V
От Брюсова, переходя к Вячеславу Иванову, мы вновь обращаемся к поэту, глубоко и органически воспринявшему поэтическое и философское мироощущение Тютчева.34 В самом начале нашего очерка мы приводили суждение Вяч. Иванова о Тютчеве, как зачинателе и духовном отце русского символизма. В ряде своих статей, собранных в книгах «По звездам» и «Борозды и межи», Вяч. Иванов дает ценный материал для философского и эстетического постижения Тютчева. В статье «Поэт и чернь» он, исходя из утверждения, что уединение художника является основным фактом новейшей истории духа, и что в результате этого уединения произошел разрыв между поэтом и толпой, считает Тютчева первой жертвой этого разрыва: «Толпа не расслышала сладчайших звуков, углубленнейших молитв». Новейшие поэты сосредоточившиеся больше всего на внутренних звуках, особенно охотно прославляют молчание. Но Тютчев о молчании говорит вдохновеннее всех: «Молчи, скрывайся и таи...» — вот новое знамя им поднятое. Потому-то так мало у него стихов, «и его немногие слова многозначительны и загадочны, как некие тайные знаменья великой и несказанной музыки духа».35
В статье «Две стихии в современном символизме» Вяч. Иванов, различая в символизме стихию реалистическую и идеалистическую, причисляет Тютчева к величайшим в нашей литературе представителям реалистического символизма. Подлинное реалистическое творчество в символизме есть уже тем самым мифотворчество. Все, что говорит Тютчев, он возвещает как гиерофант сокровенной реальности. Тоска ночного ветра и просонье шевелящегося хаоса, глухонемой язык тусклых зарниц, и голоса разыгравшихся при луне валов; таинства дневного сознания и сознания сонного; в ночи бестелесный мир, роящийся слышно, но незримо, и живая колесница мирозданья, открыто катящаяся в святилище небес; в естестве, готовом откликнуться на родственный голос человека, всеприсутствие живой души и живой музыки... — все это для поэта провозглашение объективных правд, все это уже миф».36
Наконец, в статье «Заветы символизма» Тютчеву Вяч. Иванов посвящает целую главу, общий смысл которой в почти точно приводимых выражениях автора, таков. Природу своей лирики Тютчев изобличает парадоксальным признанием: «Мысль изреченная есть ложь». Этим же он обнажает и самый корень символизма: характерное для современной души болезненное переживание, происходящее от потребности и в то же время невозможности «высказать себя». Оттого, по мысли Вяч. Иванова, поэзия Тютчева не определенно, конкретно сообщает слушателям свой внутренний мир, а лишь ознаменовательно приобщает к нему. В этой поэзии русский символизм впервые творится как последовательно применяемый метод и определяется как двойное зрение и влечет за собой потребность другого поэтического языка. Самосознание и творчество поэта поделено между двумя мирами — миром «внешним», «дневным», «охватывающим» нас в «полном блеске» своих «проявлений», — и «неразгаданным ночным», пугающим нас, но и влекущим, потому что он — наша сокровенная сущность и наше «родовое наследие». Но оба мира отнюдь не разделены конечной рознью: эта рознь ощутима лишь в земном, несовершенном сознании. В поэзии же они оба вместе. Это — Аполлон и Дионис. Но Дионис в душе Тютчева могущественнее Аполлона, и поэт спасается от Диониса, прибегая к Аполлонову жертвеннику. Чтобы уберечь свою индивидуальность, художник ограничивает свою жажду к «уничтожению» и «смешению с дремлющим миром» и обращается к ясным формам дневной стихии. И все же самое ценное мгновение в переживании и самое вещее в творчестве — это погружение в тот созерцательный экстаз, когда «нет преграды» между нами и «обнаженною бездною», открывающейся в молчании. Такова природа этой новой поэзии — сомнамбулы являющейся в мире сущностей под покровом ночи, дающей нам и «всезрящий сон» и «полную славу» мира, отражая его двойной бездной, — внешнего, феноменального и внутреннего ноуменального постижения. Этой поэзии нужен другой, особый язык, но его нет, а есть только намек, очарование гармонии, которые могут внушить слушателю переживание, для выражения которого бессильно слово. И вот, слово-символ делается магическим внушением, приобщающим слушателя к мистериям поэзии.37
Так осмысляет поэзию Тютчева Вяч. Иванов в плане отношения ее к символическому творчеству. Из всех писавших о Тютчеве в этом плане, Вяч. Иванов обнаружил наибольшую глубину мысли и воззрения на существо вопроса.
С Тютчевым Вяч. Иванова, как поэта роднит прежде всего ощущение таинственной жизни стихий, обоим им слышны ее глухие стоны, вопли и грозные призывы. Эти стихийные голоса у Вяч. Иванова слышнее всего звучат в циклах стихов «Thalassia» и «Ореады» (сборник «Кормчие звезды», СПб. 1903).
В стихотв. «Непогодная ночь» («Кормчие звезды», 138) так изображен прибой в грозовую ночь:
За серооблачными мглами
Блуждает молний тусклый бег.
Как птица белая, крылами
Бьет непогода в темный брег.
Слепит и кажет день мгновенный,
Как в истощенные бразды
Всей хлынут ширью светлопенной
Широкодольные гряды.
Над молом гребней перекатных
Стоит прибой седым бугром,
И вторит, ,
Громам пучины горний гром.
Здесь и излюбленная Тютчевым грозовая стихия, и белые озарения молнии, и грохоты пучин, как и у Тютчева, в словесной передаче намеренно усиленные обильной аллитерацией (ср. две последние строки), наконец, явная текстуальная близость четвертой строки со строкой Тютчева: «Стихия бьет о берег свой» («Как океан объемлет...»).
Та же манера Тютчева дает себя знать и в стихотв. «Перед грозой» ( 168), когда
... ужас высей снеговых
Внезапной бледностью бледнеет,
И дол, приникнув, цепенеет
При вспышках молний змиевых.
Первые две строфы стихотворения путем аллитерации г, р достигают звукоподражательного эффекта, так часто применяемого Тютчевым (ср. хотя бы такие строки):
И вторит рокот гробовой
Громов прерывистым глаголам.
Картина прибоя в лунную ночь («Явление луны», 141) изображает «стихий слианных пир созвучный», когда вокруг — «все блеск, движенье, плеск и гром» (у Тютчева — «блеск и движенье, грохот и гром» — «Ницца, 2 (14) Января 1865 г.»). Стихотворение заканчивается чисто тютчевской по форме фразой:
Взмела богини колесница.
(Ср. у Тютчева: «Ты скажешь: ветренная Геба, кормя Зевесова орла...» и т. д. или «Ты скажешь: ангельская лира грустит в пыли по небесам»). В другом стихотворении Вяч. Иванова «Два взора», 17, аналогичное по форме окончание:
Ты скажешь: в ясные глядится
С улыбкой дикою сатир.
«Cor ardens», I, 110 и в «Нежной тайне», 38)
Стихотв. «Полнолуние» (142), также рисующее прибой, заканчивается излюбленным у Тютчева реторическим вопросом:
Стихий текучих колыбель,
То — мир безжизненно-астральный?
Или поток первоначальный —
38
Несокрушимый утес Мадонны, стойко выдерживающий напор бушующей морской стихии (стихотв. «Мадонна», 139) — повторяет мотив тютчевского «Море и утес». Оба стихотворения одинаково предполагают символическое истолкование — в одном случае политическое, в другом — религиозное. В стихотв. «Мгла» (158) изображение безличного хаоса, погруженного во мглу и простирающегося от земли до тверди. В этой мгле слышны те же беспокойные звуки, какие подслушал в ней и Тютчев:
И ветра вой — и в безднах прибой, —
И по тернам нагорным — стол...
В статье «Символика эстетических начал» (первоначально в «Весах» за 1905 г., затем в книге «По звездам», 1909 г.) Вяч. Иванов утверждает, что все, знаменующее собой восхождение, подъем, взлет, — дорого нам, как символ нашего самоутверждения, как знак преодоления косной инерции и безразличия. Во всяком восхождении присутствует начало трагедии, а трагедия, в свою очередь, знаменует «внешнюю гибель и внутреннее торжество человеческого самоутверждения». И потому-то «возвышенное» в эстетике, поскольку оно характеризуется восхождением, уже выходит за пределы эстетики, становясь феноменом чисто религиозным. Подлинная же красота осуществляется там, где прекрасное, возвышенное, достигнув заоблачных высот, с благоволением и любовью, улыбаясь, снова возвращается к земле, другими словами, в те моменты, когда небесное и дольнее примиряются, когда восхождение влечет за собой обратное нисхождение, но мы, смертные, можем воспринимать красоту лишь в категориях красоты земной. «Оттого — резюмирует свои мысли Вяч. Иванов» — наше восприятие прекрасного слагается одновременно из восприятия окрыленного преодоления земной косности и восприятия нового обращения к лону земли. Эти мысли о существе подлинной красоты, как моментов чередования восхождения и возврата, нисхождения, Вяч. Иванов иллюстрирует почти исключительно цитатами из стихотворений Тютчева («Как неожиданно и ярко», «Снежные горы», «Фонтан», «Утихла буря, легче дышит»...), так что можно предположить, что и сама философема Вяч. Иванова, представляя собой в своем существе своеобразную комбинацию эстетических суждений Шиллера, Гегеля и Ницше, была у него в значительной мере поддержана и эстетической концепцией Тютчева.
«Разрыв» (170):
Как в лен жреца, как в биссос белый,
В свой девственный одеян снег,
Незыблем он — окаменелый
Земли от дольнего побег!
Крылатый напряги порыв!
Верь духу — и с зеленым долом
Свой белый торжествуй разрыв!
«Но отрешенный белый разрыв с зеленым долом — еще не красота. Божественное благо и нисходит, радуясь, долу. Достигнув заоблачных тронов, Красота обращает лик назад — и улыбается земле», — так дополняет Вяч. Иванов мысль, выраженную в приведенных стихах. Вслед за этим утверждением идет подкрепляющая его цитата из Тютчева:
Наш дольний мир, лишенный сил..., и т. д.
Второй акт — примирение земного и небесного в порыве инстинкта любви — поэтически выражен Вяч. Ивановым в стихотв. «Возврат» (173):
С престола ледяных громад,
Родных высот изгнанник вольный,
В тенистый мрак и плен юдольный.
А облако — назад — горе,
Путеводимое любовью
Бак агнец, жертвенною кровью
Здесь как будто нарушена последовательность обоих моментов: акту восхождения предшествует акт нисхождения, но ясно, что то и другое происходит непрестанно чередуясь, и поэт волен был начать свое созерцание с любого из этих двух моментов.
Одна из центральных тем Тютчева — тема хаоса, обнаруживаемого особенно явственно тогда, когда уходит день, и землю покрывает мрак. И эта тема близка Вяч. Иванову. В «Кормчих звездах» она отчасти звучит в стихотв. «В Колизее»:
День влажнокудрый досиял,
Меж туч .39
Вкруг помрачался, вкруг зиял
Недвижный хаос Колизея.
Судеб безвременные очи...
День бурь истомных к прагу ночи,
День алчный провождали мы.
(Здесь характерные для Тютчева повторения одного и того же слова). В стихотв. «Творчество» утверждение, что основа мира «безликий хаос», который волею художника, воплощающего «ночи пленный сонм, тоскующий о дне», может быть превращен в стройный космос, ибо
И над полуночью лазурной
Светила новые с бряцаньем стройных лир
Плывут чрез океан безбурный...
Есть много солнц в ночи, в деннице — робких грез,
— тающих созвучий;
В луче луны дрожит дыханье бледных роз,
В речной тростинке — стих певучий....
Как и Тютчеву, Вяч. Иванову великолепие и чудеса мира ярче всего раскрываются во сне. В параллель к тютчевскому «Сну на море» может быть приведено стихотв. Вяч. Иванова «Неведомому богу». Поэт в храме вкусил внезапный сон —
И недра отзвучной пустыни прилив мириад огласил:
Из зарева мрачных притворов со стоном врывались толпы;
Звучали цевницы и лиры, и систр и тимпан, и кимвал...
Во второй книге стихов Вяч. Иванова «Прозрачность» (1904 г.) тютчевское влияние и в тематике и в словаре сравнительно с первой книгой ощущается гораздо слабее. Явные следы влияния Тютчева обнаруживаются в стихотворении «Долина-храм»:
Звезда зажглась над сизой пеленой
Встают в снегах. Убелены луной40
Колокола поют на дне долины.
Отгулы-полногласны. ,
Тускнеет луг. Священный сумрак веет.
И дольняя звучащая душа,
И тишина высот — благоговеет.
«Вечер», «Сумерки»). Словарь также типично тютчевский.
В «Cor ardens» (1911 г.) тютчевская тема звучит в стихотворениях «Ливень» (I, 120) и «Роза ночей» (II, 175). В первой пьесе рисуется избыточная полнота природных сил во время летней грозы, когда
Дрожат леса дыханьем ливней
И жизнью жаждущей дрожат...
И влагу каждый лист впивает,
И в эту пору
Листвой божественного древа
Ветвясь чрез облачную хлябь, —
Как страсть, что носит лики гнева, —
(Ср. у Тютчева «Весенняя гроза», «В душном воздухе молчанье»...) В «Розе ночей» использована одна из наиболее характерных для Тютчева тем — потерянности и заброшенности человека в ночной темноте:
Окутан мраком человек,
Забыв земное имя, бродит,
Как зверь лесной у темных рек,
В последнем сборнике стихов Вяч. Иванова «Нежная Тайна» (1912 г.) несколько стихотворений также легко поставить в связь с темами тютчевских стихов. Тема торжественного покоя, замирания природы выражена Вяч. Ивановым в формах тютчевского стиля в стихотв. «Рыбацкая деревня» (25):
Люблю за крайней из лачуг
Уже померкшего селенья,
В час редких звезд увидеть вдруг
Полувоздушный сон зыбей,
Где затонуло небо, тая.....
Люблю сей миг41 в небесной мгле
Мерцаний медленных несмелость,
И на водах и на земле
Всемирную осиротелость.
«Вечер», «Сумерки», «Осенний вечер». Реминисценцией тютчевских «Ночных голосов» является, быть может, одноименное стихотворение Вяч. Иванова (27), где поэт в голосах и звуках ночи подслушивает тот же «мусикийский шорох», какой был подслушан Тютчевым еще в стихотв. «Певучесть есть в морских волнах», откуда и заимствовано взятое в кавычки выражение.
Под влиянием двух стихотворений Тютчева «14 июля, в ночь» и «18 августа, дорогой» несомненно создалось стихотворение Вяч. Иванова «Утес». В первом из тютчевских стихотворений рисуется трепещущее от зарниц небо в июльскую ночь:
Словно тяжкие ресницы
Разверзалися порою,
И сквозь беглые зарницы
Загорались над землею.....
Во втором — угрюмое ночное небо, заволоченное тучами, когда
Одни зарницы огневые,
Воспламеняясь чередой,
Ведут беседу меж собой.
Как по условленному знаку,
Вдруг неба вспыхнет полоса,
И быстро выступят из мрака
А у Вяч. Иванова такая картина, почти целиком подсказанная обоими этими стихотворениями Тютчева:
Недаром облако кружится
Над оной выспренней главой
Гребней рогатых: грозовой
Нахохлится; сверкнут зрачки;
Ущелья рокотом ответят;
Туманов кочевых клочки
Руном косматым дол осветят...
Ширялся тучей зрак орла;
На миг упало оперенье:
Разверзлась, мертвенно-бела,
Как бы расщеплена, скала,
Блеснули — белизна чела,
Слепые, ярые зеницы...
И в мраке белой огневицы
Радостное созерцание радуги, воздвигшейся наподобие арки по влажной синеве неба (Тютчев — «Как неожиданно и ярко»...) внушило, нужно думать, Вяч. Иванову следующие строки в стихотв. «Радуга»:
В небе радуга сомкнулась
Меж пучиной и стремниной.
Мрачный пурпур за долиной
Ткань эфира улыбнулась
И, как тонкий дым алтарный,
Окрылила светозарный
Ближних склонов изумруд.
«Ночь», и тематически и словарно близкое к тому, как говорит о ночи Тютчев:
Покров приподымает Ночь, —
А волны ропщут, как враги.
Но слышу, господних дочь,
Твои бессмертные шаги!..
Амбросия усталых вежд!
Сердец усталых цельный хмель!
Всех воскресений колыбель!..
В своих «Спорадах» («По звездам», 355) Вяч. Иванов сетует на то, что когда поэзия сделалась из искусства лишь видом литературы, то литература добилась того, чтобы установить общий уровень языка во всех родах словесности: создался своего рода протестантизм, и язык поэзии был на несколько десятилетий нивелирован и приближен к языку прозы. «Гиератический стих, которого, как это чувствовал и провозглашал Гоголь, требует сам язык наш, отпраздновав свой келейный праздник в нерасслышанной поэзии Тютчева, умолк». Но вот наступила реставрация поэзии, и многие поэты, по словам Вяч. Иванова, обратились к гиератическому языку заклинаний и прорицаний.
В числе этих поэтов на первом месте, конечно, стоит Вяч. Иванов, воскресивший торжественно-архаический стиль стихотворцев допушкинской и пушкинской эпохи, подновивший поэтическую фразеологию привнесением в нее церковнославянской стихии. В этом отношении он идет порой дальше Тютчева, в общем, однако, отправляясь от его словарной системы. Об этом говорит прежде всего обилие составных эпитетов, щедро использованных Вяч. Ивановым под прямым влиянием Тютчева (напр. «тишь светлопенная», «широкодольные гряды», «мерно-ударная погоня»; «солнце-доспешная зарница», «огневейный дух», «легкорунная кудель», «пышностенный град», — все эти образы из двух только стихотворений — «Непогодная ночь» и «Вечерние дали»). Тут можно было бы говорить, пожалуй, о влиянии античной литературы через посредство переводов хотя бы Гнедича, но самое обращение к старинной руссифицированной античной традиции скорее всего могло быть подсказано именно Тютчевым. Косвенное доказательство тому — буквальное или сходное употребление Вяч. Ивановым отдельных образов и словосочетаний Тютчева: «Клубится влажный дым» («К. зв.», «Мадонна», 139; у Тютчева в «Фонтане» — «Смотри, как облаком живым фонтан сияющий клубится, как пламенеет, как дробится его на солнце влажный дым»); «Сияний облачных тонут жемчуга» (Там же; у Тютчева «Утро в горах», — «лазурь небесная смеется, ночной омытая »), «Гаснут краски, молкнут звуки» («К. зв.», «Усталость», 85; у Тютчева «Гаснет цвет и звук немеет», 83); «Я знаю ходы туда, где жилы мира бьют» («К. зв.», «Ночь в пустыне», 28; у Тютчева «и сладкий трепет, как струя, по жилам пробежал », 69); «Дыханьем роз дышала здесь весна» («К. зв.», «Отреченье», 91; у Тютчева «Где поздних, бледных роз дыханьем », 92). Наконец, типично тютчевскими являются следующие сочетания: «вечерняя слава», «слава золотая, пылающая над бездной» («К. зв.», 177), «вечер пламенную славу опочил и разостлал» («К. зв.», 77), «слава вечернего солнца» («Нежн. тайна», 23), «веет хлад... веет мрак... веет мир» («К. зв.», 96), «веет солью» («К. зв.», 156), «струится луна» («К. зв.», 94), «лазурь струится» («Нежн. тайна», 29), «струи небес» («К. зв.», 21), «синей молнии струя» («К. зв.», 103), «струящийся день» («К. зв.», 98), «очарованная лены («К. зв.», 94), «очарованная неволя» («К. зв.», 164), «душная мгла» («К. зв.», 95), «полувоздушный сон зыбей» («Нежн. тайна», 25), «мусикийский шорох» (Нежн. тайна», 27), волна — «конь морской» («К. зв.», 151, «Прозрачность», 86).
Примечания
34 Андрей Белый писал о Вяч. Иванове: «Две линии расходящихся песен текут из души, перекинутые меж двумя берегами сознания; одна течет... к Тютчеву; к Тредьяковскому упадает другая.» («Поэзия слова», М. 1922, стр. 38).
35 «По звездам», СПб. 1909, стр. 87—38.
36 Там же, стр. 288.
37 «Борозды и межи», М. 1916, стр. 121, 123—127.
38 Вообще вопросительно-восклицательные интонации у Вяч. Иванова, так же как и у Тютчева, — обычное явление.
39 Ср. у Тютчева:
Вечер пасмурно-багровый
Сыплет искры золотые,
(III).
40 Ср. у Тютчева: «Как блестят в тиши ночной золотистые их волны, «убеленные луной» (102).
41 «Люблю сей божий гнев» ... (75).