Гудзий Н. К.: Тютчев в поэтической культуре русского символизма
Глава IV

IV

Почти одновременно с Коневским усиленное внимание к Тютчеву обнаружил и Брюсов. Из всех русских символистов Брюсов, наряду с Г. И. Чулковым, больше всего сделал для научного изучения Тютчева и установления его текста. Начиная с 1898 г. им напечатан, преимущественно на страницах «Русского Архива», ряд статей, касающихся текстологии Тютчева, его биографии, идейного содержания и эстетических особенностей его творчества. Результаты таких изучений биографического и общеэстетического характера объединены были Брюсовым в критико-биографическом очерке о Тютчеве в изд. А. Ф. Маркса (1-е изд. 1912 г.).

Общая оценка поэзии Тютчева, делаемая Брюсовым, чрезвычайно высока. По его мнению, «поэзия Тютчева принадлежит к самым значительным, самым замечательным созданиям русского духа». Исходная точка поэтического мировоззрения Тютчева, по Брюсову, сводится к тому, что подлинное бытие имеет лишь природа; человек же только «греза природы». Его жизнь и деятельность — лишь «подвиг бесполезный». Отсюда у Тютчева прежде всего благоговейное преклонение перед природой. В жизни человека все представляется Тютчеву ничтожеством, бессилием, рабством. Человек — лишь «мыслящий тростник»; он должен отвергнуть «чувств обман» и стремитъся к полному слиянию с природой. Индивидуальное бытие — призрак, заблуждение, от которого освобождает смерть, возвращающая нас в великое «все».

Из сознания бессилия личности и могущества природы возникает страстное желание хотя бы на краткое мгновение заглянуть в тайные глубины космической жизни. Тютчев это желание называет жаждой слияния с беспредельным. Отсюда тяготение Тютчева к древнему, родимому хаосу, который ему представляется исконным началом всяческого бытия. Присутствие хаоса усматривает Тютчев и в природе человека, в любви, смерти, в сне и в безумии. Душа человека — жилица двух миров, стремящаяся переступить порог «второго бытия». Это, по Брюсову, второй полюс миросозерцания Тютчева. Начав с восторженного прославления «матери-земли», Тютчев кончает как бы полным отрицанием жизни. Мир дневной, в полном блеске своих проявлений, и «хаос ночной», древний, родимый, — вот те два мира, жилицею которых, утверждает Брюсов, была одновременно душа Тютчева.

Далее идет указание на связь Тютчева с немецкой поэзией и перечисление наиболее типичных для него поэтических приемов, а также краткая характеристика тютчевского стиха, который, по мнению Брюсова, доведен до пределов величайшего мастерства. Рядом с Пушкиным, создателем классического стиха, стоит Тютчев, как великий мастер и создатель поэзии намеков. У русских поэтов, своих предшественников, Тютчев почти ничему не мог научиться. Он не имел и ближайших преемников. Истинные последователи нашлись у Тютчева только в конце XIX в. Они восприняли его заветы и попытались приблизиться к совершенству им созданных образцов».

В первой своей краткой литературной автобиографии, опубликованной в редактировавшейся М. Гофманом «Книге о русских поэтах последнего десятилетия» (стр. 66), Брюсов считает своими первыми учителями Верлэна, Бодлэра, Маллармэ. «Позднее — пишет он, — наибольшее влияние оказали на меня Тютчев, Пушкин и Верхарн». Во второй обширной автобиографии, напечатанной в первом выпуске «Русской литературы XX в.» под ред. С. А. Венгерова, о влиянии на себя Тютчева Брюсов уже ничего не говорит, но вспоминает, как вечерами и ночами он и Бальмонт читали друг другу своих любимых поэтов: Бальмонт — Шелли и Эдгара По, а Брюсов — Верлэна и Тютчева, которого Бальмонт тогда еще не знал. Можно думать таким образом что позднейший восторженный отзыв Бальмонта о Тютчеве явился плодом поэтических уроков, которые преподал своему другу Брюсов. Далее — в письме к П. П. Перцову от 27 июля 1895 г. Брюсов пишет: «Тютчев издавна мой драгоценнейший поэт».²² В том же 1895 г. в стихотворении «Измена» («Chefs d’oeuvre») Брюсов так же любовно говорит о Тютчеве:

О, милый мой мир: вот Бодлэр, вот Верлэн,
Вот Тютчев — любимые, верные книги.²³

А в стихотворении 1900 г. «Отрады» читаем:

Радость вторая — в огнях лучезарна.
Строфы поэзии — смысл бытия.
Тютчева песни и думы Верхарна,
Вас, поклоняясь, приветствую я.²⁴

О связи лирики Брюсова с лирикой Тютчева мимоходом, без аргументации, говорили и Эллис,²⁵ и Н. Поярков²⁶ и др.

Однако несмотря на все эти свидетельства, указывающие на несомненное тяготение Брюсова к Тютчеву, мы не можем говорить о значительном внутреннем воздействии Тютчева на Брюсова. Здесь не может быть и речи о том всепроникающем влиянии тютчевской стихии, какое сказалось, например, в творчестве Коневского. Поэт — рационалист, символист не в мировоззрительном плане, а лишь в формальном, неравнодушный больше всего к четким, ясным формам парнасской поэтики, Брюсов по самому складу своего философского и поэтического мировоззрения не может считаться близким к Тютчеву. В стремлении к усвоению и претворению в своем творчестве всех ценностей поэтической культуры от Виргилия и александрийцев до Пастернака, Брюсов, естественно, не мог пройти и мимо Тютчева, возбуждавшего к себе интерес своим поэтическим дерзанием и ярким новаторством. На пути к овладению новыми, неиспользованными еще и не вошедшими в обиход путями поэтической работы Тютчев был прекрасным вожатым и учителем. Очень характерно, что даже в 1910 г., когда написана была Брюсовым последняя большая статья о Тютчеве, резюмируя смысл и значение его поэтической деятельности, Брюсов определяет ценность Тютчева тем, что «он был великий мастер и родоначальник поэзии намеков». Так расценивая Тютчева, Брюсов старался прежде всего использовать те новые поэтические возможности, заключавшиеся в поэзии Тютчева, которые могли пригодиться поэту-импрессионисту. Поэзия Тютчева, узаконившая дерзкое восстание против штампов ходовой русской поэзии 80-х и 90-х гг. и оправдывавшая новизну поэтических приемов зачинателей русского символизма, была очень выгодным оружием в борьбе со всяческим художественным староверством и эстетическими шаблонами. И Брюсов, естественно, не мог не ухватиться за авторитет Тютчева. Но космическое мироощущение Тютчева, его органический пантеизм и мистицизм не могли войти в плоть и кровь Брюсова: они глубоко чужды были его эвклидовскому уму. Что больше всего в Тютчеве могло импонировать Брюсову, так это, пожалуй, тема грешной и роковой страсти, эротического вожделения с одной стороны и с другой — тема катастрофических сдвигов в истории.

Весьма показательно, что у Брюсова, в большей мере, чем у других поэтов, отдельные стихотворения и часто целые циклы стихотворений сопровождаются эпиграфами из Тютчева. Но эти эпиграфы свидетельствуют в огромном большинстве лишь об общности темы, а не о совпадении в ее обработке. Переходим к конкретным сопоставлениям.

Стихотв. «Я люблю» (сб. «Tertia Vigilia») сопровождается эпиграфом «Между двойною бездной» (из тютчевского «Лебедя»). Пьеса построена приемом параллелизма, столь характерным для Тютчева: через все стихотворение проходит сопоставление бездны неба и бездны взора любимой:

лебедь на волнах,
Меж двойною бездной рею, отражен в своих мечтах.

Стихотв. «Любовь» («Не мысли о земном и малом....»), из того же сборника, развивающее тютчевскую тему «Буйной слепоты страстей», в первом издании сборника также сопровождалось эпиграфом из Тютчева: «И в поединок роковой». В последующих изданиях эпиграф был устранен.

Стихотв. «Помню вечер, помню лето» (сб. «Stephanos»), в котором рассказывается о свидании с любимой женщиной в сумерках на берегу Рейна, несомненно отзвук тютчевского «Я помню время золотое, я помню сердцу милый край» (тема — также свидание в сумерках на берегу Дуная). Отсюда взят и сопровождающий стихотворение Брюсова эпиграф «День вечерел. Мы были двое.» Кстати другое сходное стихотворение Брюсова «Я помню свет неверно белый» («Tertia Vigilia») внушено той же тютчевской пьесой:

Цикл стихотворений «Мгновенья» («Stephanos») предваряется эпиграфом «Но есть сильней очарованье» из известного тютчевского «Люблю глаза твои, мой друг». В них развита тема темной страсти, которую Тютчев характеризует, как «угрюмый, тусклый огнь желанья». Но в самом развитии темы чисто литературное воздействие Тютчева не ощутимо. Еще значительно ранее, в 1895 г., стихотв. «Измена» («Chefs d’oeuvre») Брюсов оканчивает перефразированной цитатой из того же стихотворения Тютчева: «Угрюмый и тусклый огонь сладострастья».

Стихотв. «Демон самоубийства» (сб. «Зеркало теней») сопровождается эпиграфом из тютчевских «Близнецов»:

И кто в избытке ощущений,
Когда кипит и стонет кровь,
Не ведал ваших искушений,
Самоубийство и любовь!

Для цикла стихов «В буйной слепоте» (сб. «Семь цветов радуги») в качестве эпиграфа взяты строки Тютчева:

Как в буйной слепоте страстей
Мы то всего вернее губим,
Что сердцу нашему милей!

И в обоих последних случаях строки Тютчева были для Брюсова лишь внешним толчком для самостоятельного развития темы любовной страсти. Бо́льшая зависимость от Тютчева чувствуется у Брюсова в стихотворениях на исторические темы. В них разрешается проблема России, идет речь об ее историческом призвании в столкновениях и спорах с Востоком, с западными соседями, разгадывается смысл и историческая роль русской революции в судьбах России и Европы. Аналогичные темы Брюсов мог встретить и в поэзии Пушкина, Хомякова, братьев Аксаковых, Вл. Соловьева, но более близкая и непосредственная связь Брюсова в этой области с Тютчевым несомненна.

Еще в 1900 г. в сб. «Tertia Vigilia» находим стихотв. «Проблеск», касающееся проблемы Запада и Востока, очевидно, в связи с китайскими событиями, и созданное под прямым влиянием тютчевской «Русской географии», откуда взят и эпиграф: «Как то предвидел Дух и Даниил предрек». Брюсов мечтает о завоевании русскими Константинополя, как мечтал об этом и Тютчев в ряде своих политических стихотворений:

Но Дух предвидел, Даниил предрек:

В 1904—1905 гг. под влиянием патриотического возбуждения в связи с японской войной Брюсов пишет целый цикл стихотворений, озаглавленных «Современность» (сб. «Stephanos»), в которых он горячо отзывается на тогдашние исторические события. Всему этому циклу предшествуют в качестве эпиграфа строки Тютчева:

Счастлив, кто посетил сей мир
В его минуты роковые.

А к стихотв. «На новый 1905 г.» эпиграфом взяты слова из тютчевского стихотв. «На новый 1855 г.»

И вот в железной колыбели,
В громах родится новый год.²⁷

И здесь мы не найдем у Брюсова прямых литературных заимствований из Тютчева, но два эпиграфа и общий патриотический тон стихов свидетельствуют о том, что они инспирированы были Тютчевым. Об этом говорит и торжественный стиль стихов, иногда намеренно архаизированный, как, например, в следующих двух строках:

Молчи и никни, ум надменный.
Се — высшей истины пора...

События мировой войны 1914 г. заставили Брюсова вновь вспомнить политические стихотворения Тютчева. В сборнике «Семь цветов радуги» (1916 г.) много откликов на военные темы. Здесь подряд три больших цикла стихов целиком посвящены этим темам. И все эти циклы озаглавлены строками тютчевских стихов. «Стоим мы, слепы», («стихотв. «На новый 1855 г.»), «Высоких зрелищ зритель» (из стихотв. «Цицерон»), «Там на западе» (из стихотв. «Последняя любовь»). Вслед за заглавием помещены более распространительные цитаты из тех же стихов. В этих стихах обращает на себя внимание прежде всего осмысление Брюсовым войны как события, в своем катастрофическом существе несущего миру в конце концов положительное начало обновления и возрождения:

Пусть, пусть из огненной купели
Преображенным выйдет мир!
Пусть падает в провал кровавый
Строенье шаткое веков.
В неверном озареньи славы
Грядущий мир да будет нов!

(«Последняя война»).

Здесь то же ощущение «минут роковых» истории, какое мы видим в тютчевском «Цицероне».

В духе тютчевских упований на высшую историческую миссию русского народа написано и стихотв. «Старый вопрос», в котором Брюсов, определяя место России в мировой истории, спрашивает:

Иль мы — тот великий народ,

Чья речь и поныне поет
Созвучно с напевом санскрита?

Стихотв. «Польше» всецело вызвано стихотворением Тютчева «На взятие Варшавы», откуда взят Брюсовым и эпиграф: «Орел одноплеменный!.. Верь слову русского народа» и т. д. Все стихотворение, в котором Брюсов называет Тютчева «провидцем», прозревшим наше время, воплотившее туманные сны поэта, представляет собой развитие тютчевского предсказания:

Твой пепл мы свято сбережем,
И наша общая свобода,
Как феникс, возродится в нем!

Октябрьская революция и последующие события, с нею связанные, нашли себе отзвук в ряде стихотворений Брюсова, вошедших в сборники его стихов «В такие дни» (1921), «Миг» (1922), «Дали» (1922), «Меа» (1924). В этих стихотворениях, так же, как и в отмеченных ранее политических пьесах, связанных с историческими событиями в России, несмотря на отсутствие очевидных заимствований, несомненна связь с тютчевским поэтическим наследием, осложненным теперь той гражданской стихотворной традицией, какую родил 1917 год и предшествущие ей несколько лет, ознаменованные гражданско-публицистической лирикой Блока, Андрея Белого и других.

В остальном вряд ли следует говорить об органической связи Брюсова с Тютчевым. В той мере, в какой в лирике Брюсова присутствуют элементы импрессионизма, они в значительной степени должны были быть поддержаны лирикой Тютчева, в которой Брюсов, как указано уже было выше, видел наиболее могучее в русской поэзии выражение импрессионистической стихии, «поэзии намеков». Но импрессионистический стиль не является вполне органическим для парнассца Брюсова. Тут может речь итти не столько о стиле, сколько о стилизации. И именно о стилизации под Тютчева можно, главным образом, говорить, когда в стихах Брюсова нам приходится встречаться с такими обычными у Тютчева темами, как тема сна, тема дыма, сумерек, сумрака, ночи, почти неизбежных в арсенале импрессионистического стиля.

В стихотв. 1899 г. «Люблю вечерний свет» («Tertia Vigilia») Брюсов признается в том, что он любит людей «за то, что вместе мы на грани снов скользим, за то, что и они, как я, — причастны тени.

В стихотв. 1900 г. «Еще закат» (там же) читаем такие строки:

Где чары сумрака и сна
Уже дышали²⁸ над востоком,
Всходила мертвая луна
С каким-то жаждущим упреком.
Но вдоль по тучам, как убор,
Сверкали радужные пятна.
И
Лился²⁹ румянец предзакатный.

На связь этого стихотворения с тютчевскими темами указывают не только подчеркнутые слова, но и то, что само стихотворение снабжено эпиграфом из Тютчева: «И мирный вечера пожар волна морская поглотила».

Стихотв. 1903 г. «В сумраке» («Urbi et orbi») начинается почти тютчевскими словами: «Сумрак жгучий, сумрак душный...» Другое стихотворение (1912 г.) еще ближе к Тютчеву: «Сумрак тихий, сумрак тайный» («Семь цветов радуги», стр. 75). (Ср. у Тютчева: «Сумрак тихий, сумрак сонный, лейся в глубь моей души.»)

Стихотв. 1907 г. «Сны» («Все напевы»), также сопровожденное эпиграфом из Тютчева «Сны играют на просторе, под магической луной», противопоставляет беспокойное и жалящее своими заботами утро успокоительнице-ночи:

Спите, дети! спите люди!...
Что вам утро! Утром глянет
Беспощадный свет;
Утром душу снова ранит
Сталь людских клевет....

Эти строки непосредственно вытекают из тютчевской строки:

Дневные раны сном лечи.

Они близки и к тому, что говорит Тютчев об утре, сменившем ночь, в стихотв. «Как птичка раннею зарей»...:

О, как пронзительны и дики,
Как ненавистны для меня
Сей шум, движенье, говор, клики
Младого, пламенного дня!... и т. д.

В сборнике «Зеркало теней» находим цикл стихов, озаглавленный «Объятие снов» и сопутствуемый эпиграфом из Тютчева: «Земная жизнь кругом объята снами». В том же сборнике стихотв. «Мирный сон» сопровождено также эпиграфом из Тютчева: «Продлись, продлись, очарованье!»

Тема ночи, всесторонне разработанная Брюсовым, тоже, нужно думать, кое в чем связана с лирикой Тютчева.³⁰ Стихотв. «Ночные страхи» (1916 г.) сопровождает эпиграф из Тютчева:

С своими страхами и мглами
Вот отчего нам ночь страшна.

Самое стихотворение — развитие темы, заключенной в эпиграфе:

Невольно суеверней
Глядишь во мрак вокруг.
Ночь открывает тайны,
Иной, необычайный
Встал мир со всех сторон,

И страхи не случайны,
Тревожащие сон.

(«Неизданные стихотворения», М. 1928, 53)

И другие темы, характерные для Тютчева, нашли у Брюсова спорадически свое отражение. Так, центральная тютчевская тема хаоса отразилась в юношеской стихотворении 1892 г., вошедшем еще в первый сборник «Русских символистов»:

Увлечен от прежних грез,
Я за бездною открытой
Вижу солнечный хаос.
Там творений колебанье,

Здесь холодное молчанье,
³¹

Образ весны, прогоняющей злящуюся зиму, хохочущей ей в глаза и рдеющей румянцем «наперекор врагу», развитой Тютчевым в стихотв. «Весна», повторен Брюсовым также в юношеских стихах 1896 г. (сб. «Me eum esse»).

Холод ночи! смерзлись лужи;

Но в дыханьи злобной стужи
Чую волю вешних сил.
Завтра, завтра солнце встанет,
Побегут в ручьях снега,
с улыбкой взглянет
На бессильного врага. (I,179)

Тут припоминаются тютчевские «Еще земли печален вид» и «Весенние воды» Тютчев еще раз пришел на память Брюсову, когда он писал другое стихотворение о весне — «Снова с тайной благодарностью» («Зеркало теней», 7). Его он сопроводил эпиграфом из Тютчева:

И первой встречею весны!

Затем отметим у Брюсова тему вечной текучести, преходящей молодости, быстротечности всяческих земных радостей и утех, человеческого одиночества. Она нашла себе выражение в стихотворениях 1903 г. «К устью» и «Одиночество» (сб. «Tertia Vigilia»).

В первом стихотворении читаем:

На волны набегают волны,
, отлив растет,
Но, не скудея
Вместилища свободных вод.

Не молкнет ровный стук минут,
И дни и годы, словно воды,
В просторы вечности текут...
Промчится жизни быстротечность,
, за годом год,
И утлый челн мой примет вечность
В неизмеримость черных вод. (III,175)

Напрасно жизнь проходит рядом
За днями день, за годом год.

В обеих пьесах комбинация мотивов и словесных образов, встречающихся в некоторых стихотворениях Тютчева. Уподобление человеческой жизни прибою и отбою волн находим в стихотв. «Дума за думой, волна за волной...» («В сердце ли тесном, в безбрежном ли море, Тот же все вечный прибой и отбой»). В стихотв. «Сижу задумчив и один», говоря о судьбе того, что было и что есть теперь, Тютчев восклицает:

И канет в темное жерло
        За годом год,

За годом год, .

«Как океан объемлет шар земной»:

Обнаруживая в себе свойства ученого комментатора-филолога, Брюсов в примечаниях к своему сборнику стихов «Зеркало теней» пишет: «Автор считает долгом указать, что первый стих стихотворения «Поэт — музе» (стр. 143) напоминает стих из кн. П. А. Вяземского:

».

Здесь имеется в виду следующая строчка из указанного стихотворения Брюсова:

Я изменял и многому и многим.

(«Зеркало теней» 143).

Брюсов, конечно, мог бы указать у себя, как и любой другой поэт, большее количество совпадений со стихотворениями других поэтов, и притом более наглядных, чем указанное им, вроде хотя бы ранее приведенных нами параллелей.

(К стихотв. «Милый сон», там же, стр. 95, эта строка из Тютчева приводится в качестве эпиграфа).

Кое-какие метафоры, образы, словесные сочетания у Брюсова своим возникновением обязаны также Тютчеву. Таков, например, образчик архаической прозопопеи, уводящий нас к поэтике XVIII в.:

Воспоминанье, с нежной грустью,
целует. (IV, 217)

Ср. у Тютчева: «Но что же вдруг тебя волнует, твой сон ласкает и целует» (55)

Или такого рода словосочетанья: «обе слышим.... поцелуй» (III, 57), ср. у Тютчева; «душу живу слышим мы» (165), «я слышал утренние грезы» (139), «кто слышит пролитую кровь» (59), «слышим благодать» (129); «сочувственные звезды» (I, 153), у Тютчева — «сочувственный поэт (137); «слава звездная» («Зеркало теней», 187), у Тютчева — «славой тверди звездной» (48), «слава западных лучей» (134). Прямую реминисценцию из Тютчева представляют собой и следующие четыре строки из стихотворения Брюсова «Летняя гроза»:

Глухо рокочет вдали...
Все еще веет истома

(«Зеркало теней», 61)

Здесь и излюбленный Тютчевым прием звукоподражания, при помощи аллитерации, столь часто применяемый им в случаях описаний грозы³², и обычное для Тютчева пристрастие к слову «веять» в различных словесных сочетаниях,³³ и образ неостывшей земли, подсказанный, видимо, строками Тютчева: «Неостывшая от зноя ночь июльская блистала» (116).

уныло-смутная смена (II, 52), «взор смутно-длительный (II, 105), «волна » (IV, 193), «закат загадочно-багровый» (IV, 195), «запад пышно-светел «безумно-светлое море» (IV, 193) и т. д.

—1921 г., собранные в книжке «Миг», не имеют вовсе эпиграфов. Исключение сделано для одного лишь стихотворения «Дом видений», снабженного эпиграфом и притом из Тютчева («Душа моя — элизиум теней»). В сборнике стихов 1922 г. «Дали», в стихотв. «Красное знамя», вспомнив тютчевского «Цицерона», Брюсов пишет:

Но с богами бессмертье, — по слову поэта, — я

Наконец, в последнем прижизненном сборнике стихов, в книжке «Меа», вышедшей в свет вскоре после смерти поэта, Брюсов в стихотв. «Современная осень» призывает «Ночь Жуковских, Тютчевых, всех кротких» и в примечании к этому стихотворению поясняет: «См. стихи Жуковского «Уже утомившийся день»..., Тютчева «Тени сизые смесились»... и др.

Так, потянувшись к Тютчеву еще в юности, Брюсов не охладел к нему и в пору завершения своей поэтической работы. Не будучи склонным по свойствам своей натуры к тому, чтобы проникнуться глубоко всей системой философского мироощущения родоначальника русского символизма, Брюсов покорен был однако поэтическими откровениями Тютчева, как мастера, и — не менее сильно, быть может, — его исторической философемой.

Примечания

²² Письма В. Я. Брюсова к П. П. Перцову (из истории раннего символизма), М. 1927, стр. 33.

²³ «Сирин», т. I, СПб. 1913, стр. 55.

²⁴ Там же, т. II, СПб. 1914, стр. 199.

²⁵ «Русские символисты», М. 1910, стр. 178.

²⁶ «Поэты наших дней», М. 1907, стр. 79.

²⁷ Тот же эпиграф и в стихотв. «Семейная картина». См. Брюсов. «Неизданные стихотворения», М. 1928, стр. 28.

²⁸ «смутно-сонный холод дышит» (I, 178), «дышит стройный кипарис» (II, 49), «там дышат лавры и лимоны» (II, 50), «дыханье роз» («Зеркало теней», 193) и т. д.

²⁹ Словосочетания с глаголом литья, струиться, как указано было, обычны у Тютчева. Ср. еще у Брюсова: «День струей чуть слышной льется к устью» (IV, 27), «В сердце льющейся весны»... («Зеркало теней», 7), «Льет воск и кровь вечеровое пламя» («Миг», 62).

³⁰  Давидович «Тема ночи у Брюсова» Научные записки научно-исследовательской кафедры истории европейской культуры. II. История и литература, Харьков, 1927, стр. 125, 141—142.

³¹ В дальнейшем римские цифры в скобках рядом со стихами Брюсова означают ссылки на соответствующие тома «Полн. собр. соч. и переводов Брюсова» в издательстве «Сирин», М. 1913—1914.

³² «Аллитерация и ассонансы у Тютчева», «Slavia», 1927, Roczn. Y, str. 459—461.

³³ «тихо веет лишь сознанье» (II, 126), «набегает ночь без тени, вея, словно вещий вздох» (IV, 36).