютчева? Едва ли, хотя некоторые высказывания, близкие к тем, которые содержатся в «Путевых картинах», обнаруживаются и в других произведениях Гейне, в частности, предшествующих его знакомству с Тютчевым44.
Н. Я. Берковский справедливо указывает в примечаниях к «Путевым картинам», что, говоря о России, Гейне поддался «довольно распространенному в тогдашней европейской литературе заблуждению, будто в России царская власть выполняет революционную миссию и стоит ближе к интересам нации, чем к интересам дворянства. Император Николай I снискал себе известную популярность в Европе своим вмешательством в греческие дела, — после битвы при Наварине, где Россия выступала в союзе с Францией и Англией, Турция вынуждена была предоставить грекам независимость. Гейне приписывает бескорыстные мотивы весьма корыстной и расчетливой, лишенной принципиальной последовательности политике Николая I на Ближнем Востоке»45.
Очень возможно, что в плену этого распространенного заблуждения находился в конце двадцатых годов и Тютчев, еще не изживший усвоенных им от своих московских друзей «святых истин». В 1829 году он перевел на русский язык стихотворение баварского короля Людвига I «Императору Николаю I», в котором русский царь прославлялся как защитник и освободитель угнетенных греков. Характерно, что внимание Тютчева привлекла и тридцать первая глава «Путевых картин» Гейне, т. е. непосредственно следующая за той, в которой высказаны его размышления о России. Тридцать первая глава книги Гейне представляет собой восторженный гимн в прозе восходящему солнцу символизирующему в глазах писателя наступление «прекрасного дня» свободы. Тютчев переложил прозу Гейне белыми стихами. Наряду со строками об «общей свободе» славянских народов в стихотворении «Как дочь родную на закланье...» этот перевод служит свидетельством того расплывчатого свободолюбия, которое было свойственно политическим взглядам Тютчева в этот период.
«Politische Annalen» прекратилось, и Гейне уехал в Италию, исторические и художественные памятники которой давно уже манили его к себе46. Он надеялся по возвращении в Мюнхен занять обещанную ему кафедру в университете и при отъезде заручился покровительством баварского министра внутренних дел, посредственного стихотворца и драматурга Эдуарда фон Шенка. Однако личное расположение к нему Шенка натолкнулось на озлобленное противодействие клерикально-католической клики, начавшей ожесточенную антисемитскую травлю Гейне в печати. Не догадываясь об этом и не имея никаких сведений о ходе своего дела, Гейне вспомнил о своем «лучшем» мюнхенском друге и обратился к его посредничеству.
В письме, отправленном из Флоренции и датированном 1 октября 1828 года, Гейне сообщает Тютчеву, что, не получая от Шенка ответа на письмо, посланное уже около месяца назад, он только что написал ему второе письмо, которое и просит Тютчева доставить по назначению. «Навестите его через несколько дней, — добавляет Гейне, — он знает, что вы мой истинный друг, скажите, что я сообщил вам, от чего зависит мое возвращение в Германию. Ведь вы дипломат, вы легко сможете так разузнать о положении моих дел, чтобы Шенк и не подозревал, что я просил вас об этом, и не счел себя свободным от обязательства написать мне лично»47.
Ответ Тютчева на это письмо нам неизвестен. Профессуры в Мюнхене Гейне не получил.
Расставшись с Гейне, Тютчев продолжал следить за его новыми произведениями. К концу 1829 — началу 1830 года может быть отнесен уже упомянутый перевод из третьей части «Путевых картин» (книга Гейне вышла в свет в декабре 1829 года).
одновременно написанных стихотворениях: «В толпе людей, в нескромном шуме дня...» и «Ты зрел его в кругу большого света...».
Чтение вышедших в 1832 году публицистических очерков Гейне «Französische Zustände» («Французские дела») также натолкнуло Тютчева на создание самостоятельного стихотворения. Прочитав в книге Гейне следующие строки о Лафайете: «Конечно, он не гений, каким был Наполеон, в голове которого гнездились орлы вдохновения, меж тем как в сердце вились змеи расчета»48, Тютчев тут же написал стихи о Наполеоне, в которых развил образы Гейне:
Два демона ему служили,
Две силы дивно в нем срослись:
В его груди змии вились.
Ширококрылых вдохновений
Орлиный дерзостный полет,
Но в самом буйстве дерзновений
В последующие годы Тютчев перевел одно стихотворение Гейне из цикла «Neue Gedichte» («Новые стихотворения»), напечатанное в 1834 году в первой части «Салона», — «In welche soll’ich mich verlieben...» («В которую из двух влюбиться...») и создал замечательную вариацию на тему опубликованного там же стихотворения «Es treibt dich fort von Ort zu Ort...» («Из края в край, из града в град...»).
С отъездом Гейне из Мюнхена жизненные дороги двух поэтов разошлись. Правда, в июне 1830 года, по пути в Россию, Тютчев с женой и свояченицей «растрогали» Гейне своим посещением в глухом Вандсбеке49. Упоминания о Тютчеве и его семье изредка попадаются в переписке Гейне. 10 июня 1832 года, когда Гейне уже находился в Париже, драматург М. Беер писал ему из Мюнхена: «То, что вы во Франции, — это, конечно, выигрыш для публики и для вас. Это мнение разделяет со мной Тютчев, с которым я теперь часто вижусь и говорю о вас». В письме от 24 октября того же года Гейне просил Ф. Гиллера разузнать «в Мюнхене ли еще Тютчевы и что они делают», и прибавлял: «Не забудьте об этом»50. Последнее свидание Тютчева со своим мюнхенским другом состоялось в Париже в 1853 году. Гейне в это время уже был изнурен мучительной предсмертной болезнью; однако Тютчев «нашел его все еще полным жизни»51.
Именами Гейне, Шеллинга, Тирша, Беера, конечно, не ограничиваются связи Тютчева с представителями литературно-ученых и художественных кругов Мюнхена двадцатых — тридцатых годов. Тютчев был знаком и с Линднером, совместно с Гейне редактировавшим «Politische Annalen». Встречался он и с известным немецким архитектором Лео фон Кленце, украсившим Мюнхен своими постройками. Художнику Вильгельму Каульбаху, автору исторических и аллегорических композиций, Тютчев подсказал сюжет фрески «Битва гуннов», созданной в 1834—1837 годах и находящейся в Берлинском музее52.
К сожалению, сведения о взаимоотношениях поэта со всеми этими лицами глухи и отрывочны. Но несомненно, что недостатка в обществе интересных для него собеседников Тютчев в эти годы не испытывал, а ведь это всегда являлось для него жизненной потребностью.
Примечания
21 Аксаков— В книге Аксакова указывается, что Н. А. Хлопов «остался в Мюнхене до самой женитьбы Федора Ивановича в 1826 году, а потом возвратился к Ивану Николаевичу, в доме которого, через несколько лет, и умер» (там же). Однако Хлопов, сопровождавший поэта в Россию в 1825 г., более уже не возвращался в Мюнхен.
22 К сожалению, письма Хлопова к Е. Л. Тютчевой не сохранились.
23 Музей-усадьба «Мураново» им. Ф. И. Тютчева.
24 ЦГАЛИ. Цит. по статье: О. В. Пигарева—1838. По неизданным материалам). «Звенья», кн. 3—4, 1934, стр. 273.
25 О взаимоотношениях Тютчева с предшественником Потемкина графом Воронцовым-Дашковым нам ничего неизвестно.
26 Письмо И. С. Гагарина к А. Н. Бахметевой от 4 ноября 1874 г. Подлинник по-французски. — Славянская библиотека в Париже.
27 Подлинник по-французски. — МА.
28 В моем собрании хранится визитная карточка: «Monsieur de Tuttchef, Gentilhomme de la Chambre de S. M. l’Empereur de Russie. Rue d’Artois, № 24» («Г-н Тютчев, камер-юнкер двора е. в. императора всероссийского. Улица д’Артуа, № 24»). На обороте несколько слов, адресованных В. А. Жуковскому: «Просит позволения засвидетельствовать свое почтение Василию Андреевичу» и помета другой рукой: «1827». Жуковский был в Париже в мае — июне 1827 г. Сколько времени провел в Париже Тютчев, установить не удалось. Русские источники не содержат никаких данных на этот счет. Архив парижской полиции, в котором должны были бы находиться сведения о пребывании Тютчева во французской столице, сгорел в 1871 г.
29 — Славянская библиотека в Париже.
30 «Говорил он об обществах: в Мюнхене общество малочисленное, — придворные и пр.» (Дневник М. П. Погодина, запись от 26 июня 1825 г. — ЛБ).
31 Письмо П. В. Киреевского к И. В. Киреевскому от 12/24 сентября 1829 г. «Русский архив», 1905, кн. II, стр. 121.
32 «Это превосходнейший человек, очень образованный человек, с которым всегда охотно беседуешь» («Московский вестник», 1830, ч. I, № 1, стр. 115).
33 Там же. — Разговор происходил 7 октября 1829 г.
34 Н. . Шеллинг. (Из путевых записок). «Отечественные записки», т. III, 1839, отд. VIII, стр. 120. — Мельгунов, как и П. Киреевский, упоминает о расположении Шеллинга к России: «... Шеллинг любит Россию и русских... Шеллинг, в особенности, ... имеет о России высокое понятие и ожидает от нее великих услуг для человечества» (там же, стр. 121).
35 В некрологе Тютчева, помещенном в газете «Union» и перепечатанном в приложении к аксаковской биографии поэта, Пфеффель приводит запомнившееся ему возражение Тютчева Шеллингу, который якобы «увлекался идеею примирить философию с христианством без его ореола божественного откровения» (Аксаков, стр. 319). Приводимые Пфеффелем слова вообще характерны для взгляда Тютчева на религию, но, по-видимому, мемуарист запамятовал обстоятельства, при которых он их слышал. Как указывает П. С. Попов в неопубликованной работе «Тютчев и Шеллинг», «есть все основания отрицать правильность свидетельства Пфеффеля; такого спора не могло быть, или, иначе говоря, в уста Тютчева вложены слова, которые не могли быть возражением Шеллингу; Шеллинг должен был бы признать безусловную правильность всего высказанного Тютчевым, потому что по существу таковы же были и его мысли в данном вопросе» (МА
36 Отрывок послания к А. Н. Муравьеву, приведенный в статье Делибюрадера (Д. П. Ознобишина) «Отрывок из сочинений об искусствах».
37 Впервые напечатан в журн. «Галатея» за 1830 г.
38 Это место в письме Гейне представляется загадочным. По-видимому, по невыясненным причинам, женитьба поэта долгое время не оглашалась.
39 Вчетвером (франц.).
40 Heine. Briefe, Bd. I. Mainz [1950], S. 353; Ср.: Генрих Гейне. Собрание сочинений, т. 9. Гослитиздат, 1959, стр. 468.
41 Генрих Гейне. Собрание сочинений, т. 4. Гослитиздат, 1957, стр. 224—227.
42 Тютчев. Россия и Германия. — Полное собрание сочинений Изд. 6. СПб., Т-во А. Ф. Маркс, [1912], стр. 451—452.
43 Его же. Россия и Революция. — Там же, стр. 457.
44 См.: А. . Studien über Heine in Russland, II. Heine und Tjutčev. «Zeitschrift für slavische Philologie», Bd. XXIV. Heft 2, 1956, S. 327—328.
45 Генрих Гейне. Собрание сочинений, т. 4. стр. 495—496.
46 В письме И. С. Гагарина к А. Н. Бахметевой от 28 октября 1874 г. содержится сообщение, что Тютчев «с женой и Генрихом Гейне совершил путешествие в Тироль и, кажется, в Северную Италию». При этом Гагарин высказывает уверенность в том, что до Инсбрука Тютчевы не расставались с Гейне (см.: Георгий . Тютчев и Гейне. «Искусство», 1923, № 1, стр. 362). По свидетельству самого Тютчева, он с женой и свояченицей К. Ботмер посетил Тироль «за пятнадцать месяцев» до рождения дочери Анны (см. ниже, стр. 89), следовательно, в самом начале 1828 г. Гейне незадолго до того приехал в Мюнхен. Свидетельство Тютчева трудно согласовать с сообщением Гагарина, так как знакомство поэта с Гейне состоялось, по-видимому, не ранее февраля 1828 г. (см.: А. Kerndl. Studien über Heine in Russland, II. Heine und Tjutčev, S. 285).
47 Письмо Гейне к Тютчеву было впервые напечатано Адольфом Штродтманом в немецком переводе с французского подлинника в гамбургском ежемесячнике «Orion» (1863, Bd. I, S. 379—388). Местонахождение оригинала неизвестно. Немецкий перевод неоднократно перепечатывался в собраниях писем Гейне, последний раз — в изд.: Heinrich Heineäutert von Friedrich Hirth, Bd. 1. Mainz, [1950], S. 375—377; Bd. 4, Mainz, [1951], S. 199 (комментарий к письму). В русском переводе вошло в изд.: Генрих Гейне. Собрание сочинений, т. 9. Гослитиздат, 1959, стр. 478.
48 Генрих Гейне—264.
49 См. письмо Гейне к К. А. Фарнгагену фон Энзе от 21 июня 1830 г. из Вандсбека. — Heinrich Heine
50 Heinrich Heine
51 См.: А. О. Смирнова-Varnhagen von Ense. Tagebücher, Bd. X, S. 323.
52 См. письмо К. Пфеффеля к Эрн. Ф. Тютчевой от 23 февраля 1860 г. М. А.