§ 2. Публикация в «Современнике» (1836)
как факт рецепции тютчевского жанра
«Чужеродность» стихотворений Тютчева достаточно резко ощущалась даже на фоне уже утратившей жанровую определенность поэзии 1830-х годов. Именно в это время Тютчев заявил о себе (если это выражение уместно относительно автора, проявлявшего демонстративное пренебрежение к своим стихам — см. ниже) большой подборкой стихов, опубликованной в пушкинском «Современнике». Показательна неудача публикации — почти через пятнадцать лет предстоит «открытие» тютчевской лирики (тех же самых стихотворений!) Некрасовым (см. подробнее: [Осповат 1980]). Именно поэтому на публикации в «Современнике» стоит остановиться подробнее.
«Странность», чужеродность лирических фрагментов могла ассоциироваться с «иностранностью» (ср. заглавие подборки, напечатанной в «Современнике» — «Стихотворения, присланные из Германии»). Заглавие, очевидно, принадлежало кому-нибудь из литераторов пушкинского круга, познакомившихся со стихами Тютчева; кроме Пушкина это — Вяземский и Жуковский.
§ 3 второй части работы), возможно, они встречались также в Париже в мае–июле 1827 года [Летопись, 76]. С Вяземским Тютчев встречался в 1834 в Мюнхене [Летопись, 145]. Для обоих Тютчев — «русский европеец», характеристика, опирающаяся на биографическую реальность и на репутацию поэта «немецкой школы» (к которой причислил Тютчева И. Киреевский, см. ниже о реакции Кс. Полевого на это определение). Так или иначе, заглавие подборки тютчевских стихотворений в «Современнике» предполагало не столько прямое указание на биографические обстоятельства автора, сколько литературную характеристику.
Наиболее ярко выпадение Тютчева из литературного контекста эпохи проявилось в том, что тютчевская лирика осталась практически незамеченной критикой 1830-х–1840-х годов. Как показал А. Л. Осповат, это отнюдь не означало, что тютчевские стихотворения, публиковавшиеся в «Галатее», «Телескопе», «Современнике» и других журналах и альманахах, остались незамеченными читателями. К приведенным исследователям примерам — письму 1834 года В. Елагина к отцу с цитатой из «Цицерона» [Осповат 1980, 21] и лирике Милькеева ([Осповат 1980, 32–33], со ссылкой на статью [Азадовский]) — можно добавить и другие следы рецепции Тютчева современниками. Обзор перекличек Тютчева и Бенедиктова см. в книге И. З. Сермана [Серман, 76–79]. Однако критические отзывы на тютчевские публикации (включая обширную подборку в «Современнике») были крайне редкими.
Как нам представляется, эта чужеродность связана не только и не столько с пребыванием Тютчева в Германии и отрыве его от текущей русской литературы, но именно с особым жанровым качеством его лирики.
Пожалуй, самый интересный момент в истории рецепции Тютчева этого периода — именно публикация в «Современнике» тютчевской подборки. Литература, посвященная этому вопросу, весьма обширна и представляет разные, зачастую полярные точки зрения. Первый вопрос, который здесь возникает — вопрос об отношении Пушкина к «СПГ». Традиция, идущая, как показал А. Л. Осповат, еще от современников, описывает эту публикацию как «благословение». Об «умилении» стихами Тютчева, которое испытывал Пушкин, впервые заговорили в 1838 году [Осповат 1980, 29]. Позднее взгляд на публикацию в «Современнике» как на «благословение» младшего поэта старшим утвердился в биографической и исследовательской литературе.
С решительной критикой этой точки зрения на отношения Пушкина к Тютчеву выступил в 1926 году Ю. Н. Тынянов. В статье «Пушкин и Тютчев», продолжающей линии исследования, намеченные в «Вопросе о Тютчеве», Тынянов последовательно развенчивает легенду — Пушкин, по Тынянову, не занимался поэтическим разделом «Современника», публикуя там случайных авторов: «<…> в “Современник” к тому времени принимался всякий, притом третьеразрядный стиховой материал» [Тынянов 1969, 179]. Другие аргументы призваны подкрепить это замечание: в опубликованной в «Литературной газете» статье 1830 года об отзыве И. Киреевского на альманах «Денница» Пушкин умолчал о стихах Тютчева (если не вовсе отказал ему в поэтическом таланте), кроме того, полагает Тынянов, опираясь на пометки в принадлежавшем П. А. Ефремову экземпляре пушкинских стихотворений, в эпиграмме «Собрание насекомых» (1829) один из стихов мог скрывать имя Тютчева. Но основное для Тынянова — историко-литературная аргументация. Тыняновский Пушкин как бы последовательно подтверждает мысли исследователя о противостоянии «архаиста»-Тютчева и «новатора»-Пушкина (при всей условности терминов, осознаваемой Тыняновым, речь шла именно о борьбе двух противоположных течений в русской лирике — одического и элегического)1.
Здесь, на Западе, Тютчев забывает “звание певца” <…> и в атмосфере западного и русского дилетантизма находит новый жанр — фрагмент. <…>
“записки”, но вместе с тем они грозили смешаться воедино с дилетантским, альбомным, полуальбомным, полуэкспромтным torrent lirique 30-х годов. <…> Фрагментарность Тютчева ощущалась как внелитературный признак, как признак дилетантизма, и поэтому резче всего бросалось в глаза то, что было у Тютчева общим с эпигонами: предельное разложение формы — в малую; для Пушкина-мастера тонкий дилетантизм Тютчева был сомнительным явлением».
–185]
Оппоненты Тынянова — Пигарев, Кожинов и другие — не приводят сколько-нибудь весомых аргументов против тыняновской концепции. При этом упускается главное содержание тыняновской работы — историко-литературное — и на первый план выдвигаются соображения «иерархические». Между тем, тыняновский тезис о противоположности векторов развития Тютчева и Пушкина в 30-е годы вовсе не автоматически должен означать недоброжелательство Пушкина. Мало того, горячие споры о том, благословил или не благословил Александр Сергеевич Федора Ивановича затемняют реальную проблему — вопрос о рецепции поэзии Тютчева в пушкинском кругу. Как заметил Ю. М. Лотман, у Тынянова «методологическая правота оказалась в противоречии с историко-литературной достоверностью. К сожалению, именно этот аспект получил наибольший отклик у последователей и противников. При этом речь шла не об оценке общих теоретических основ идеи Тынянова, а о тыняновской формуле отношения Пушкина к Тютчеву, воспринятой как факт истории литературы, чем она, конечно, не является» [Лотман 1990, 109]. Между тем, вопрос об отношении круга «Современника» к тютчевским стихам следует поставить хотя бы потому, что сама публикация и ее форма могут служить материалом для реконструкции восприятия лирики Тютчева в конце 1830-х годов.
Заглавие «Стихотворения, присланные из Германии», как указал нам А. Л. Осповат, могло иметь еще одно смысловое измерение. В 1827 году в «Северной лире» в числе других тютчевских текстов было опубликовано стихотворение «С чужой стороны» (перевод из Гейне, что не было указано при публикации). Подписана публикация была «Ф. Тютчев. Минхен». По замечанию Тынянова, Тютчев придал «таким образом стихотворению характер собственной лирической темы» [Тынянов 1977, 36]. Можно предположить, что заглавие принадлежит литератору, помнившему об этой публикации (на «Северную лиру» отозвались Пушкин и Вяземский). Как известно, именно Вяземский отсылал Краевскому тютчевские стихотворения для публикации в «Современнике» 1838 года [Из собрания…, 66–67], можно предположить, что он участвовал и в формировании подборки СПГ. Позиция «русского европейца», которую Тютчев не скрывал, могла скрыто отразиться в заглавии подборки [Осповат 1986–b]. Таким образом, актуализируется тема гейневских корней поэтики тютчевского фрагмента, а редакция «Современника» дистанцируется от автора.
В недавней работе, посвященной Лермонтову, И. З. Серман предложил пересмотреть тыняновский тезис о безразличии Пушкина к поэзии, публикующейся в его журнале. Совершенно справедливо исследователь указывает на то, что из всех названных Тыняновым имен поэтов, опубликованных в «Современнике» при жизни Пушкина (Вяземский, Жуковский, Кольцов, Якубович, Розен, Стромилов) к «случайным» может быть отнесен только Семен Стромилов. И. З. Серман убедительно показывает, что Пушкину явно не был безразличен поэтический раздел журнала [Серман, 71–76]. Добавим к этому, что и стихотворение Стромилова «3 июля 1836 года», конечно, неслучайно в журнале Пушкина — оно продолжало важную для «Современника» петровскую тему и должно было вызвать в памяти читателя программное стихотворение Пушкина «Пир Петра Первого», которым открывался первый том журнала.
Кроме того, следуя логике тыняновских аргументов, следовало бы предположить, что Пушкин не заботился не только о поэтическом разделе журнала, но и о композиции «Современника» — иначе трудно было бы объяснить тот факт, что первые 16 тютчевских стихотворений из подборки открывают третий том, а восемь следующих — раздел поэзии четвертого.
«Современнике» прослежена С. Абрамович в книге «Пушкин. Последний год: Хроника». Около 10 июня с тютчевской подборкой знакомится Пушкин [Абрамович, 236]. 12 июня И. Гагарин сообщает Тютчеву о чтении Вяземским и Жуковским его стихов: «Тут же было решено, что пять или шесть стихотворений будут напечатаны в одной из книжек пушкинского журнала, то есть появятся через три или четыре месяца <…>» [Абрамович, 238]. Вскоре, набрасывая перечень материалов третьего тома, Пушкин вносит туда имя Тютчева с пометой «1…1 S», тем самым уделяя СПГ значительное место в журнале [Абрамович, 255]. 13 июня Пушкин отвозит материалы тома цензору Крылову, а затем вторично представляет два текста из подборки на рассмотрение Дондукова-Корсакова. Как бы ни соотносились творческие траектории Пушкина-поэта и Тютчева, Пушкин-издатель, несомненно, проявил заинтересованность к тютчевской подборке (в результате ее объем значительно превзошел осторожное обещание Вяземского и Жуковского).
Еще один вопрос, возникший при обсуждении СПГ и связанный с первым — вопрос о подборке как едином цикле — был поставлен в работах М. Н. Дарвина. В статье «Стихотворения Ф. И. Тютчева в пушкинском “Современнике” (О становлении русского лирического цикла)», исследователь выдвинул гипотезу, согласно которой Пушкин не только отнесся к стихам Тютчева с глубоким сочувствием, но и сформировал на основе присланного материала первый в русской литературе лирический цикл. Дарвин предпринял анализ этого «цикла», установив его внутреннюю связность [Дарвин 1971], [Дарвин 1972]. Как указал в полемическом отзыве на ряд публикаций Дарвина А. А. Николаев, эта гипотеза основывалась на ряде текстологических неточностей, и произвольной интерпретации последовательности текстов. Однако, как заметил Николаев, «хотя вопрос о первом русском лирическом цикле и его составителе остается открытым, сама постановка этого вопроса представляется оригинальной» [Николаев 1976, 119].
Полемика по поводу «благословения» Пушкиным Тютчева и текстологические недоразумения заслонили вопрос, который так и не был поставлен. Об истории публикации СПГ мы знаем довольно мало — в частности, нам неизвестно, кому принадлежит само это заглавие. Однако более или менее вероятным представляется, что Тютчев к нему отношения не имеет, так же, как и к форме подачи стихов в виде цикла. Важна тут не осмысленность последовательности, а сама идея объединения стихотворений в некоторое сверхтекстовое единство. Нам представляется, что это — довольно важный сигнал рефлексии над фрагментарностью тютчевского жанра. Кому бы ни принадлежала идея сквозной нумерации фрагментов, напечатанных под общим заголовком, она сигнализирует именно об ощущении новизны жанровой формы, с которым сталкивались читатели Тютчева 1830-х годов.
— необходимость подачи большого количества текстов одного автора в нескольких номерах журнала. Тем не менее, характерна и форма такой подачи — не отдельные тексты, разбросанные по номеру, а блоки со сквозной нумерацией.
Разбросанные по журналам, тютчевские фрагменты тонули в текущей поэтической продукции (попытку обосновать противоположную точку зрения см. в [Розадеева]). Собранные вместе, они должны были произвести впечатление включенного в пушкинский журнал поэтического цикла. Интересно, что к моменту начала публикации вопрос об отдельном тютчевском сборнике только обсуждается Гагариным с петербургскими литераторами (см. об этом: [Шур], [Николаев 1989]), то есть речь не идет о журнальной публикации неосуществленной книги. Тем не менее некоторые специфические черты фрагментов Тютчева заставляют издателей избрать совершенно непривычную (возможно, мотивировавшую заглавие) форму публикации, нехарактерную для русской периодики того времени. В этом смысле попытки М. Дарвина истолковать смысл последовательности текстов спровоцированы публикаторами.
главное качество фрагментов Тютчева — их балансирование на грани литературы и внелитературных рядов. На это, парадоксальным образом вопреки тыняновским доводам, наглядно указывает форма подачи материала в «Современнике», призванная смягчить и/или мотивировать живо ощущавшуюся в конце 30-х годов жанровую странность тютчевских текстов. Вопрос об отношении Пушкина к Тютчеву остается открытым: у нас явно недостаточно оснований для того, чтоб пересматривать выводы Тынянова или оспаривать аргументы его оппонентов; собственно, этот вопрос не так важен сам по себе. С нашей точки зрения, значим сам факт публикации и ее форма, имитирующая немецкие лирические циклы.
Эта форма не осталась незамеченной современниками. Как заметил недавно И. З. Серман: «Исследователи тютчевской литературной судьбы обычно ограничиваются поневоле скудными упоминаниями о поэте в критике 1820–1830-х гг. — настолько скудными, что каждое, даже совершенно мимолетное замечание оценивается как находка золотого самородка» [Серман, 76].
Приведем в заключение остававшийся долгое время вне поля зрения исследователей ранний отзыв на публикацию тютчевского «цикла», демонстрирующий, на наш взгляд, внимание критики к форме подачи стихов Тютчева в «Современнике».
«Когда был раскрыт криптоним “Ф. Т.”?» А. Л. Осповат указывает на статью «Обозрение русских газет и журналов за вторые три месяца 1839 года» Ф. Н. Менцова, напечатанную в «Журнале министерства народного просвещения». В той же заметке указано и на то, что примерно в то же время — в 1839 г. — косвенно на автора «Стихотворений, присланных из Германии» указал в своих «Путевых письмах из Англии, Германии и Франции» Н. И. Греч [Осповат, 498–499].
«Очерк русской литературы за 1837 год. (16 Декабря 1837 года)», напечатанной в первом томе «Сына Отечества и Северного Архива» на 1838 год, насколько нам известно, ни разу не попадал в поле зрения исследователей рецепции тютчевской публикации в «Современнике» 1836–37 гг. (он не отмечен в существующих библиографических указателях). Между тем, это, видимо, первый печатный отзыв на тютчевскую подборку, где раскрыто имя автора «Стихотворений, присланных из Германии»:
<…>
ЖуковскийЦветке. Голос Осени, и — почти не узнали его. Языков продолжает рассказывать Русскую сказку об , и заставляет пожелать ее окончания. Заметим еще стихи Де-Ларю и Козлова: его Горы светят мыслью и заставляют досадовать на неверность картины и изложения, при стихе звучном и живом. Новое отрадное явление стихи , дышащие сердечным чувством и свидетельствующие дарование сильное. Не страшась опасности, юный поэт смело берется за подвиг огромный — он переводит Гетева, и, сколько нам известен этот перевод, он составил бы почетное имя самому опытному поэту. Несколько нумерованных пьес нельзя пропустить без заметки, хотя и странна мысль поэта клеймить их, как будто товар для перевоза через таможню…»
[Полевой, 45–47]
«Современника». Не вдаваясь подробно в характеристику отзыва Полевого о «Современнике», напечатанного в первом — программном — томе журнала, перешедшего под редакцию Полевого, следует отметить несколько моментов.
«табель о поэтических рангах», организованную иерархически — от старшего поэтического поколения к младшему. При этом Полевой отчетливо проводит границу между «старшими» (Жуковский, Баратынский, Языков, Деларю, Козлов) и «младшими» поэтами. Тютчев замыкает этот список, попадая в компанию «сверстников» Лермонтова (Бенедиктов по возрасту ближе к Тютчеву, чем к Губеру, но осознается он, несомненно, как «новый поэт», примечательно, что к старшему поколению отнесен и Деларю). Это тем более примечательно, что со стихами Тютчева, появлявшимися в московских альманахах и журналах во второй половине 20-х гг., Полевой, несомненно, был знаком (ср. письмо Полевого П. П. Свиньину (22. 01. 1826, Москва) с упоминанием альманаха «Урания» [РС, 1901, № 5, с. 400], таким образом, к «новому поколению» Тютчев причислен не по ошибке. Полевой (вслед за публикаторами подборки) увидел в «Стихотворениях, присланных из Германии» литературный факт новой, послепушкинской эпохи.
На фоне отзывов о других поэтах, отзыв о Тютчеве примечателен неопределенностью оценки. Если о Деларю и Козлове говорится вскользь (они у Полевого заключают список «старшего поколения», как Тютчев — список поколения «младшего»), то в отзыве о Тютчеве примечательно раздражение, вызванное, очевидно, заглавием цикла (которое Полевой приписывает Тютчеву). За этим стоит и причисление Тютчева к «немецкой школе» (стихи сравниваются с «импортным товаром»), и отмеченное выше выпадение Тютчева из русского литературного контекста. Одновременно обращает на себя внимание прямо касающееся нашей темы выражение «несколько нумерованных пьес Тютчева». В самой форме подачи материала Полевой отмечает нечто, противоречащее сложившейся практике журнальных публикаций и, возможно, связанное с «инородностью» «цикла» «Современника» в системе жанров русской журнальной лирики2.
Несомненно, Полевой должен был вспомнить в связи с этим о напечатанной в его «Московском телеграфе» в 1830 г. статье Кс. Полевого «Взгляд на два обозрения русской словесности, помещенные в “Деннице” и “Северных цветах”», где осмеяны и сам термин «немецкая школа», и завышенная — по мнению Кс. Полевого — оценка Тютчева, данная в статье Киреевского [Летопись, 97].
А. Л. Осповат указал на то, что публикация в «Современнике» была результатом отбора текстов, критерии которого требуют специального обсуждения. Пушкин опубликовал, например, «Двум сестрам» и не опубликовал находившееся в гагаринской подборке стихотворение «Тени сизые смесились…». «Второе, — отмечает исследователь, — настолько значительнее, настолько более “тютчевское”, что выбор Пушкина объясним, по крайней мере, равнодушием к новой поэтике и новому мировосприятию <…>» [Осповат 1980, 25–26]. Если предположить, что отбор был направлен на создание образа «поэта немецкой школы» (в его новом — «гейнеобразном» изводе), то отзыв Полевого приобретает дополнительный смысл указания на чужеродность жанровой традиции лирического фрагмента.
1 Заметим, что вопрос об именах, скрытых в пушкинской эпиграмме за астерисками, поднимался уже современниками Пушкина. Если три первые имени расшифровывались ими легко, что объясняется «портретностью» характеристик, то два последние, напротив, легко забывались. Если суммировать свидетельства современников, то имена первых трех прочитываются однозначно — это набожный Ф. Глинка («божия коровка»), известный «педант»-полемист Каченовский («злой паук») и Свиньин («российский жук»). Что касается «черной мурашки» и «мелкой букашки», то здесь Е. Н. Ушакова в письме И. Н. Ушакову (ЛН, Т. 58. С. 97) упоминает Раича (оговариваясь: «последнего позабыла»), в письме Погодина Шевыреву от 23.03.1831 также назван лишь Раич (оба свидетельства основаны на чтении самого Пушкина). Е. Якушкин расшифровывает 2 последние стиха так: «Вот Т-въ чорная мурашка, Вот Раич мелкая букашка» [Якушкин]. Вызвавший недоумение Н. О. Лернера [Лернер] «Т-въ» — скорее всего Тютчев (в этой связи эпиграмма была специально рассмотрена Ю. Н. Тыняновым). С другой стороны, Плетнев в письмах к Гроту свидетельствует, что за звездочками в этих двух стихах скрыты издатель «Североного Меркурия» М. А. <Бестужев->Рюмин и «Борька» Федоров [Грот – Плетнев (2), 158], [Грот – Плетнев (3), 401]. Возможно, Пушкин в разное время подставлял в эти строчки разные имена (в зависимости от текущей полемики или даже от места, где читался текст — ср. «петербургский колорит» в варианте Плетнева и «московский» в варианте, сообщенным Якушкиным): ведь речь идет о самых «низших» и, по сути дела, безымянных «литературных насекомых» (эта точка зрения была высказана Б. В. Томашевским — [Пушкин, 503]). Такая эпиграмматическая «игра» имела неожиданным результатом описанную Лернером полемику между двумя литераторами, фамилии которых могли укладываться в схему пушкинского стиха — Бестужевым-Рюминым и В. Н. Олиным. Оба недоброжелательно отнеслись к эпиграмме, а Бестужев-Рюмин прозрачно намекал на то, что под «мелкой козявкой» подразумевается Олин (по свидетельству Плетнева эту роль играл сам Рюмин). Сказанное позволяет заключить, что однозначная замена звездочек фамилиями «прототипов» (как это сделано в [Пушкин ПСС]) противоречит поэтике пушкинской эпиграммы. В этой перспективе непонятно, восходит ли вариант с упоминанием имени Тютчева к какому-либо авторскому списку или чтению, или же он является результатом предусмотренной Пушкиным игры читателя с текстом, подстановки под пушкинские «переменные» конкретных литературных «величин».
2 К нумерации текстов в журналах и альманахах начала XIX века издатели прибегали обычно, когда речь шла об эпиграммах. Таким образом, «фрагменты» Тютчева оказываются соположенными с маргинальным, традиционно «низким» жанром.