Большая энциклопедия. Под ред. С. Н. Южакова (1905)
Тютчевъ, Федоръ Ив., известный поэтъ, род. 1803, въ дворянской семье, въ с. Овстуге, Орловск. губ., ум. 1873. Родители его, люди, совершенно чуждые нптересамъ литературы, не щадили однако средствъ на образованiе сына, съ детскихъ летъ обнаружившаго замечательные способности и успехи. Первоначальное воспитанiе Т. получилъ въ доме отца подъ руководствомъ Раича, известнаго знатока древнихъ и новыхъ иностранныхъ языковъ и переводчика Варгилiя, Тассо и Apiocтo. Въ теченiе 7 летъ, проведенныхъ въ доме Тютчевыхъ, Раичъ воспитывалъ своего даровитаго ученика въ любви къ литературе и особенно къ классикамъ, которыхъ последнiй переводилъ недурными стихами; за переводъ посланiя Горацiя къ Меценату московское общество любителей россiйской словесности удостоило 14-летняго Т. званiя "сотрудника" общества, а самый переводъ напечатало въ XIV т. своихъ "Трудовъ". Въ 1818 Т. поступилъ въ московскiй университетъ, который блестяще окончилъ со степенью кандидата въ 1821. Переехавъ въ Спб., онъ въ слеелъ, но въ томъ же году родственникъ его гр. Остерманъ-Толстой увезъ его съ собою за границу и пристроилъ сверхштатнымъ чиновникомъ при русской миссiи въ Мюнхене. Юный дипломатъ скоро сделался любимцемъ высшаго мюнхенскаго общества и завсегдатаемъ аристократическихъ салоновъ. Шумная светская жизнь не помешала однако Т. много читать, учиться и завязать близкiя отношенiя съ некоторыми видными представителями германской науки и литературы; после женитьбы домъ его въ Мюнхене сталъ местомъ собранiя выдающихся въ городе лицъ, среди которыхъ однимъ изъ наиболее частыхъ посетителей былъ Гейне. Въ 1837, будучи уже камергеромъ и статскимъ советникомъ, Т. былъ назначевъ старшимъ секретаремъ посольства въ Турине. За самовольную отлучку изъ Турина Т. былъ уволенъ отъ должности и лишенъ званiя камергера. Переселившись после этого инцидента снова въ Мюнхенъ, онъ оставался здесь до 1844. Къ этому времени служебныя недоразуменiя были улажены, и въ 1844 Т. окончательно переселился въ Спб., после почти безпрерывнаго 22 летняго пребыванiя за границей. Прощенный за свою провинность по службе е, сразу, такимъ образомъ, занявъ видное положенiе, сохранившееся за нимъ до конца жизни. Передъ нимъ раскрылись двери дворцовъ, аристократическихъ салоновъ, литературныхъ гостиныхъ; широко образованный и европейски просвещенный человекъ, Т. всехъ привлекалъ къ себе ocтpoyмieмъ и изяществомъ своей мысли. Въ 1848 Т. былъ назначенъ цензоромъ при особой коммиссiи министерства иностранныхъ делъ, съ сохраненiемъ прежней должности, а съ 1857 до смерти своей исправлялъ должность председателя спб. комитета иностранной цензуры, награждаемый чинами и орденами. Первыя стихотворенiя Т. были напечатаны въ 1825 въ альманахе "Уранiя", затемъ въ "Северной Лире", альманахе бар. Дельвига "Северные цветы". "Галатее" и "Современнике" Пушкина (1836—1840). Но все эти произведенiя прошли почти незамеченными. Впервые на выдающiяся достоинства стихотворенiй Т. указалъ Некрасовъ въ своей статье "Русскiе второстепенные, поэты" ("Современникъ", 1850); когда же въ 1854 въ "Современнике" были перепечатаны 96 стихотворенiй Т., вследъ за которыми вскоре въ томъ же журнале появилась критическая заметка И. С. Тургенева, посвященная ихъ oценке, Т. сразу былъ признанъ однимъ изъ виднейшихъ поэтовъ после-пушкинскаго перiода. Анализъ политическихъ взглядовъ и философскаго мipocoзeрцанiя, отразившихся въ поэзiи и прозе Т., совершенно не оправдываетъ ни его собственныхъ претензiй, ни протензiй славянофиловъ на роль, которую они приписывали ему, какъ поэт: "съ твердымъ философскимъ строемъ нацiональныхъ воззренiй". Более, чемъ кто-либо изъ другихъ поэтовъ пушкинской плеяды или позднейшихъ представителей родственной ему поэтической школы, Т. оторванъ былъ отъ своей страны. Полная отчужденность отъ родной почвы была результатомъ всего склада личной жизни поэта, сотканной изъ житейскихъ удачъ, довольства и счастья. Проведя первые годы своей молодости въ кругу семьи, жившей стародворянскими традицiями,и ихъ добрыхъ знакомыхъ, Т. и въ цветущую пору юности, среди своихъ сверстниковъ по университету, остался совершенно изолированнымъ не успевъ завязать столь обычныя въ эти годы умственнаго и моральнаго роста отношенiя товарищества и дружбы, которыя часто оставляютъ благотворный и неизгладимый следъ на всей дальнейшей жизни. Его, повидимому, тщательно оберегали отъ смешенiя съ толпою учащейся молодежи, оставляя его и на университетской скамье подъ опекой воспитателей и гувернеровъ, привозившихъ его въ университетъ, не спускавшихъ съ него глазъ во время лекцiй и благополучно доставлявшихъ его въ карете домой. Затемъ, едва окончивъ университетъ, Т. сразу попадаетъ въ тее совсемъ покидаетъ родину, уезжаетъ за границу к целыхъ 22 года лучшей поры своей жизни проводитъ на чужбине, деля свое время между шумными развлеченiями аристократическихъ салоновъ, занятiями германской философiей и служебными обязанностями. Несомненно, что особенности дипломатической службы, ведающей интересы, часто имеющiе мало общаго съ насущными жизненными потребностями народа и заставляющiе мысль вращаться въ сложной сфере разнообразныхъ политичеекихъ ухищренiй и комбинацiй, въ видахъ поддержанiя, какою бы то ни было ценою, внешняго престижа государства, — наложили свой отпечатокъ на общее мiросозерцанiе и настроенie Т., какъ политическаго поэта и публициста. Ревностная забота о поддержанiи государственнаго могущества Россiи совершенно заслонила отъ поэта-дипломата истинные нужды и интересы ея населенiя, съ которымъ къ тому же у него не было никакихъ кровныхъ связей. Вотъ почему, тесно примыкая къ славянофильскимъ воззреiямъ, Т. былъ далекъ отъ техъ элементовъ славянофильства, которые, какъ бы ни относиться къ этому теченiю русской общественной мысли, въ большей или меньшей степени коренились или искали своего raison d'être въ такъ называемомъ самобытномъ духе русскаго народа. Въ общественно-политическомъ мiросозерцанiи Т. нашли свое яркое выраженiе именно черты крайняго нацiонализма, чисто-оффицiальной народности и государственнаго самовозвеличенiя. Свои политическiе взгляды Т. изложилъ въ трехъ статьяхъ: 1) "Россiя и Германiя", — была написана еще въ Мюнхене въ 1844 и представляетъ смелую отповедь нападкамъ германскихъ публицистовъ на Россiю; 2) "Россiя и Революцiя" (1848), — записка о положенiи Европы после февральской революцiи, поданная императору Николаю I; 3) "Римскiй вопросъ и папство" (1849). Въ общихъ чертахъ основныя идеи автора названныхъ статей сводятся къ следующему: Россiя прежде всего государство христiанское; pyccкiй народъ — христiанинъ. Проникнутая духомъ смиренiя и самоотреченiя, составяющихъ сущность христiанства, Pocciя противоставляется другой враждебной ей силе— революцiи, проникнутой духомъ гордости и преобладанiя человеческаго "я" надъ, божественнымъ началомъ. Pocciя не только христiанское, но и православное государство; въ православiи же Т. виделъ высшее просветительное начало, залогъ будущности для Россiи и всего славянства. Поэтому Pocciя, какъ особый мiръ съ высшимъ политическимъ и духовнымъ строемъ, призвана поставить все народы и страны въ правильныя условiя бытiя, возставовить историческую законность надъ революцiоннымъ образомъ действiй, объединить и освободить мiръ славянскiй. Pacширенie Pocciи Т. называетъ только возстановленieмъ такой Восточной имперiи, которой Византiйская служила первоначальнымъ недостаточнымъ абрисомъ. Западная же Европа, съ своей объязычившейся цивилизацiей, обнаружившей полное оскуденiе духовнаго начала и торжество матерьялизма, идетъ по пути самоотрицанiя и самозакланiя. Те же мысли, представляющiя собою идеологiю господствовавшей въ то время политической реакцiи, мы встречаемъ и во многихъ политическихъ и патрiотическихъ стихотворенiяхъ Т. Россiя и здесь представляется какимъ-то особымъ мiромъ, имеющимъ провиденцiальное предназначенiе, котораго не понять немощному человеческому разуму. "Умомъ Pocсiю не понять, аршиномъ общимъ не измерить, у ней особенная стать — въ Pocciю можно только верить!" Если же мы захотели бы узнать, какъ относился поэтъ къ тому, что раскрывалось за этой казовой стороной, "тамъ, во глубине Россiи", то въ стихотворенiяхъ его не нашли бы почти никакого указанiя на это. Ни ужасъ положенiя закрепощенной массы, ни моментъ ея освобржденiя не пробудили въ его душе ни кликовъ негодованiя противъ порабощенiя народа, ни кликовъ восторга при виде паденiя крепостнаго права. "Эти бедныя селенья, эта скудная природа, — край родной долготерпе", — какiя чувства въ поэт" вызывалъ онъ, этотъ край? Не страстное желанiе освободить родную страну отъ ея "рабскаго вида", но какое-то мистическое умиленiе передъ ея "наготой смиренной" да какое-то непостижимое самоуслажденiе и горделивое чувство передъ какимъ-то таинственнымъ сокровищемъ, сквозящимъ черезъ нее. "Не пойметъ и не оценитъ гордый взоръ иноплеменный, что сквозитъ и тайно светитъ въ наготе твоей смиренной". — Когда же, после несчастнаго исхода крымской кампанiи, въ русскомъ обществе повеяло новымъ духомъ освободительнаго движенiя, Т. откликнулся на последнее единственнымъ стихотворенiемъ "Народный праздникъ": "Надъ этой темною толпой непробужденнаго народа взойдешь ли ты когда, свобода, блеснетъ ли лучъ твой золотой?" Но поставивъ этотъ вопросъ, поэтъ тутъ же и затушевываетъ его, успокаиваясь на все исцеляющемъ действiи христiанства. Вообще душою и сердцемъ Т. былъ далекъ отъ родины, и ея страданiя не пробуждали въ немъ созвучнаго отклика: "Ахъ, нетъ! не здесь, не этотъ край безлюдный былъ для души моей родимымъ краемъ, не здесь расцвелъ, не здесь былъ величаемъ великiй праздникъ молодости чудной! Ахъ, и не въ эту землю я сложилъ все, чемъ я жилъ и чемъ я дорожилъ." Иныя роскошныя картины чудной природы на далекой оставленной имъ чужбине не перестаютъ манить къ себе поэта, котораго не можетъ примирить "родной ландшафтъ подъ дымчатымъ навесомъ огромной тучи снеговой." — Не въ публицистическихъ и не въ патрiотическихъ стихотворенiяхъ заключается однако главное зваченiе Т. Если безусловно следуетъ признать высокiя достоинства его поэзiи, то прежде всего потому, что мы це человеческая полны таинственныхъ роковыхъ силъ, имеющихъ свои корни въ мipoвомъ хаосе. "Незримо во всемъ разлитое таинственное зло, - въ цветахъ, въ источнике, прозрачномъ какъ стекло, и въ, радужныхъ лучахъ и въ самомъ небе Рима!" За красивою внешностью поэтъ провидитъ, иной мiръ, — "мiръ таинственный духовъ" и "безымянную бездну." "Надъ этой бездной безымянной покровъ наброшенъ златотканный... День — сей блистательный покровъ, день — земнородныхъ оживленье, души болящей искупленье, другъ человековъ и боговъ". Но вотъ настала ночь, сбрасывающая "съ мiра рокового ткань благодатную покрова... и бездна намъ обнажена съ своими страхами и мглами, и нетъ преградъ межъ ей и нами" ... Эта страшная "пылающая бездна", этотъ "древнiй хаосъ" и составляютъ глубокую сущность мiровой жизни. Насколько призрачна гармонiя и красота внееческой мысли, ограниченной въ своемъ размахе. Человекъ - "царь земли", но онъ слишкомъ прикованъ къ этой земле и, обреченный жить на ней "въ поте ", томится безсильной завистью къ крыльямъ птицы, могучими взмахами взвивающейся къ небесной лазури; человеческой мысли въ ея жадномъ стремленiи къ небу никогда не достигнуть этихъ высотъ. Какая-то "длань незримо-роковая", ея "лучъ упорно преломляя", останавливаетъ ее въ безпредельномъ полете и "свергаетъ въ брызгахъ съ высоты". Этотъ пессимистическiй взглядъ внушаетъ поэту безотрадное сознанiе безплодности человеческихъ желанiй, стремленiй, ycилiй, и приводить его чуть ли не къ пропове"Не разсуждай, не хлопочи... Безумство ищетъ, глупость судитъ; дневныя раны сномъ лечи, а завтра быть тому, что будетъ. Живя, умей все пережить: печаль и радость, и тревогу. Чего желать, о чемъ тужить? День пережитъ — и слава Богу!" — Но эти стихи можно признать разве только какъ выраженiе крайняго отчаянiя, до котораго порою доходилъ Т., охваченный своимъ пессимистическимъ настроенiемъ. Какъ человекъ верующiй, онъ едва-ли могъ успокоиться на этомъ холодномъ философскомъ безразличiи ко всему, что совершалось въ немъ самомъ и вкругъ него. Правда, онъ сознавалъ ограниченность и даже немощность человеческаго "я", несостоятельность горделивыхъ попытокъ разума, несоотвеействительностью и вытекающiя отсюда раздвоенie человека, нравственное утомленiе и тоску. Но не безсильными попытками разгадать скрытую тайну бытiя победитъ человекъ свое раздвоенiе, а добровольнымъ подчиненiемъ велееры. Зло нашего века именно и заключается въ неверiи. "Не плоть, а духъ растлился въ наши дни, и человекъ отчаянно тоскуетъ" . . . Хотя, "безве". "и сознаетъ свою погибель онъ и жаждетъ веры... но о ней не проситъ." Въ этомъ и заключается источникъ страданiя современнаго человека, который обрететъ исцеленie, гармонически соединивъ свою внутреннюю жизнь съ религiозной верой. — При всемъ своемъ пессимизме"нетленную красу". Въ описанiяхъ картинъ природы редко у кого-либо изъ другихъ поэтовъ можно встретить такую роскошь и такое разнообразiе красокъ, какъ у Т.; они исполнены неувядаемой красоты. Въ природе онъ виде"Не то, что мните вы, природа, — не слепокъ, не бездушный ликъ, въ ней есть душа, въ ней есть свобода, въ ней есть любовь, въ ней есть языкъ"; и въ его картинахъ природы, картинахъ осени, весны, полдня, летней бури, грозы передастся вся цельность впечатленiя, — яркая рельефность образа и полнота одухотворяющаго его чувства. Xудожественная красота, простота и правда, соединенныя съ непосредственностью творчества, музыкальность формы и ея гармоническое сочетанiе съ содержанiемъ — являются отличительными особенностями стихотворенiй Т., посвященныхъ природеерности оценки, сделанной Тургеневымъ, который призналъ Т. стоящимъ "решительно выше все". Стихотворенiя Т. выходили несколькими изданiями. Позднейшее: "Сочиненiя Ф. И. Т.: Стихотворенiя и политическiя статьи (Спб., 1900). О Т. см.: Аксаковъ И., "Ф. И. Т." ("Русскiй Архивъ", 1874); Скабичевскiй А., "Исторiя нове"; Соловьевъ Вл., "Поэзiя Ф. И. Т." ("Вестникъ Европы", 1895); Чуйко В., "Современная русская поэзiя"; Тургеневъ И., "Несколько словъ о стихотворенiяхъ Ф. И. Т."; Мельшинъ Л., "Очерки русской поэзiи" (Спб., 1904).