Авсеенко В. Г.: Ф. И. Тютчев (старая орфография)

Ф. И. Тютчевъ

Полстолетiе прошло съ техъ поръ какъ были написаны Федоромъ Ивановичемъ Тютчевымъ первыя его стихотворенiя, а оценка его какъ поэта и публициста, можно сказать, еще только-что начинается въ нашей литературе. Поэтъ и мыслитель, который, подобно Тютчеву, не принимаетъ самъ никакихъ искусственныхъ меръ къ привлеченiю общественнаго вниманiя и такъ мало заботится о своей литературной репутацiи, можетъ пройти у насъ совершенно незамеченнымъ, если въ тесномъ кружке личныхъ друзей его никто не явится истолкователемъ его жизни и мысли.

И. С. Аксаковъ, въ обширномъ критическомъ и бiографическомъ труде, помещеинемъ въ октябрьской книжке Русскаго Архива, является именно такимъ истолкователемъ. Онъ такъ сроднился съ идеями Тютчева что въ его истолкованiи мысль поэта часто является полнее и прозрачнее чемъ въ подлиннике; онъ нередко досказываетъ ее тамъ где въ черновыхъ бумагахъ Тютчева она выразилась лишь намекомъ, онъ Умеетъ ввести ее въ обстановку другихъ однородныхъ идей разсеянныхъ въ поэзiи и въ политическихъ статьяхъ Тютчева сообщить ей недостающую ширину и округлость.

Для Тютчева въ подобномъ истолкованiи настояла темъ большая надобность что самъ онъ отличался чрезвычайною авторскою экономiей и отмеривалъ слова свои со скупостью которую можно бы назвать классическою. Маленькiй томикъ стихотворенiй, да несколько статей политическаго содержанiя, изъ которыхъ могъ бы составиться другой такой же томикъ, вотъ весь матерiальный результатъ семидесятилетней жизни, протекшей среди непрерывной умственной работы, въ общенiи съ образованнейшими умами въ Россiи и въ Европе, среди живыхъ и плодотворныхъ впечатленiй, въ постоянной близости къ важнейшимъ политическимъ и общественнымъ явленiямъ управлявшимъ исторiей XIX века. Если, несмотря на такую количественную незначительность оставленнаго Тютчевымъ литературнаго наследiя, голосъ наиболее образованнаго и компетентнаго русскаго общества призналъ его однимъ изъ талантливейшихъ нашихъ поэтовъ и замечательныхъ политическихъ мыслителей, то понятно какою содержательностью должно отличаться каждое слово Тютчева, какъ много смысла должно заключаться въ его статьяхъ, образной речи, прозаической или стихотворной. И действительно, слово Тютчева почти всегда было выраженiемъ или долгой и глубокой думы, или неподдельнаго и часто страстно пережитаго чувства. Такiя речи не сразу даются мало внимательному уму обыкновеннаго читателя, привыкшаго, напротивъ, къ тому чтобы мысль автора насильственно навязывалась его пониманiю безконечными повторенiями и амплификацiями, къ которымъ такъ любитъ прибегать современная литература. Вотъ почему въ массе нашей публики Тютчевъ никогда не пользовался широкою популярностью, и вотъ почему для его произведенiй особенно важны услуги критическаго истолкованiя.

Въ настоящей статье мы остановимся преимущественно на поэтической деятельности Тютчева, отсылая интересующихся результатами его отвлеченной мысли къ труду И. G. Аксакова. Но прежде напомнимъ читателю главныя черты жизни Тютчева, весьма впрочемъ небогатой внешними событiями.

Тютчевъ родился въ 1803 году, въ родовомъ именiи отца, въ Орловской губернiи. Такимъ образомъ, онъ принадлежитъ къ тому самому поколенiю которое выставило целый рядъ блестящихъ поэтическихъ дарованiй. Онъ явился на светъ четырьмя только годами позже Пушкина, пятью годами позже Дельвига, тремя позже Баратынскаго, за два года до Веневитинова, за четыре до Полежаева, за три до Подолинскаго, въ одинъ годъ съ Языковымъ и Хомяковымъ.

Родители Тютчева принадлежали къ старинному русскому дворянству. Отецъ его вышелъ въ отставку съ чиномъ гвардiи-поручика и былъ женатъ на Толстой; оба находились въ родстве со многими историческими русскими фамилiями. Кроме родоваго именiя въ Орловской губернiи, у нихъ была подмосковная и дома въ Москве, где они живали по зимамъ. Домъ ихъ ничемъ не выделялся изъ общаго склада тогдашней жизни московскаго дворянства и стоялъ довольно далеко отъ умственныхъ интересовъ вообще и отъ русской литературы въ особенности. Въ семействе исключительно господствовалъ французскiй языкъ, такъ что и въ позднейшее время Федоръ Ивановичъ переписывался со своими родителями не иначе какъ по-французски. Но родители и родственники Тютчева, лично очень мало участвуя въ интересахъ русскаго просвещенiя, сумели рано оценить замечательную натуру и редкiя способности будущаго поэта. Даровитый ребенокъ сделался баловнемъ всего семейства, и это баловство, замечаетъ И. С. Аксаковъ, отразилось въ последствiи на образованiи его характера: еще съ детства сделался онъ врагомъ всякаго принужденiя, всякаго напряженiя воли и тяжелой работы. Необходимо впрочемъ оговориться что эта нелюбовь къ напряженному, усидчивому труду вовсе не была у Тютчева признакомъ умственной лени, какимъ она является у большинства русскихъ людей, учившихся "чему-нибудь", но принадлежностью артистической натуры, всегда подвластной вдохновенiю. При отвращенiи онъ принудительной работы, при постоянной жажде светскихъ разсеянiй и артистическаго отдохновенiя, Тютчевъ умелъ никогда не разставаться съ думой своею, и эта дума часто отличалась глубиной и зрелостью которой могли бы позавидовать труженики мысли. Въ своей повидимому столь разсеянной и ленивой жизни онъ былъ постоянно полонъ высшими духовными интересами, и его обширная начитанность, не поверхностная, а проникавшая во глубину, заменяла для него строгую школу которой онъ былъ лишенъ по обстоятельствамъ своего воспитанiя.

Мальчику было около девяти летъ когда разразилась гроза 1812 года. Его увезли въ Ярославль, и такимъ образомъ онъ не участвовалъ личными впечатленiями въ тревогахъ грозной эпохи; но эти тревоги, какъ предполагаетъ бiографъ, могли въ некоторой степени способствовать преждевременному его развитiю, что замечается почти во всемъ детскомъ поколенiи той эпохи.

Первымъ учителемъ Тютчева былъ Раичъ, известный знатокъ древней и новой литературы и переводчикъ Освобожденнаго Іерусалима. Онъ пробылъ въ доме Тютчевыхъ семь летъ: подъ его руководствомъ будущiй поэтъ изучилъ латинскихъ поэтовъ и историковъ, любовь къ которымъ сохранилъ до последнихъ летъ жизни. Подъ влiянiемъ литературно и эстетически образованнаго наставника, способности Тютчева развились очень рано: четырнадцати летъ онъ уже перевелъ очень порядочными стихами посланiе Горацiя къ Меценату. Раичъ представилъ этотъ переводъ въ Общество Любителей Россiйской Словесности, где онъ былъ одобренъ и прочтенъ публично Мерзляковымъ и затемъ напечатанъ въ Трудахъ "сотрудника". Вскоре затемъ, пятнадцати летъ отъ роду, Тютчевъ поступилъ въ Московскiй университетъ, где тотчасъ близко сошелся съ Погодинымъ, съ которымъ до конца жизни сохранилъ дружескiя отношенiя. {Воспоминанiя г. Погодина о Тютчеве напечатаны въ No 190 Московскихъ Ведомостей за 1873 годъ.} Спустя три года, онъ отлично сдалъ кандидатскiй экзаменъ, и пока родители его занимались честолюбивыми планами объ открывавшейся ему блестящей служебной карьере, самъ онъ жадно отдался развлеченiямъ светской жизни. "Но ничего похожаго на буйство и разгулъ, говоритъ его бiографъ, не осталось въ памяти о немъ у людей знавшихъ его въ эту первую пору молодости. Да буйство а разгулъ и не свойственны были его природе; для него имели цену только те наслажденiя где было место искреннему чувству или страстному поэтическому увлеченiю."

Въ 1822 году Тютчевъ определился на службу въ государственную коллегiю иностранныхъ делъ, но въ томъ же году родственникъ его Остерманъ-Толстой увезъ его за границу, где и пристроилъ сверхштатнымъ чиновникомъ къ русской миссiи въ Мюнхене. Съ этихъ поръ Тютчевъ двадцать два года почти безвыездно провелъ за границею, оторванный отъ родины и окруженный иноземнымъ элементомъ въ самомъ семействе, такъ какъ и первая и вторая жена его обе были не Русскiя.

Въ перiодъ времени къ которому относится дипломатическое поприще Тютчева, второстепенныя германскiя державы пользовались значительною автономiей, огражденiе которой отъ притязанiй Австрiи и Пруссiи много заботило русскую политику. Поэтому Мюнхенскiй дворъ относился къ русскому представительству съ большимъ уваженiемъ, и миссiя ваша въ Баварiи имела довольно важное значенiе. Кроме того, назначенiе Тютчева въ Мюнхенъ совпало съ тою эпохой когда баварское правительство старалось сделать изъ своей столицы немецкiя Афины, систематически покровительствуя ученымъ, поэтамъ и художникамъ, что не мало содействовало блеску и разнообразiю общественной жизни. Несмотря на скудость бiографическихъ данныхъ относящихся къ этому перiоду жизни Тютчева, можно предположить что пребыванiе въ Мюнхене очень полюбилось нашему поэту. Онъ делилъ свое время между разсеянiемъ света, куда его влекла потребность общества и постоянное поклоненiе женской красоте, между поездками въ Нарижъ и въ большiе города Германiи, чтенiемъ и беседами съ немецкими учеными и литераторами. Въ этой чужеземной среде, самымъ яркимъ напоминанiемъ о далекой родине служилъ ему его дядька, Николай Афанасьевичъ Хлоповъ, выняньчившiй его съ четырехъ летъ и не разставшiйся съ нимъ при выезде его за границу. Хлоповъ былъ однимъ изъ лучшихъ представителей того исчезнувшаго типа верныхъ и преданныхъ слугъ какими такъ богата была та эпоха. Последовавъ за своимъ молодымъ питомцемъ въ Мюнхенъ, онъ остался веренъ чисто-русскимъ обычаямъ, и "въ немецкой квартире Тютчева устроилъ себе уютный русскiй уголокъ съ иконами и лампадою, словно перенесенный изъ какого-нибудь московскаго прихода Николы на Курьихъ Ножкахъ или въ Сапожкахъ. Онъ взялъ въ свое заведыванiе хозяйство юнаго дипломата и собственноручно готовилъ ему столъ, угощая его, а порою и его прiятелей-иностранцевъ, произведенiями русской кухни".

Въ 1826 году Тютчевъ женился на вдове Петерсона, бывшаго нашего министра при одномъ изъ второстепенныхъ германскихъ дворовъ. "Урожденная графиня Ботмеръ, она происходила по матери изъ рода Ганштейнъ. Такимъ образомъ Тютчевъ породнился разомъ съ двумя старыми аристократическими фамилiями Баварiи и попалъ въ целый сонмъ Немцевъ-родственниковъ. Скромная гостиная Тютчевыхъ въ Мюнхене, при общительномъ характере прелестной хозяйки, стала скоро сборнымъ местомъ всехъ даровитыхъ и вообще замечательныхъ людей въ городе; особенно часто посещалъ ее поэтъ Гейне." Черезъ четыре года после женитьбы, Тютчевъ возилъ свою жену въ Петербургъ, знакомиться съ ея русскими родными, а въ 1833 году былъ по собственному желанiю отправленъ курьеромъ съ дипломатическимъ порученiемъ на Іоническiе острова. Въ 1837 году, будучи назначенъ старшимъ секретаремъ въ Туринъ, онъ снова ездилъ со всемъ своимъ семействомъ въ Петербургъ, где и оставилъ жену и детей у своихъ родныхъ, желая вероятно предварительно осмотреться и устроиться въ месте своего новаго служенiя. Назначенiе въ Туринъ, хотя и было служебнымъ повышенiемъ, вообще мало отвечало желанiямъ Тютчева. Столица Пiемонта въ то время представляла весьма незначительный политическiй центръ, и для нашего поэта, привыкшаго къ общенiю съ самыми умными и талантливыми людьми Германiи, жизнь въ этомъ скудномъ городе представляла мало привлекательнаго. Притомъ же, здесь разразилось надъ нимъ семейное несчастiе: жена его, выехавшая къ нему изъ Петербурга на пароходе Николай, была застигнута въ море пожаромъ, и хотя успела спастись вместе съ тремя детьми, но несчастiе это потрясло ея здоровье, и вскоре по прiезде въ Туринъ она умерла. Светлое воспоминанiе объ этой первой подруге жизни поэтъ сохранилъ на всегда; ей, между прочимъ, посвящено следующее стихотворенiе его, напоминающее чистые и страстные Пушкинскiе звуки:

Еще томлюсь тоской желанiй,
Еще стремлюсь къ тебе душой,
И въ сумраке воспоминанiй
Еще ловлю я образъ твой.... и т. д.

Привычки къ семейной жизни и положенiе его трехъ маленькихъ дочерей, оставшихся безъ матери, побудили Тютчева, какъ это часто случается, жениться вторично, вскоре после смерти первой жены, на вдове баронессе Дёрнгеймъ, женщине отличавшейся красотой и умомъ и происходившей изъ семейства скорее французскаго чемъ немецкаго.

Къ эпохе службы въ Турине относится известное происшествiе, прервавшее на время служебную карьеру нашего дипломата-поэта. Вотъ какъ разказываетъ о томъ его бiографъ:

"Исправляя, за отсутствiемъ посланника, должность повереннаго въ делахъ и видя что делъ собственно нетъ никакихъ, нашъ поэтъ, въ одинъ прекрасный день, имея неотложную надобность съездить на короткiй срокъ въ Швейцарiю, заперъ дверь посольства и отлучился изъ Турина, не испросивъ себе формальнаго разрешенiя. Но эта самовольная отлучка не прошла ему даромъ. О ней узнали въ Петербурге, и ему повелено было оставить службу, причемъ сняли съ него и званiе камергера...." Тютчевъ тотчасъ переехалъ въ свой любимый Мюнхенъ, где и зажилъ прежнею жизнью, выжидая пока утихнетъ неудовольствiе на него въ Петербурге. Однако это случилось не такъ скоро какъ онъ повидимому надеялся, и въ 1843 году онъ ездилъ въ Петербургъ, вероятно съ целью несколько устроить свои дела, еще и прежде не отличавшiяся порядкомъ, а въ следующемъ году уже окончательно переселился въ Петербургъ со всемъ семействомъ. Онъ возвращался въ отечество уже съ прiобретенными правами на общее вниманiе: въ лучшемъ кругу публики знали уже его какъ поэта, а въ большомъ свете имя его сопровождалось репутацiею человека европейски-образованнаго, остроумiе котораго восхищало избранные умы дипломатическихъ сферъ. Къ этой репутацiи скоро должна была присоединиться и известность его какъ замечательнаго политическаго мыслителя: въ 1844 году было напечатано имъ Письмо къ издателю Всеобщей Аугсбургской Газеты, доктору Кольбу, его первый политическiй трудъ, обратившiй на себя вниманiе европейской печати. Обстоятельства эти, также какъ и личное знакомство съ графомъ Бенкендорфомъ, чрезъ котораго Тютчевъ представилъ на воззренiе императора Николая записку политическаго содержанiя, заслужившую благосклонное вниманiе государя, содействовали тому что туринскiй проступокъ его былъ наконецъ забытъ и ему возвращены служебныя права и почетныя званiя, вместе съ новымъ назначенiемъ - состоять по особымъ порученiямъ при государственномъ канцлере. "Вообще появленiе его въ петербургскомъ свете, говоритъ г. Аксаковъ, сопровождалось блестящимъ успехомъ. Онъ сразу занялъ въ обществе то особенное, видное положенiе которое Удерживалъ потомъ до самой своей кончины и на которое давали ему такое право его образованность, его умъ и таланты. Предъ нимъ открылись настежь все двери - и дворцовъ, и аристократическихъ салоновъ, и скромныхъ литературныхъ гостиныхъ: все наперерывъ желали залучить къ себе этого русскаго выходца изъ Европы, этого прiятнаго собеседника, привлекавшаго къ себе общее вниманiе оригинальною грацiей всего своего внешняго и духовнаго существа, самостоятельностью мысли, сверкающею остротою своихъ импровизованныхъ речей." Въ 1848 году Тютчевъ былъ назначенъ старшимъ цензоромъ при Особой Канцелярiи Министерства Иностранныхъ Делъ, а въ 1857 году - председателемъ Петербургскаго Комитета Иностранной Цензуры, и въ этой последней должности оставался до самой смерти, последовавшей 15го iюля 1873 года въ Царскомъ Селе.

Такова повесть внешней жизни Тютчева, весьма небогатой событiями. Къ величайшему сожаленiю, этотъ скудный бiографическiй матерiалъ не можетъ быть пополненъ исторiей его внутренней жизни, такъ какъ ни въ бумагахъ поэта ни въ переписке его, вообще очень экономной, нетъ для того почти никакихъ указанiй. Одаренный тою высшею, врожденною скромностью которая бываетъ уделомъ лишь немногихъ истинныхъ талантовъ, Тютчевъ никогда не считалъ себя публичнымъ деятелемъ и былъ совершенно чуждъ всякой заботы о славе, вниманiи потомства и т. п. Онъ считалъ свою личную жизнь личнымъ своимъ достоянiемъ и не потрудился заблаговременно заготовить матерiалъ для будущаго бiографа. Самую поэзiю свою онъ до такой степени считалъ проявленiемъ своего личнаго чувства, своимъ собственнымъ достоянiемъ, что неохотно делился ею съ публикой, и безъ вмешательства друзей большая часть его стихотворенiй вероятно никогда не попала бы въ печать.

Между темъ, едва ли какая-либо литературная жизнь до такой степени нуждается въ указанiяхъ бiографическаго свойства какъ именно жизнь Тютчева. Условiя при которыхъ зрели его поэтическiй талантъ и политическая мысль такъ чрезвычайны и повидимому неблагопрiятны, что развитiе этого таланта и этой мысли представляютъ до сихъ поръ какую-то загадку. Мы видели что на девятнадцатомъ году жизни Тютчевъ уехалъ за границу и прожилъ тамъ двадцать два года. Припомнимъ что онъ оставилъ Россiю въ эпоху когда только-что раздались первыя песни Пушкина, далеко еще не предвещавшiя въ немъ будущаго самобытнаго русскаго генiя, когда образованное русское общество находилось подъ исключительнымъ влiянiемъ французской литературы, когда о русской народности никто еще не говорилъ въ Россiи, а въ русской политике господствовали идеи Венскаго конгресса и Священнаго Союза. И вотъ, после двадцатадвухлетняго скитанiя по чужбине, при полномъ почти разобщенiи съ Россiей и при страстномъ участiи въ культурной жизни Запада, Тютчевъ возвращается въ отечество съ русскими стихотворенiями, въ которыхъ изящество формы и языка опередило поэтовъ после-Пушкинскаго перiода, и съ политическимъ мiросозерцанiемъ основаннымъ на ясномъ пониманiи и страстной защите нашихъ нацiональныхъ интересовъ. "Какимъ же непостижимымъ откровенiемъ внутренняго духа, спрашиваетъ И. С. Аксаковъ, далась ему та чистая, русская, сладкозвучная, мерная речь которою мы наслаждаемся въ его поэзiи? Какимъ образомъ тамъ, въ иноземной среде, могъ создаться въ немъ русскiй поэтъ - одно изъ лучшихъ украшенiй русской словесности?.. Невольно недоумеваешь, продолжаетъ бiографъ, какимъ чудомъ, при известныхъ намъ внешнихъ условiяхъ его судьбы, не только не угасло въ немъ русское чувство, но разгорелось въ широкiй, упорный пламень, но еще кроме того сложился и выработался целый, твердый, философскiй строй нацiональныхъ воззренiй."

Чтобы заглянуть въ эти тайники, изъ которыхъ такою чистою струей била поэзiя Тютчева, критике остается только изучать его поэтическiя произведенiя и вглядеться въ симпатичный образъ самого поэта, такъ хорошо знакомый многомъ звавшимъ его и прекрасно обрисованный бiографомъ въ его почтенномъ труде.

"общественный" человекъ и никогда не удалялся отъ среды къ которой принадлежалъ по рожденiю, воспитанiю и служебному положенiю. За границей и въ Петербурге онъ былъ усерднымъ и всегда желаннымъ посетителемъ светскихъ раутовъ. "Но не личный успехъ, замечаетъ бiографъ, не успехи самолюбiя влекли его къ свету. Онъ любилъ его блескъ и красивость; ему нравилась эта театральная, почти международная арена, воздвигнутая на общественныхъ высотахъ, где въ роскошной сценической обстановке выступаетъ изящная внешность европейскаго общежитiя со всею прелестью утонченной культуры; где во имя единства цивилизацiи, условныхъ формъ и приличiй, сходятся граждане всего образованнаго мiра какъ равноправная труппа актеровъ." Бiографъ замечаетъ что любя светъ и постоянно вращаясь въ свете, Тютчевъ никогда не былъ темъ что называется светскимъ человекомъ. "Соблюдая по возможности все внешнiя светскiя приличiя, онъ не рабствовалъ предъ rumu душою, не покорялся условной светской морали, хранилъ полную свободу мысли и чувства. Блескъ и обаянiе света возбуждали его нервы, и словно ключомъ било нарушу его вдохновенное, грацiозное остроумiе. Но самое проявленiе этой способности не было у него деломъ тщеславнаго разчета: онъ самъ тутъ же забывалъ сказанное, никогда не повторялся и охотно предоставлялъ другимъ авторскiя права на свои нередко генiальныя изреченiя."

Источникъ этого равнодушнаго, нетщеславнаго отношенiя къ собственному я находился въ самой натуре поэта. "Все блестящее соединенiе даровъ, говоритъ г. Аксаковъ, было у Тютчева какъ бы оправлено скромностью, но скромностью особаго рода, не выставлявшеюся на видъ, и въ которой не было ни малейшей умышленности или аффектацiи."

^"Вообще, читаемъ мы въ другомъ месте у бiографа, это былъ духовный организмъ, трудно дающiйся пониманiю: тонкiй, сложный, много остроумный. Его внутреннее содержанiе было самаго серiознаго качества. Самая способность Тютчева отвлекаться отъ себя и забывать свою личность объясняется темъ что въ основе его духа жило искреннее смиренiе: однакожь не какъ христiанская высшая добродетель, а съ одной стороны, какъ прирожденное личное и отчасти народное свойство (онъ былъ весь добродушiе и незлобiе); съ другой стороны, какъ постоянное философское сознанiе ограниченности человеческаго разума и какъ постоянное же сознанiе своей личной нравственной немощи. Преклоняясь умомъ предъ высшими истинами веры, онъ возводилъ смиренiе на степенъ философско-нравственнаго историческаго принципа. Поклоненiе человеческому и было вообще, по его мненiю, темъ лживымъ началомъ которое легло въ основанiе историческаго развитiя современныхъ народныхъ обществъ на Западе. Мы увидимъ какъ резко изобличаетъ онъ въ своихъ политическихъ статьяхъ это гордое самообожанiе разума, связывая съ нимъ объясненiе европейской революцiонной эры, и какъ наоборотъ, возвеличиваетъ онъ значенiе духовно-нравственныхъ стихiй русской народности."

Мы позволимъ себе дополнить эту характеристику одною чертой, безъ которой образъ Тютчева, намъ кажется, будетъ не полонъ. Независимо отъ личнаго смиренiя лежавшаго въ основе его характера, такъ прекрасно обрисованнаго г. Аксаковымъ, Тютчевъ обладалъ еще въ высшей степени темъ чувствомъ которое можно было назвать стыдливостью таланта. Это не то же самое что смиренiе. Пушкинъ, напримеръ, не отличался смиренiемъ, но обладалъ стыдливостью таланта, заставлявшею его, какъ известно, прикрывать свое званiе поэта званiемъ светскаго человека и русскаго дворянина. Въ основе этого чувства лежитъ сознанiе что поэтическiй талантъ есть нечто предопределенное, есть такое преимущество которое не прiобретается никакими человеческими старанiями и заслугами и которымъ, по этой причине, не должно щеголять предъ другими. Въ этомъ чувстве сказывается вместе съ темъ убежденiе что поэзiя есть тайна, въ которую не надо проникать непосвященнымъ и которая отмечаетъ своихъ избранниковъ особою печатью. Поэтому тотъ самый Пушкинъ который выходилъ изъ себя когда въ светскомъ обществе его принимали какъ поэта могъ не противореча себе сказать торжественныя и гордыя слова:

Не для житейскаго волненья,
Не для корысти, не для битвъ,
Мы рождены для вдохновенья,
Для звуковъ сладкихъ и молитвъ!

Silentium и имеетъ важное значенiе для уясненiя личности Тютчева какъ человека и поэта; поэтому приводимъ его здесь вполне:

Молчи, скрывайся и таи
И чувства и мечты свои!
Пускай въ душевной глубине
И всходятъ и зайдутъ оне,
Какъ звезды ясныя въ ночи:
Любуйся ими и молчи!

Какъ сердцу высказать себя?
Другому какъ понять тебя?
Пойметъ ли онъ, чемъ ты живешь?
Мысль изреченная есть ложь.
Взрывая возмутишь ключи:
Питайся ими и молчи!

Лишь жить въ самомъ себе умей!
Есть целый мiръ въ душе твоей
Таинственно-волшебныхъ думъ;
Ихъ заглушитъ наружный шумъ,
Дневные ослепятъ лучи:

Можно сказать утвердительно что Тютчевъ до конца сохранилъ этотъ взглядъ на собственную поэтическую деятельность какъ на тайное проявленiе чувства, тайное отправленiе духовной потребности. Этимъ объясняется и известное равнодушiе его къ судьбе своихъ стихотворенiй, къ ихъ собиранiю, печатанiю, къ ихъ успеху въ публике и въ литературныхъ кружкахъ. Во всемъ этомъ самъ Тютчевъ не принималъ почти никакого личнаго участiя. Первыя, очень раннiя стихотворенiя его появились въ двадцатыхъ годахъ въ альманахахъ Раича и въ затеянномъ имъ журнале Галатея, и кажется обязаны своимъ появленiемъ въ печати желанiю молодаго поэта сделать удовольствiе своему бывшему наставнику, къ которому онъ до конца сохранилъ признательное чувство. Какъ мало участвовало здесь авторское самолюбiе, видно изъ того что стихотворенiя являлись въ печати безъ подписи, и спустя значительное время после того какъ они были написаны. Въ 1836 году, князь Гагаринъ (известный своимъ переходомъ въ орденъ iезуитовъ), познакомившись въ Мюнхене съ Тютчевымъ и съ его поэтическимъ дарованiемъ, собралъ несколько его стихотворенiй и послалъ ихъ къ Пушкину, издававшему тогда Современникъ. Пушкинъ тотчасъ понялъ сколько таланта въ этихъ небрежныхъ, неотделанныхъ, коротенькихъ стихотворенiяхъ, и началъ печатать ихъ въ своемъ журнале, подъ общимъ заглавiемъ: Стихотворенiя присланныя изъ Германiи, и за подписью Ф. Т. По смерти Пушкина, новая редакцiя продолжала печатать въ Современнике до 1840 года ежегодно по нескольку пiесъ Тютчева; всего въ этомъ журнале было напечатано до сорока его стихотворенiй, въ томъ числе повторены некоторыя уже печатавшiяся въ изданiяхъ Раича, такъ какъ эти изданiя почти не имели читателей.

Съ 1840 года, въ теченiе четырнадцати летъ, не появилось въ печати ни одного стихотворенiя Тютчева, несмотря на то что этотъ перiодъ его жизни былъ наиболее обиленъ поэтическимъ творчествомъ. Ни публика, ни литературная критика повидимому совсемъ не интересовались поэтомъ, первыя произведенiя котораго, несмотря на оценку Пушкина, прошли совершенно незамеченными. Только въ 1850 году, четверть века спустя после начала поэтической деятельности Тютчева, въ Современнике, перешедшемъ уже подъ третью редакцiю, появилась критическая статья г. Некрасова, подъ заглавiемъ Русскiе второстепенные поэты, посвященная Тютчеву. Авторъ этой статьи оговаривался что "второстепеннымъ" поэтомъ назвалъ онъ Тютчева не по степени дарованiя, а по степени известности, и указывалъ его стихотворенiямъ место на ряду съ лучшими произведенiями русскаго поэтическаго генiя. Спустя четыре года после этой первой оценки дарованiя Тютчева, И. С. Тургеневъ, познакомившись съ нимъ, уговорилъ его предоставить ему редакцiю всехъ его стихотворенiй, какiя могъ собрать - и такимъ образомъ составилась небольшая книжка вышедшая въ 1854 году приложенiемъ къ Современнику. Последнее, значительно пополненное, изданiе стиховъ Тютчева вышло въ 1868 году въ Москве: но много тесъ, импровизацiй, записанныхъ на клочкахъ или вовсе не записанныхъ, погибло навсегда для публики.

Впрочемъ, еслибъ эти потерянные отрывки поэтическихъ думъ Тютчева и увидели когда-нибудь светъ - оставленное имъ поэтическое наследiе и тогда было бы очень не велико по внешнимъ размерамъ. Изъ поэтовъ съ большимъ талантомъ Тютчевъ написалъ конечно меньше всехъ, несмотря на то что перiодъ поэтическаго творчества продолжался у него целыхъ пятьдесятъ летъ. Но даже и въ той маленькой книжечке стихотворенiй Тютчева, которая известна публике, не все листки представляютъ равное достоинство: рядомъ съ произведенiями заслуживающими стоять подле Пушкина, есть пiесы очень слабыя и совершенно неотделанныя. Такая скудость производительности зависела у Тютчева конечно не отъ бедности его мысли, его внутренняго содержанiя. Какъ ни мало написалъ онъ, о немъ нельзя сказать что его не хватило на большее. Для объясненiя малой производительности его таланта надо обратиться къ особеннымъ условiямъ его'поэтическаго творчества. "Стихи у него, справедливо замечаетъ его бiографъ, не были плодомъ труда, хотя бы и вдохновеннаго, но все же труда, подчасъ даже усидчиваго у некоторыхъ поэтовъ. Когда онъ ихъ писалъ, то писалъ невольно, удовлетворяя настоятельной, неотвязчивой потребности, потому что онъ не могъ ихъ не написать: вернее сказать, что ихъ не писалъ, а только Они не сочинялись, а творились. Они сами собой складывались въ его голове, и онъ только ронялъ ихъ на бумагу, на первый лопавшiйся лоскутокъ. Если же некому было припрятать къ месту оброненное, подобрать эти лоскутки, то они нередко и пропадали."

Въ Тютчеве не было никакой объективной поэзiи: онъ не написалъ ни одной поэмы, не оставилъ ни одного драматическаго отрывка. Рифмы начинали складываться у него подъ давленiемъ внезапно овладевшаго имъ личнаго чувства, котораго онъ не могъ и не хотелъ воплотить въ чужомъ объективномъ образе; лучшiя стихотворенiя его носятъ строго-лирическiй характеръ; это какъ бы испаренiя отлетавшiя отъ его думъ и чувствъ. Немногiя попытки въ полу-эпическомъ роде оставленныя Тютчевымъ гораздо слабее его чисто-лирическихъ стихотворенiй и ясно свидетельствуютъ что объективность не лежала ни въ его натуре, ни въ его поэтическомъ таланте.

Какъ ни мало по объему поэтическое наследiе Тютчева, въ немъ отразились все стороны его внутренней жизни, все то на что отзывалось его личное я въ природе и въ человеческомъ обществе. При чрезвычайной субъективности его поэзiи, она во многомъ пополняетъ скудость бiографическаго матерiала и указываетъ на струны чаще и сильнее другихъ звучавшiя въ его душе. Тонкое и сочувственное пониманiе природы, въ которой онъ, вместе съ величайшими пейзажистами, искалъ не яркихъ красокъ и эффектовъ, а нежной глубины тоновъ и незримо разлитаго чувства; томленiе своего поэтическаго я, своего мятущагося духа, подавленнаго ограниченностью творческой силы предъ широкимъ размахомъ мысли, уносившимъ его неизмеримо дальше и выше того что могло охватить вещество стихотворной речи; и наконецъ отраженiе его чаянiй и думъ какъ политическаго мыслителя, съ безпокойнымъ и грустнымъ вниманiемъ следившаго въ теченiи полувека за борьбою враждебныхъ элементовъ въ человеческомъ обществе - вотъ чемъ исчерпывается содержанiе техъ поэтическихъ произведенiй Тютчева которыя, по выраженiю г. Тургенева, "пройдутъ изъ конца въ конецъ всю Россiю и переживутъ многое въ современной литературе что теперь кажется долговечнымъ и пользуется шумнымъ успехомъ."

Мы сказали что въ неодушевленной природе Тютчевъ не искалъ ни яркихъ красокъ, ни эффектовъ, но умелъ чувствовать нежную красоту техъ картинъ и явленiй въ которыхъ менее художественный взглядъ ничего бы не заметилъ, кроме скуки и холода. Некоторыя такiя картины, отмеченныя въ стихотворенiяхъ Тютчева, показываютъ въ немъ огромный талантъ пейзажиста. Напомнимъ для примера одно изъ его раннихъ и более другихъ известное стихотворенiе:

Есть въ светлости осеннихъ вечеровъ
Умильная, таинственная прелесть....
Зловещiй блескъ и пестрота деревъ,
Багряныхъ листьевъ томный, легкiй шелестъ,
Туманная и тихая лазурь
Надъ грустно сиротеющей землею,
И какъ предчувствiе сходящихъ бурь,
Порывистый, холодный ветръ порою.

Та кроткая улыбка увяданья
Что въ существе разумномъ мы зовемъ
Возвышенной стыдливостью страданья....

Чемъ более вдумываешься въ это прелестное, законченное стихотворенiе, темъ более начинаешь любить и его, и изображенную въ немъ картину, которая очевидно долго нежила и волновала поэта, пока не одухотворилась въ образе женщины, кротко увядающей въ возвышенной стыдливости страданья. Всего только двенадцать строчекъ понадобилось Тютчеву чтобы создать во всей полноте этотъ пленительный образъ.... Такъ можетъ творить, конечно, только истинный поэтъ, для котораго не существуютъ никакiя внешнiя соображенiя стихотворной профессiи. Заметимъ притомъ что Тютчевъ владелъ въ высшей степени той тайной искусства которую художники называютъ уменьемъ довести картину до строгаго единства тона.

Рядомъ съ этимъ стихотворенiемъ можно поставить также следующее, въ которомъ самый стихъ прозраченъ и ясенъ какъ воздухъ разлитый въ картине:

Есть въ осени первоначальной
Короткая, но дивная пора:
Весь день стоитъ какъ бы хрустальный
И лучезарны небеса,

Где бодрый серпъ гулялъ и падалъ колосъ,
Теперь ужь пусто все - просторъ везде -
Лишь паутины тонкiй волосъ
Блеститъ на праздной борозде.

Пустеетъ воздухъ, птицъ не слышно боле,
Но далеко еще до первыхъ зимнихъ бурь,
И льется чистая и теплая лазурь
На отдыхающее поле.

Достаточно указать на такiя черты какъ напримеръ: или "паутины тонкiй волосъ блеститъ на праздной борозде", чтобы человекъ привыкшiй наблюдать природу глазомъ художника, сразу почувствовалъ что здесь въ поэтическое слово вылилось именно то что составляетъ главный признакъ въ картине, господствуетъ въ ней и не находитъ ни объясненiя, ни выраженiя на языке обыкновеннаго наблюдателя.

Есть у Тютчева еще одно стихотворенiе въ которомъ поэзiя такъ близко совладаетъ съ живописью что кажется будто оба эти искусства имеютъ даже одну и ту же технику. Это пiеса озаглавленная: Дорога изъ Кенигсберга въ Петербургу.

Родной ландшафтъ подъ дымчатымъ навесомъ
Огромной тучи снеговой;
Синеетъ далъ съ ея угрюмымъ лесомъ,
Окутаннымъ осенней мглой!

Все голо тамъ и пусто, необъятно
Въ однообразiи немомъ;
Местами лишь просвечиваютъ пятна
покрытыхъ первымъ льдомъ.

Но поэтъ на минуту сделавшiйся пейзажистомъ вспоминаетъ что въ его власти сообщить картине нечто такое что неподвластно краскамъ и кисти и что можетъ дать одна только поэзiя, менее ограниченная веществомъ своего матерiала чемъ все другiя искусства. Изъ области красокъ и тоновъ онъ выходитъ въ область духа и продолжаетъ такимъ образомъ:

Ни звуковъ здесь, ни красокъ, ни движенья:
Жизнь отошла,
Въ какомъ-то забытьи изнеможенья
Здесь человекъ лишь снится самъ себе.

Такъ по печальной картине ливонскихъ пустынь расплывается незримымъ теченiемъ пустынность самой жизни, матерiя красокъ одухотворяется, и поэтическое созданiе подучаетъ изумателыiую полноту - въ какомъ-нибудь десятке какъ бы небрегкно оброненныхъ строкъ!

Вообще можно сказать что немногiе изъ нашихъ поэтовъ умели такъ тонко понимать и чувствовать природу, какъ Тютчевъ. Съ полнымъ сознанiемъ онъ могъ выразиться въ одномъ своемъ стихотворенiи:

Не слепокъ, не бездушный ликъ;
Въ ней есть душа, въ ней есть свобода,
Въ ней есть любовь, въ ней есть языкъ.

Это чувство природы было до того сильно въ поэте что она почти всегда и совершенно непринужденно олицетворялась у него. Онъ постоянно виделъ въ природе нечто живое, виделъ душу и образъ, такой же кроткiй и пленительно-нежный какъ те осеннiя картины которыми онъ преимущественно любовался. Мы уже видели на несколькихъ примерахъ какъ свободно и непреднамеренно являлось у него это одухотворенiе природы. Напомнимъ кстати еще одно его стихотворенiе, где онъ опять возвращается къ тому же самому образу кроткаго увяданiя и изнеможенiя. По фактуре стиха, по возвышенной простоте и экономiи речи, по искусству показать содержанiе пейзажа, это маленькое стихотворенiе одно изъ лучшихъ въ целой книжке:

Обвеянъ вещею дремотой,
Полураздетый лесъ груститъ;
Изъ летнихъ листьевъ разве сотый,

Еще на ветке шелеститъ.

Гляжу съ участьемъ умиленнымъ
Когда, пробившись изъ-за тучъ,
Вдругъ по деревьямъ испещреннымъ

Какъ увядающее мило,
Какая прелесть въ немъ для насъ,
Когда, что такъ цвело и жило,
Теперь такъ немощно и хило

Стихотворенiе изумительно по тому единству съ какимъ поэтъ и природа охвачены въ немъ однимъ и темъ же чувствомъ. Въ этомъ отношенiи съ нимъ рядомъ можно поставить только стихотворенiе того же Тютчева, написанное имъ уже въ старости:

О этотъ югъ, о эта Ницца,
О какъ ихъ блескъ меня тревожитъ!
Мысль, какъ подстреленная птица,

Нетъ ни полета, ни размаху,
Висятъ подломанныя крылья,
И вся дрожитъ, прижавшись къ праху,
Въ сознаньи грустнаго безсилья.

изящною поэтическою образностью выражено изнеможенiе духа, угнетаемаго блескомъ и зноемъ горячаго южнаго лета. О Тютчеве, какъ поэте-пейзажисте, можно добавить что онъ не только понималъ и любилъ природу, но жилъ въ ней и каждое ея явленiе было для него полно мысли.

Следуетъ заметить что будучи поэтомъ исключительно лирическимъ - до такой степени что даже неодушевленная природа наполнялась въ его поэзiи лирическимъ содержанiемъ - Тютчевъ ни въ какомъ случае не былъ беденъ образами. Каждое изъ приведенныхъ уже нами его стихотворенiй даетъ образъ всегда поэтическiй и изящный; въ особенности последнее, где изнеможенiе духа выражено съ замечательною смелостью олицетворенiя. Но у Тютчева есть стихотворенiя достигающiя высокой образности и пластичности: таково напримеръ следующее:

Лениво дышитъ полдень мглистый,
Лениво катится река,

Лениво таютъ облака.
И всю природу какъ туманъ
Дремота жаркая объемлетъ,
И самъ теперь великiй Панъ

Къ тому же почти антологическому роду можно отнести и другое стихотворенiе;

Песокъ сыпучiй по колени...
Мы едемъ; поздно меркнетъ день,
И сосенъ по дороге тени

Черней и чаще боръ глубокiй...
Какiя грустныя места!
Ночь хмурая, какъ зверь стоокiй,

Если мы обратимся къ источнику такихъ, какъ выражался другой поэтъ, сострастныхъ отношенiй Тютчева къ природе, мы должны будемъ признать что эти отношенiя питались, кроме общаго художественнаго содержанiя всей натуры поэта, сознанiемъ глубокаго разлада между его внутреннимъ мiромъ и теми нравственными и политическими явленiями за которыми Тютчевъ признавалъ значенiе какъ за господствующимъ теченiемъ въ исторiи европейскаго общества XIX века. Мы еще возвратимся къ политическому мiросозерцанiю и общественнымъ симпатiямъ Тютчева; теперь заметимъ только что эти симпатiи, глубоко враждебныя торжествующимъ идеямъ времени, заставляли Тютчева все более и более уходить въ себя и искать дружественныхъ стихiй вне того общества съ которымъ онъ молился разнымъ богамъ. По общительности своей натуры, питавшей въ немъ постоянную потребность света, толпы, онъ никогда не могъ сделаться мизантропомъ или анахоретомъ, но въ немъ были тайники которые онъ бережно охранялъ отъ чужаго взгляда; были такiя струны которыя требовали ответа и на которыя не отвечалъ даже тотъ высшiй мiръ европейской интеллигенцiи где онъ провелъ свои лучшiе годы. Здесь одинъ изъ источниковъ того душевнаго разлада который неоднократно выраженъ имъ въ его поэзiи, въ особенности въ следующемъ общеизвестномъ стихотворенiи:

Душа моя - элизiумъ теней!

Ни замысламъ годины буйной сей,
Ни радостямъ, ни горю не причастныхъ.
Душа моя - элизiумъ теней!
Что общаго межь жизнью и тобою -

И сей безчувственной толпою?

Въ другомъ стихотворенiи, написанномъ почти одновременно, т. -е. еще въ молодую пору, Тютчевъ восклицалъ:

Какъ грустно полусонной тенью,
Съ изнеможенiемъ въ кости,

За новымъ племенемъ брести!

Это не стонъ старческой немощи (стихотворенiе явилось въ печати въ 1836 году, а написано вероятно ранее), а болезненное ощущенiе разлада который поэтъ чувствовалъ между своимъ внутреннимъ мiромъ и кипевшею вокругъ него жизнью, смыслу которой онъ не могъ сочувствовать. Тютчевъ не былъ поэтомъ века, страдающимъ его немощами, его сомненiемъ и безверiемъ, подобно Гейне, съ которымъ онъ былъ лично близокъ; въ его поэзiи не слышатся болезненно-звенящiй струны, какъ у всехъ почти поэтовъ нашей эпохи,-- но онъ испыталъ все невыгоды жить и Мыслить среди общества пренебрегавшаго самыми заветными его идеалами, и притомъ общества все-таки страстно имъ любимаго. Этотъ разладъ, эта двойственность сказались въ другомъ прекрасномъ стихотворенiя, написанномъ впрочемъ гораздо позднее:

О вещая душа моя,
О сердце, полное тревоги,
ты бьешься на пороге
Какъ бы двойного бытiя!

Въ этомъ глубоко-прочувствованномъ стихотворенiя слышится уже отголосокъ того угнетающаго сознанiя собственнаго безсилiя которымъ страдалъ Тютчевъ всю жизнь и которое сложилось въ образъ въ приведенномъ выше стихотворенiи: Ницца. что эти силы не подымутся до высоты полета какимъ владела его мысль, и что самыя глубокiя и широкiя его думы, самые величавые образы лелеянные его воображенiемъ, останутся невысказанными и невоплощенными. Онъ не могъ отдаться весь поэтическому творчеству, какъ по свойству самой натуры своей, враждебной продолжительному напряженному труду, такъ и по внешнимъ условiямъ своей жизни, лучшая частъ которой проведена за границей, среди обстановки наименее способной питать творческiя потребности русскаго поэта. Самый талантъ Тютчева, чисто лирическiй, въ высшей степени субъективный, былъ не въ силахъ создать что-либо большое, грандiозное, где его художественные и нравственные идеалы воплотились бы въ техъ размерахъ въ какихъ они были присущи его духу и мысли. Разочарованiе художника сознающаго ограниченность своихъ творческихъ силъ имеетъ въ себе нечто въ высшей степени трагическое, и, какъ кажется, именно этотъ мотивъ выразился въ одномъ изъ самыхъ сильныхъ стихотворенiй Тютчева:

Какъ надъ горячею золой
Дымится свитокъ и сгараетъ,

Слова и строки поражаетъ -

Такъ грустно тлится жизнь моя
И съ каждымъ днемъ уходитъ дымомъ,
Такъ постепенно гасну я

О небо, еслибы хоть разъ
Сей пламень развился по воле,
И не томясь, не мучась доле,
Я просiялъ бы и погасъ!

репутацiи, темъ не менее имелъ большое влiянiе на нашу поэзiю после-Пушкинскаго перiода. Между векомъ Пушкина и последующимъ движенiемъ, Тютчевъ служилъ живою связью, живымъ поэтическимъ посредникомъ. Его творчество, такъ мало похожее на стихотворную профессiю, исходило изъ той же непосредственной артистической потребности какъ и у Пушкина; въ его стихахъ часто слышались еще Пушкинскiе звуки; но вместе съ темъ въ нихъ отражается уже та потребность рефлексiи, которая сделалась однимъ изъ признаковъ новой поэзiи. Философскiй элементъ входитъ уже въ самыя раннiя его произведенiя, и притомъ впервые въ нашей поэзiи. Уже одно это обстоятельство должно было поставить Тютчева въ положенiе очень влiятельное въ среде новыхъ поэтовъ, и действительно влiянiе его на нихъ заметно почти въ той же мере какъ и влiянiе Гейне - этого другаго вдохновителя нашей поэзiи сороковыхъ и пятидесятыхъ годовъ. Тютчевъ самъ не подчинился авторитету немецкаго поэта, внутреннее содержанiе котораго было совершенно противоположно его собственнымъ началамъ, и обстоятельство это не осталось безъ результата для нашей поэзiи. Влiянiе Тютчева представляло значительный противовесъ влiянiю Гейне, смягчало его, вносило въ его страдальческiе и отрицающiе мотивы известную гармонiю. Тютчевъ былъ сынъ той же эпохи, той же цивилизацiи какъ я Гейне, его умъ угнетала та же тревожная потребность рефлексiи и анализа, но въ немъ очень сильно сказалась его славянская природа, которая не можетъ успокоиться на одной ненависти и отрицанiи и въ которой всегда сохраняется нечто женственное. На чужбине, окруженный подавляющими впечатленiями европейской культуры, которой онъ никогда не былъ притомъ враждебенъ, Тютчевъ явилъ въ своей поэзiи элементы преимущественно присущiе русскому духу и русскому чувству. Мы уже не говоримъ о его стихотворенiяхъ позднейшаго перiода, все содержанiе которыхъ коренится въ глубоко-нацiональной идее: но даже въ произведенiяхъ его молодости, чуждыхъ всякой политической мысли, заметно сказываются чисто русскiе мотивы. Таковы ласковое и такъ-сказать любовное отношенiе къ природе, непосредственная потребность олицетворенiя ея въ милыхъ и нежныхъ образахъ, тонкое пониманiе простоты, постоянное предпочтенiе скромныхъ и даже унылыхъ картинъ всему яркому и грандiозному. Пейзажъ Тютчева по всей справедливости долженъ быть названъ русскимъ пейзажемъ, хотя его гораздо чаще вдохновляла природа западной Европы. Но и въ Швейцарiи, и въ Италiи, изъ Германiи онъ неизменно носилъ въ себе то русское чувство, которое заставляло его постигать свою родину глубже чемъ многiе прожившiе весь векъ въ Россiи. Достаточно привести хотя бы следующее стихотворенiе, въ которомъ это постиженiе русскаго духа и русской красоты выразилось съ замечательною силою и изяществомъ:

Эти бедныя селенья,
Эта скудная природа -

Край ты Русскаго народа!
Не пойметъ и не заметитъ
Гордый взоръ иноплеменный
Что сквозитъ и тайно светитъ

Удрученный ношей крестной,
Всю тебя, земля родная,
Въ рабскомъ виде Царь Небесный
Исходилъ благословляя...

культуре. Оно сказалось и въ статьяхъ политическаго содержанiя и во многихъ стихотворенiяхъ. Оно заставило Тютчева сказать въ стихотворенiи Нашъ векъ:

Не плоть, а духъ растлился въ наши дни,
И человекъ отчаянно тоскуетъ.
Онъ къ свету рвется изъ ночной тени

Безверiемъ палимъ и изсушенъ,
Невыносимое онъ днесь выноситъ...
И сознаетъ свою погибель онъ,
И жаждетъ веры... но о ней не проситъ.

Какъ ни скорбитъ предъ замкнутою дверью:
"Впусти меня! Я верю, Боже мой!
Приди на помощь моему неверью!"

О этотъ векъ, воспитанный въ крамолахъ,
Векъ безъ души, съ озлобленнымъ умомъ,
На площадяхъ, въ палатахъ, на престолахъ,
Везде онъ правды личнымъ сталъ врагомъ!

на чужбине и которому остался веренъ до последнихъ минутъ жизни. Намъ необходимо познакомиться съ главными основанiями этого мiросозерцанiя, такъ какъ изъ него вышелъ целый рядъ стихотворенiй, имеющихъ несомненный интересъ и значенiе.

Въ статье: La Russie et la Revolution, написанной тотчасъ вследъ за февральскою революцiей, Тютчевъ следующимъ образомъ объяснилъ происхожденiе а смыслъ этого кроваваго событiя, поставившаго вверхъ дномъ половину Европы:

"Уже съ давнихъ поръ въ Европе только две действительна силы, две истинныя державы: Революцiя и Россiя. Оне теперь сошлись литомъ къ лицу, а завтра можетъ -быть схватятся. Между тою и другою не можетъ быть ни договоровъ, ни сделокъ. Что для одной жизнь - для другой смерть. Отъ исхода борьбы завязавшейся между ними, величайшей борьбы когда-либо виденной мiромъ, зависитъ на многiе веки вся политическая и религiозная будущность человечества... Это соперничество бьетъ теперь всемъ въ глаза,-- но несмотря на то такова несмысленность века притупленнаго мудрованiемъ, что современное поколенiе, въ виду такого громаднаго факта, далеко еще не сознало его настоящаго значенiя и его причинъ. Ему искали разъясненiя въ соображенiяхъ политическихъ; пытались истолковать различiемъ понятiй чисто человеческихъ о благоустройстве... Нетъ. Противоборство Революцiи съ Россiей исходитъ изъ причинъ несравненно более глубокихъ.

"Россiя прежде всего держава христiанская; Русскiй народъ христiанинъ не въ силу только православiя своихъ верованiй, но въ силу того что еще задушевнее верованiй. Онъ христiанинъ по той способности къ самоотверженiю и самопожертвованiю которая составляетъ какъ бы основу его нравственной природы. Революцiя же прежде всего врагъ христiанства. Антихристiанскимъ духомъ одушевлена революцiя: вотъ ея существенный, ей именно свойственный характеръ.

"Человеческое я, хотящее зависеть только отъ самого себя, не признающее, не принимающее никакого закона, кроме собственнаго изволенiя,-- человеческое я, однимъ словомъ, поставляющее себя вместо Бога - явленiе конечно не новое межь людьми, но что было ново - это самовластiе человеческаго я, возведенное на степень политическаго и соцiональнаго права и его притязанiе въ силу такого права овладеть человеческимъ обществомъ. Эта-то новизна и назвалась въ 1789 году французскою революцiей."

La question romaine et la Papauté, Тютчевъ приводитъ свой взглядъ на революцiю въ связь съ Римскимъ вопросомъ, доказывая что папство представляетъ на Западе единственную силу могущую противостоять революцiи до поры до времени, но неспособную победить ее, вследствiе своего разрыва со вселенскою церковью. "Можно безошибочно утверждать, говоритъ Тютчевъ, что въ настоящее время все что на западе осталось еще отъ положительнаго христiанства, прямо или косвенно примыкаетъ къ римскому католицизму, которому папство служитъ какъ бы связью свода и условiемъ бытiя. Протестантизмъ, котораго едва достало на три века, чахнетъ и вымараетъ." Такимъ образомъ революцiя и папство стоятъ другъ противъ друга съ оружiемъ въ рукахъ, и въ этой борьбе должно погибнуть для западнаго человечества то христiанское начало которымъ оно жило почти две тысячи летъ. "Еслибы лапа былъ только епископомъ, продолжаетъ Тютчевъ, еслибы папство осталось вернымъ своему происхожденiю, революцiя, подобно всякому гоненiю, въ отношенiи къ нему была бы безсильна. Но именно потому что папство приняло въ себя начало чужеродное, начало смерти и тлена, оно стало доступно ударамъ. Изъ всехъ учрежденiй созданныхъ папствомъ, отторгшимся отъ единства съ православною церковью, сильнее всехъ подвигло къ окончательному разрыву учрежденiе светской власти - и теперь именно объ это учрежденiе и суждено ему претыкаться, объ него сломиться. Такова грозная логика исторiи!" Исходъ изъ этихъ роковымъ образомъ осложнившихся затрудненiй Тютчевъ видитъ лишь въ возсоединенiи западнаго христiанства съ восточною церковью, на условiяхъ не только возстановленiя вселенскаго догмата, но и отреченiя отъ политической роли папства. Въ близкую возможность такого мiроваго событiя Тютчевъ не верилъ, но находилъ необходимымъ указывать на него постоянно, какъ на единственный надежный исходъ, на единственное спасенiе отъ революцiонной отравы заразившей человечество - не только народы, но и правительства. Замечательно что въ позднейшей частной переписке, любопытныя выдержки изъ которой мы находимъ въ статье г. Аксакова, Тютчевъ въ своемъ основномъ взгляде на революцiю искалъ объясненiя главнейшихъ явленiй текущей политической жизни. Такъ напримеръ, по поводу борьбы немецкаго правительства съ клерикалами, онъ писалъ въ феврале 1873 года: "Что меня наиболее поражаетъ въ современномъ состоянiи умовъ въ Европе, это недостатокъ разумной оценки некоторыхъ наиважнейшихъ явленiй современной эпохи - напримеръ того что творится теперь въ Германiи. Въ первый разъ еще, после долгихъ временъ, гражданская власть заходитъ такъ далеко въ явной войне съ христiанскимъ принципомъ или съ церковью. Чувствуется что подъ предлогомъ борьбы съ такими направленiями какъ ультрамонтанизмъ или iезуитизмъ, кроется на самомъ дне этой борьбы присутствiе элемента антихристiанскаго, и съ изумленiемъ спрашиваешь себя: откуда онъ? А однакоже нетъ ничего проще: онъ исходитъ изъ среды въ которой призванъ жить и двигаться - онъ привносится самимъ современнымъ человекомъ. Это дальнейшее выполненiе все того же деда, обоготворенiя человека человекомъ. Это все та же человеческая воля возведенная въ нечто абсолютное и державное, въ законъ верховный и безусловный... Это просто-напросто возвратъ христiанской цивилизацiи къ римскому варварству, и въ этомъ отношенiи князь Бисмаркъ не столько возстановитель Германской имперiи, сколько возстановитель преданiй имперiи Римской. Отсюда этотъ характеръ варварства которымъ запечатлены прiемы последней войны, что-то систематически безпощадное, что ужаснуло мiръ. Вотъ этотъ-то элементъ, который въ древнемъ Риме былъ такъ-сказать личнымъ врагомъ Христа, этотъ-то элементъ, по мере того какъ онъ более и более станетъ овладевать политикою современныхъ европейскихъ государствъ, онъ-то и поселитъ въ нихъ, даже безъ ихъ ведома, личную враждебность къ христiанской церкви и въ особенности къ католической. Ибо между абсолютизмомъ человеческой воли и закономъ Христовымъ немыслима мирная сделка: это и есть Кесарь что вечно воюетъ со Христомъ..."

Приведенными чертами характеризуются главныя основанiя воззренiй Тютчева на политическiе и соцiальные вопросы, постоянно и глубоко занимавшiе его мысль и часто служившiе темою для его поэтическаго вдохновенiя. Мы сочли нужнымъ определить въ немногихъ словахъ сущность его мiровоззренiя, такъ какъ оно служитъ необходимымъ объясненiемъ ко многимъ его стихотворенiямъ. Въ подробности мы не входимъ, отсылая за ними къ труду г. Аксакова.

Отрицательное отношенiе къ революцiонному принципу, разрушающему христiанскiй идеалъ и ставящему на место его пустоту и ограниченность самообожающаго человеческаго я,-- выразилось у Тютчева во многихъ стихотворенiяхъ. Но чувство смутнаго унышя предъ этимъ призракомъ пустоты, царящимъ надъ мiромъ, нигде не высказалось у него въ такомъ поэтическомъ образе, какъ въ следующемъ стихотворенiи, где мысль почти неотделима отъ воплотившей ее фантазiи:

Земная жизнь кругомъ объята снами,
Настанетъ ночь, а звучными волнами
Стихiя бьетъ о берегъ свой.
То гласъ ея: онъ нудитъ насъ и проситъ.

Приливъ растетъ и быстро васъ уноситъ
Въ неизмеримость темныхъ волнъ.
Небесный сводъ, горящiй славой звездной,
Таинственно глядитъ изъ глубины,

Со всехъ сторонъ окружены.

Въ другомъ стихотворенiи Тютчевъ указываетъ на весеннiй ледоходъ, стремящiйся въ море, и спрашиваетъ:

О, нашей мысли обольщенье,
Ты, человеческое я -

Не такова ль судьба твоя?

Нельзя не указать также на стихотворенiе Море и Утесъ, написанное въ 1848 году, тотчасъ после февральской революцiи, въ которомъ положенiе Россiи предъ революцiоннымъ ураганомъ олицетворено въ сальномъ поэтическомъ образе.

Безпрерывно валъ морской
Съ ревомъ, свистомъ, визгомъ, воемъ,
Бьетъ въ утесъ береговой.
Но спокойный и надменный,

Неподвижный, неизменный,
Мiрозданью современный,
Ты стоишь, нашъ великанъ!
И озлобленныя боемъ,

Снова волны лезутъ съ воемъ
На гранитъ громадный твой.
Но о камень неизменный
Бурный натискъ проломивъ,

И клубится мутной пеной
Обезсиленный порывъ.

Вообще съ 1848 года, когда завязался узелъ мiровыхъ событiй продолжающихъ до сихъ поръ глубоко волновать Европу, явленiя политической жизни все чаще становятся темою стихотворенiй Тютчева. Верный своей натуре, для которой поэтическое творчество было не профессiей, а проявленiемъ внутренней жизни, мысли и чувства, онъ отзывается въ последнее двадцатипятилетiе своей жизни преимущественно на те явленiя и событiя которыя глубоко занимали его, какъ политическаго мыслителя и русскаго человека. Въ ряду этихъ событiй, Восточная война, конечно, должна была возбудить мысль и чувство Тютчева къ величайшему напряженiю. Ожиданiя съ которыми Тютчевъ обращался тогда къ грядущимъ событiямъ были необъятны; еще до начала военной грозы, какъ только стало ясно что Восточный вопросъ выступаетъ на очередь, онъ мечталъ въ стихотворенiи Разсветъ.

А ужь и е стокъ заря румянитъ;
Ночь безконечная прошла,
И скоро светлый часъ настанетъ.
Вставай же Русь! Ужь близокъ часъ!

Ужь не пора ль, перекрестясь,
Ударить въ колоколъ въ Царьграде?
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
О, Русь! великъ грядущiй день -

Событiя, какъ известно, не оправдали ожиданiй поэта. Чувство душевной тоски и тревоги овладевавшее имъ по мере нашихъ неудачъ и ошибокъ выразилось въ стихотворенiи На Новый 1855 Годъ:

Еще намъ далеко до цели,
Гроза реветъ, гроза растетъ,

Въ громахъ родится новый годъ.
Для битвъ онъ посланъ и расправы,
Съ собой несетъ онъ два меча:
Одинъ - сраженiй мечъ кровавый,

Но на кого? Одна ли выя,
Народъ ли целый обреченъ?
Слова не ясны роковыя
И смутенъ замогильный сонъ....

Созрела жатва, жнецъ готовъ,
Настало время неземное....
Ложь воплотилася въ булатъ,
Какимъ-то Божьимъ попущеньемъ

Тебе грозитъ ниспроверженьемъ.
Все богохульные умы,
Все богомерзкiе народы,
Со дна воздвиглись царства тьмы

Тебе они готовятъ пленъ,
Тебе пророчатъ посрамленье -
Ты, лучшихъ будущихъ временъ
Глаголъ, и жизнь, и просвещенье!

Въ последней, роковой борьбе,
Не измени же ты себе
И оправдайся передъ Богомъ!

Замечательно что двусмысленное положенiе большихъ немецкихъ державъ предъ затрудненiями Россiи, недоброжелательство общественнаго мненiя въ Германiи и наконецъ предательство Австрiи, вызвали въ Тютчеве, котораго и по семейнымъ связямъ, и по долгой жизни въ Мюнхене, и по личнымъ вкусамъ и симпатiямъ, многiе считали почти Немцемъ - взрывъ самаго крайняго негодованiя. Въ интимной переписке его того времени, выдержки изъ которой приведены г. Аксаковымъ, мы читаемъ между прочимъ: "Ни мало не дивлюсь тому задушевному и конечно чисто-немецкому злорадству съ которымъ наши друзья въ Германiи не преминули встретить весть о нашемъ пораженiи. Молодцы, какъ я ихъ узнаю въ этомъ! Это туземный акцентъ, и я сбился бы съ толку на счетъ Германiи, еслибъ онъ не звучалъ мне во всехъ манифестацiяхъ по нашему поводу".... То же чувство выразилось позднее въ стихотворенiи написанномъ Тютчевымъ по случаю прiезда Австрiйскаго эрцгерцога на похороны императора Николая. Это стихотворенiе, по запальчивой резкости возмущеннаго негодованiя, единственное у Тютчева, поэзiи котораго вообще не былъ свойственъ тонъ сатиры или эпиграммы:

Безумству также мера есть....
Клянусь его венчанной тенью,
Не все же можно перенесть!
И какъ не грянетъ отовсюду

Прочь, прочь австрiйскаго Іуду
Отъ гробовой его доски!....

Палъ Севастополь, состоялся миръ, надъ Россiей занялась заря внутренняго обновленiя и перерожденiя. Разрешенiе восточнаго вопроса отодвинулось въ неопределенную даль, русское общество перешло къ инымъ задачамъ. Тютчевъ, для котораго, конечно, были ясны причины нашихъ неудачъ, перенесъ на эти новыя задачи свой интересъ и свои сочувствiя. Еще въ 1857 году онъ уже тревожится ими, онъ спрашиваетъ:

Надъ этой темною толпой

Взойдешь ли ты когда, свобода,
Блеснетъ ли лучъ твои золотой?
Блеснетъ твой лучъ и оживитъ
И сонъ разгонитъ и туманы.

Рубцы насилiй и обидъ,
Растленье душъ и пустота,
Что гложетъ умъ и въ сердце ноетъ...
Кто ихъ излечитъ, кто прикроетъ?--

И когда надежды поэта свершились и блеснулъ лучъ свободы, онъ обратился къ Виновнику освобожденiя съ этими простыми словами:

Ты взялъ свой день... Замеченный отъ века
Великою Господней благодатью -
Онъ рабскiй образъ сдвинулъ съ человека

Но вотъ надвинулась новая туча; католическая Нольша подняла мятежъ, и старая неаависть вновь расшевелилась въ Европе. Поэтъ отозвался на эти событiя превосходнымъ стихотворенiемъ, которое приводимъ вполне:

Ужасный сонъ отяготелъ надъ нами,
Ужасный, безобразный сонъ:
Въ крови до пятъ, мы бьемся съ мертвецами,

Осьмой ужь месяцъ длятся эти битвы,
Геройскiй пылъ, предательство и ложь,
Притонъ разбойничiй въ дому молитвы,
Въ одной руке распятiе и ножъ.

Все виды зла, все ухищренья зла!
Нетъ, никогда такъ резко правду Божью
Людская кривда къ бою не звала!

И этотъ кличъ сочувствiя слепаго,

Развратъ умовъ и искаженье слова -
Все поднялось и все грозитъ тебе.

О край родной! такого ополченья
Мiръ не видалъ съ первоначальныхъ дней.

Мужайся, стой, крепись и одолей!

Съ нашею внутреннею ложью, свившею гнездо въ нашемъ собственномъ организме и образовавшею на немъ гнойную болячку, Тютчевъ конечно не могъ не встречаться воочiю, живя въ Петербурге и вращаясь въ довольно разнобразныхъ общественныхъ кругахъ. Но до нашихъ собственныхъ язвъ, въ особенности до язвъ нашего малолетняго просвещенья, рука его прикасалась съ чрезвычайною осторожностью. Предъ его мыслью, обращенною постоянно на мiровыя явленiя, предъ его непоколебимою верой въ великую будущность Россiи и въ живучесть ея серiозныхъ, созидающихъ силъ, эти преходящiе недуги, эти конвульсiи неокрепшаго организма представлялись чемъ-то случайнымъ, паразитнымъ, не вносившимъ въ жизнь организма существеннаго измененiя. Можно даже предположить что именно по привычке постоянно пребывать въ сфере мiровыхъ задачъ и соотношенiй, Тютчевъ не понималъ этихъ явленiй и не замечалъ ядовитаго начала, привносимаго ими въ русскую жизнь. Только однажды, въ 1867 году, онъ обмолвился следующими немногими строками:

Напрасный грудъ! Нетъ, ихъ не вразумить:
Чемъ либеральней, темъ они пошлее;

Но недоступна имъ ея идея.

Какъ предъ ней ни гнитесь, господа,
Вамъ не снискать признанья отъ Европы.
Въ ея глазахъ вы будете всегда

Не гораздо охотнее поэтическая, мысль Тютчева обращалась къ темъ положительнымъ явленiямъ нашей внутренней жизни, которыя онъ разсматривалъ какъ семя обещающее плодъ. Такъ между прочимъ, возрожденiе идеи славянскаго единства и прiездъ славянскихъ гостей въ 1867 году встретили съ его стороны горячiй сочувственный откликъ. Известное его посланiе Славянамъ оканчивающееся следующими строками:

Опально-мiровое племя!

Когда же упразднится время
Твоей и ровни, и невзгодъ,
И грянетъ кликъ къ объединенью,
И рухнетъ то что делить насъ?

Ему известны день и часъ....

Какъ бы въ дополненiе и поясненiе этимъ строкамъ, несколько позднее, по поводу известнаго изреченiя князя Бисмарка, поэтомъ было высказано:

Единство, возгласилъ оракулъ нашихъ дней,
Быть можетъ спаяно железомъ лишь и кровью...

А тамъ увидимъ: что прочней.

Здесь мы считаемъ необходимымъ остановиться на одномъ обстоятельстве, которое можетъ подать поводъ къ некоторымъ недоразуменiямъ, не чуждымъ, между прочимъ, и почтенному труду г. Аксакова. Тютчевъ, какъ известно, былъ приверженецъ идеи славянскаго единства, и какъ въ стихахъ, такъ и въ статьяхъ политическаго характера неоднократно выражалъ мысль о провиденцiальномъ назначенiи Россiи, народъ которой, въ глубокихъ стихiйныхъ основахъ его духа, представлялся ему сохранившимъ живучiе и зиждительные элементы веры, исторгнутые изъ западнаго человечества рацiонализмомъ и революцiей. Паэтомъ основанiи г. Аксаковъ въ своемъ бiографическомъ труде относитъ Тютчева къ славянофиламъ, допуская однакоже что идеи поэта-дипломата о будущихъ судьбахъ Россiи и Славянства кое-въ-чемъ расходятся съ идеями Хомякова и другихъ представителей чистаго славянофильства. Намъ кажется что это не совсемъ верно. Тютчевъ столько же былъ славянофиломъ, сколько и не былъ. Правда, политическое мiросозерцанiе Тютчева во многомъ существенномъ совпадало съ идеями славянофильства, но были" не менее важные пункты полнаго разногласiя. Тютчевъ, напримеръ, нисколько не идеализировалъ до-Петровской Руси, не считалъ тогдашнiя государственныя и бытовыя формы совершенными даже для своего времени и нигде не выражалъ того отрицательнаго взгляда на великаго Преобразователя какой высказывали славянофилы. Точно также и къ европейскому Западу отношенiя Тютчева были совсемъ иныя. Признавая Европу въ состоянiи разлада, источникъ котораго онъ виделъ въ торжестве анти-христiанскаго и революцiоннаго начала, Тютчевъ въ то же время былъ преисполненъ величайшаго уваженiя и даже поклоненiя европейской культуре, имъ самимъ вполне воспринятой; отсюда ясно что такъ-называемое гнiенiе Запада въ его речахъ имело совершенно иной смыслъ, чемъ въ речахъ славянофиловъ, отрицавшихъ не одно лишь рацiоналистическое движенiе последнихъ ста летъ, но чуть ли не всю историческую культуру романскаго и германскаго племенъ. Нельзя не видеть также что и отношенiя Тютчева къ русской были иныя: онъ не поклонялся русскому мужику, онъ въ народности понималъ преимущественно нацiональное просвещенiе и самосознанiе, духовное богатство народа, сосредоточенное главнымъ образомъ въ преданiяхъ вселенской православной церкви. Самая натура Тютчева была менее всего способна къ темъ формамъ народолюбiя которыя преимущественно практиковались у славянофиловъ: онъ терпеть не могъ русской деревни, русской провинцiи, вообще русской жизни тамъ где она не окрашена европейскими условiями общежитiя, где не бьется пульсъ мiровой жизни.

Намъ пришлось бы чрезвычайно распространить наши выписки, еслибы мы захотели привести здесь все те стихотворенiя въ которыхъ поэтъ отзывался на важнейшiя явленiя политическаго мiра. Въ последнее десятилетiе жизни, онъ почти исключительно жилъ въ политике, и вдохновенiе его чаще чемъ когда-либо обращалось къ политическимъ событiямъ. Достаточно указать лишь на некоторыя его стихотворенiя этого перiода, памятныя каждому, и которыя не трудно отыскать въ журналахъ и въ собранiи 1868 года. Такъ вследъ за усмиренiемъ польскаго мятежа и дипломатической победой Россiи, поэтъ обращается къ виновнику этого торжества, князю Горчакову, съ словами:

Обманутой, обиженной Россiи
Вы честь спасли - и выше нетъ заслугъ;

Отстойте мысль ея, спасите духъ...

Въ томъ же году поэтъ отозвался на знаменитую папскую энциклику стихотворенiемъ, оканчивающимся такимъ образомъ:

Не отъ меча погибнетъ онъ земнаго,
Мечомъ земнымъ владевшiй столько летъ!

"Свобода совести есть бредъ."

Въ следующемъ 1865 году написано известное стихотворенiе: "Молчитъ сомнительно Востокъ", вызванное первыми признаками пробуждающагося движенiя Кандiотовъ. Тогда же отмечена имъ грустная утрата посетившая Россiю и царскую семью, въ стихотворенiи: "Все решено, и онъ спокоенъ..." Разгоревшееся возстанiе на острове Кандiи опять пробудило его вдохновенiе, и онъ отозвался на него скорбными стихами:

Опять Востокъ дымится свежей кровью!
Опять резня... повсюду вой и плачъ,

А жертвы преданы злословью!
О, этотъ векъ, воспитанный въ крамолахъ
Векъ безъ души, съ озлобленнымъ умомъ,
На площадяхъ, въ палатахъ, на престолахъ,

Такое крупное литературное явленiе какъ Дымъ г. Тургенева, идея котораго безконечно расходилась съ идеями Тютчева, также не прошло неотмеченнымъ поэтомъ. Онъ высказалъ свое впечатленiе въ стихотворенiи, оканчивающемся строками:

Нетъ, это сонъ! Нетъ, ветерокъ повеетъ
И дымный призракъ унесетъ съ собой,

Все тотъ же лесъ, волшебный и родной!

Политика фонъ-Бейста, грозившаго припереть Славянъ къ стене, и событiя 1867 года въ Риме также заставили откликнуться Тютчева. Въ особенности замечательно стихотворенiе по поводу римскихъ замешательствъ, въ которыхъ поэтъ видитъ Божью кару "за тяжкiй грехъ, тысячелетнiй грехъ Свершится судъ... и папская тiара Въ последнiй разъ купается въ крови.

Обнародованныя въ 1867 году известныя депеши князя Горчакова заставили поэта вновь обратиться къ вечно тревожившему его Восточному вопросу и воскликнуть:

Когда свершится искупленье

О, какъ поймутъ тогда значенье
Великолепныхъ этихъ строкъ!

Еще большее возбужденiе овладело Тютчевымъ три года спустя, по поводу декларацiи которою Русскiй кабинетъ возвестилъ что не считаетъ для себя более обязательными ограниченiя въ правахъ наложенныя на Россiю Парижскимъ трактатомъ. Престарелый поэтъ приветствовалъ эту новую дипломатическую победу Россiи двумя стихотворенiями, впервые появляющимися въ бiографическомъ очерке г. Аксакова. Вотъ несколько строкъ изъ перваго:

Пятнадцать летъ съ техъ поръ минуло,

И вера насъ не обманула,
И Севастопольскаго гула
Последнiй слышимъ мы раскатъ
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Родную Русь твои волна,
И къ распре той, что Богъ разсудитъ,
Великiй Севастополь будитъ
Отъ заколдованнаго сна.

"Если жить значитъ бодрствовать, то Тютчевъ исполнилъ назначенiе жизни, по крайней мере относительно мыслительной силы своего духа: онъ бодрствовалъ мыслью до самой кончины, безъ ослабленiя, безъ упадка."