§ 1. Стихотворение Тютчева и «Русская Вильна» А. Н. Муравьева
Далее нами будет рассмотрен следующий текст Тютчева:
Над русской Вильной стародавной
Родные теплятся кресты —
И звоном меди православной
Все огласились высоты.
Минули веки искушенья,
Забыты страшные дела, —
И даже мерзость запустенья
Здесь райским крином расцвела.
Преданье ожило святое
Первоначальных лучших дней,
И только позднее былое
Здесь в царство отошло теней.
Оттуда смутным сновиденьем
Еще дано ему порой
Перед всеобщим пробужденьем
Живых тревожить здесь покой.
В тот час, как с неба месяц сходит,
По оживающей земле.
Приведенное стихотворение (далее «Над русской Вильной…»), впервые опубликованное в посмертном издании 1886 с датой «1870», не привлекало к себе особого внимания исследователей. Приведем комментарий К. В. Пигарева: «<…> Написано в начале июля 1870 года проездом через Вильну (Вильнюс) за границу. <…> Под поздним былым подразумевается польское восстание 1863 г.» [Тютчев 1965 (2), 405; разрядка К. В. Пигарева]. А. А. Николаев в комментариях к последнему изданию большой серии «Библиотеки поэта» также ограничивается толкованием словосочетания «позднее былое», идентичным приведенному выше (417).
Как нам представляется, несмотря на исключительную лапидарность (а возможно, именно вследствие ее), уже в толковании одного словосочетания упомянутые комментарии к «Над русской Вильной…» допускают существенную неточность.
«позднее былое» в стихотворении — «восстание 1863 г.», то «первоначальные дни», очевидно, — годы, предшествующие этому восстанию. Но вряд ли говоря о «святом преданье первоначальных дней», Тютчев имеет в виду положение в Северо-Западном крае в 1860 или 1854 г. Таким образом, уточнения требует временная модель текста; соотношение в нем прошлого и настоящего. Очевидно, что трактовка текста как злободневного (прошлое — 1863; настоящее — 1870) опровергается самим текстом. Для более адекватного понимания необходимо наметить контуры контекста этого стихотворения.
«Русская Вильна» — заглавие брошюры А. Н. Муравьева28, знакомого Тютчева по раичевскому кружку, адресату двух его стихотворений (1821 и 1869 годов), которого Тютчев посетил в Киеве за год до написания «Над русской Вильной…»29. Брошюра А. Н. Муравьева выходит в разгар виленского периода служебной деятельности М. Н. Муравьева — старшего брата А. Н. и мужа двоюродной сестры Тютчева (генерал-губернатор Северо-Западного края с 1. V 1863 по 1. V 1865).
Действия М. Н. Муравьева против литовских и польских повстанцев были в центре общественного внимания в 1863–1864 гг.30; он также предлагал долгосрочную программу русификации края, предусматривавшую, в частности, повышение роли православия при одновременном «закрытии многих католических костелов и монастырей, в чрезмерном количестве находившихся в Северо-Западном крае» (см. об этом: [Майков], конкретные примеры деятельности Муравьева этого рода см.: [В. З.]). Во время губернаторства Муравьева была возобновлена Виленская епархия, управлявшаяся митрополитом Иосифом (Семашко). Эти мероприятия были продолжением николаевской политики вытеснения католицизма из жизни края (см. об этом, например: [Киприанович], [Егоров, 52–62]). Одно из направлений деятельности М. Н. Муравьева по утверждению православия в Литве — восстановление древних храмов, разрушенных или перестроенных. Сам Муравьев в записке, поданной на высочайшее имя, также подчеркивал необходимость повышения престижа православия в крае; он писал по этому поводу: «Правительству непристойно оставлять духовенство свое в столь униженном положении, равно как и церкви, которых большая часть представляет самое печальное зрелище» [Из бумаг…, 44]. Именно православные древности Вильны — тема книги А. Н. Муравьева.
первокрещению при кн. Ольгерде (Альгирдасе) и расцвету православия при кн. Константине Острожском (Острогском). Последующие века владычества католической церкви (А. Н. Муравьев употребляет слово «костел», находя в самой его этимологии извращение церковной идеи) и Унии — это и есть то, что Тютчев называет «поздним былым», а упразднение Унии в 1839 году и административно-культурная деятельность старшего Муравьева представляются в рамках этой концепции возрождением первоначального состояния, восстановлением попранной исторической справедливости.
А. Н. Муравьев строит свою книгу в обычной для него форме серии очерков, посвященных виленским православным памятникам (церковь Св. Параскевы, Пречистенский собор, Острожская церковь святителя Николая и др.). При этом композиция двух центральных очерков (III и IV) подчинена описанной выше историософской концепции. Рассказ о православном памятнике начинается с описания современного плачевного состояния храма (слово «запустение», восстановившее в «Над русской Вильной…» свой библейский микроконтекст, повторяется здесь неоднократно). Ср., например: «Там, где стояла горняя кафедра наших Митрополитов, пробиты широкие ворота, через которые слышится стук молота и видно пламя раздуваемого горна, во мраке бывшего святилища, обращенного теперь в кузницу! — Наковальня стоит в самом месте главного престола несколько черных Циклопов бьет тяжелым молотом по этой наковальне, вовсе не подозревая, что тут приносилась некогда бескровная жертва Христова <…>. Отделение жертвенника и диакониона обращены в сараи, для всякого хлама, и сообщаются с жилыми комнатами, на которое разбито все священное здание; оно отдается в наймы мастеровым, отчасти из Евреев <…> В одном из отделений нижнего яруса стояло корыто, в котором кормили свиней. Это была неделя блудного сына, и я невольно вспомнил притчу Евангельскую <…>. Можем ли, не краснея, переносить такой позор в виду благолепных костелов римских? Не была ли тайная мысль у Князя Чарторыйского: истребить самую память о Православии в Вильне, когда он выпросил себе, в 1810 году, опустевшее здание <Пречистенского. — P. Л.> собора <…>, для того, чтобы обратить его в анатомический театр для университета? Вот как была попираема убогая Уния превозносившимся над нею костелом Римским» [Муравьев, 12–14].
Затем следует обращение к «первоначальным дням» (повествование об обстоятельствах строительства храма) и к истории памятников; в конце очерка, как правило, выражается надежда на скорое восстановление святыни, связанная с деятельностью новой администрации. Ср.: «<церковь Святителя Николая, построенная при кн. К. Острожском. — P. Л.> обновляется вторично иным победителем, который не столько силою оружия, сколько силою воли и мудрых распоряжений подавил мятеж Польский в пределах наших, и возвратил Литву и Белоруссию родной их России» [Муравьев, 27].
«Русской Вильне» А. Муравьева, проецируется на историческую периодизацию: первоначальное православие — католичество и Уния — восстановление православия.
Отметим, что такая проекция, очевидно, имела достаточно широкое распространение. В 1870 году, когда было написано интересующее нас стихотворение, вышел посвященный виленским православным памятникам альбом ([Памятники…]), где не только изображены восстановленные к тому времени храмы, но и представлены картины предшествующей «мерзости запустенья» («Вид Виленского Пречистенского собора, обращенного в анатомический театр <…>, снятый с натуры перед возобновлением сего собора в 1864 г.», «Пятницкая церковь до возобновления» и др.)
«<…> Чувствуешь, что это город русский, который только в тяжелые годы не в силах был выдержать чуждого гнета, оторвался на время от своей народности <…>, но сберег однакож чувство привязанности к родному племени. <…> Не чуждая народность теперь поглощается здесь русским началом, а само это <…> начало освобождается от временного наплыва чужой народности. <…> В настоящее время православные храмы возобновлены с таким великолепием, что в свою очередь затмили городские костелы» [Милюков, 207–209]. Заметим, что образцом для Милюкова, скорее всего, послужила «Русская Вильна» Муравьева, входившая в переиздания «Путешествия по святым местам Русским». Ср. ссылку Милюкова на Муравьева как автора описаний киевских древностей [Милюков, 31].
Итак, можно констатировать, во-первых, что две начальные строфы «Над русской Вильной…» посвящены восстановленным виленским храмам (что подтверждается и введением фразеологизма «мерзость запустенья», относящегося в источнике к Храму — Дан. 9, 27; Мат. 24, 15; Map. 13, 14; Лук. 21, 20): это «злободневный» пласт текста. Во-вторых, можно попытаться уточнить временную модель стихотворения. «Позднее былое» здесь — то же, что «веки искушенья», то есть не несколько лет XIX века, но несколько предшествующих столетий истории Литвы. Равно и «настоящее» текста — «настоящее историческое», включающее, возможно, события не только 1863, но и 1831 года (на метафорическом языке текста — «смутное сновиденье»/»призрак» последних двух строф). Легко заметить, что данная картина вписывается в историософию тютчевских трактатов. Интереснее иное: попадая в поэтический контекст, историософская схема включается во взаимодействие с текстами, тематически весьма далекими от «Над русской Вильной…».
Восстание 1863 года как повторение истории, безобразный сон, в котором живые бьются с мертвецами, изображено Тютчевым в стихотворении «Ужасный сон отяготел над нами…» (возможно, осознанию 1863 года как повторения 1831 способствовало назначение М. Н. Муравьева, усмирявшего и первое, и второе восстания). Отметим, что ощущение настоящего как повторения прошлого в высшей степени характерно для исторического мышления Тютчева, идет ли речь о центральной идее Всемирной Империи (ср. в набросках 1849 года к трактату «Россия и Запад»: «Империя <…> существовала всегда. Она только переходила из рук в руки» [ЛН (1), 224] или о восприятии текущей политики (ср. в письме А. Ф. Аксаковой из Теплица от 31. VII/12. VIII 1870 г.: «Благодаря тому, что Вторая наполеоновская империя представляет собой как бы подделку под Первую, можно <…> определить фазис, в какой она вступила <…>. Поэтому каждый, у кого в памяти сохранились гнусные подробности той эпохи, читает как бы по все, что должно произойти теперь <…>» [Тютчев 1980, 246]).
Как это часто бывает с тютчевскими стихотворениями, их претексты жестко не фиксированы. Мы далеки от того, чтобы предположить прямую связь «Над русской Вильной…» с брошюрой Муравьева (хотя первый стих содержит прямую цитату).
Связь между тютчевским стихотворением и внелитературным контекстом — толками, окружавшими деятельность М. Н. Муравьева на посту генерал-губернатора — можно проследить, обратившись к мемуарам П. А. Черевина, служившего в 1863–1865 году при канцелярии Муравьева ([Черевин]). Здесь мы обнаруживаем многие мотивы, прослеженные выше:
1. «Архитектурно-конфессиональная» тема: «Не говоря уже о передаче в 25-х (sic! если эта описка принадлежит Черевину, а не публикаторам, она может фиксировать всплывшую в сознании мемуариста параллель между польским мятежом и восстанием декабристов — Р. Л. еще более дерзкою. Здание сказанного собора обратилось в кузницу и конюшню, существующие же церкви были застроены кругом зданиями. Вокруг Гродненского собора по сие время род еврейских лавок, расположенных в виде ограды и совершенно маскирующих собор. В Вильне же к Николаевской церкви были вплотную пристроены здания, стены коих застроили окна церкви, — при разломке их в 1863 году оказалось, что большинство этих зданий были отхожие места соседних домов» [Черевин, 41]. 2. Параллель между 1863 и 1831 гг.: «М. Н. Муравьев в бытность свою Гродненским губернатором составил для себя список лиц, участвовавших в бунте 1831 года; список этот был им взят с собою при отъезде в Вильну и оказалось, что главные деятели мятежа 1863 года были дети лиц, находящихся в списке М. Н. Муравьева» [Черевин, 34]. 3. «Реставрационная» деятельность М. Н. Муравьева: «С начала ж 1864 года М. Н. Муравьев стал отпускать огромные суммы из разных контрибуционных сборов под постройки и возобновления православных церквей. Древние заброшенные памятники православной Литвы стали вновь обращаться в православные храмы» (41). «<К 1864 году> Вильна стала русским городом. Заброшенные развалины древних православных Виленских храмов под рукою опытных архитекторов вновь украшались и превращались в место моления для православных обитателей города» [Черевин, 56].
Записки Черевина важны, поскольку они фиксируют разговоры в ближайшем окружении Муравьева (есть основания полагать, что Тютчев в начале шестидесятых годов был хорошо знаком с этими толками). Те же мотивы, несомненно, фигурировали в разговорах второй половины шестидесятых годов и косвенно отразились в 1870 в стихотворении Тютчева.
Временная модель «Над русской Вильной…» — исторический вариант тютчевского «двойного бытия» (с проекцией на оппозицию ‘день/ночь’): в настоящем оживают разные пласты прошлого; в рассматриваемом тексте присутствуют два противоположных варианта тютчевского лирического сюжета «воскрешения/пробуждения прошлого». С одной стороны, это — благодатное «преданье святое» («воскресающее живое» — ср. такие тематически разнообразные тексты, как «К. Б.», «К Ганке», «Молчит сомнительно Восток…» и другие так называемые «пейзажные» стихотворения с картиной восхода солнца); с другой — «смутное сновиденье», «призрак», тревожащий покой живых («ожившее мертвое» — ср. «Ужасный сон отяготел над нами…», «Как птичка раннею зарей…», «Итак опять увиделся я с вами…» и — в традиционно-балладном варианте — «Все бешеней буря, все злее и злей…» ). Интересно, что следующее по времени написания непосредственно вслед за «Над русской Вильной…» стихотворение «К. Б.» («Я встретил вас, и все былое…») демонстрирует не только сходство с рассматриваемым текстом на уровне стиховой композиции (пять катренов четырехстопного ямба — форма достаточно распространенная в поздней лирике Тютчева), но и высокий уровень лексической и рифменной смежности (три пересекающиеся рифменные пары из десяти; в других стихотворениях той же стиховой формы этого периода пересечения менее значительны). Не будучи связанными тематически, эти тексты не только хронологически близки, но и связаны мотивно, образуя своеобразную внетематическую «двойчатку». Рассмотренное нами стихотворение представляет собою один из «отсроченных откликов» Тютчева (термин А. Л. Осповата) на политические события. Вильна, ландшафт которой не мог оставить Тютчева равнодушным (ср. его рассуждения о восточноевропейских ландшафтах в письме к Э. Ф. Тютчевой из Варшавы от 23. VI 1843 г.) и восстановленные незадолго перед тем храмы (несомненно контрастировавшие с архитектурной средой города, что важно для тютчевского восприятия) послужили толчком для обращения к недавнему и далекому историческому прошлому. С другой стороны, можно предположить, что виленская тема была связана с именами братьев Муравьевых, вызывавшими воспоминания о ранней молодости). Эта автобиографическая тема, оставаясь скрытой, аккомпанирует исторической проблематике текста.
Нельзя оставить без внимания еще одно измерение тютчевского стихотворения — интертекстуальное. Как справедливо указал Д. П. Ивинский, тютчевское стихотворение прямо отсылает к пушкинскому «Возрождению» [Ивинский]. Ср. у Пушкина:
Так исчезают заблужденья
И возникают в ней виденья
Первоначальных, чистых дней.
Д. П. Ивинский пишет: «Обращение Тютчева к Пушкину в “польском” контексте, конечно, не было случайным, это было обращение к единомышленнику» [Ивинский, 269]. Такого рода мотивировка обращения к чужому тексту, как мы попытаемся показать в § 3, весьма характерна для Тютчева. При этом отметим и другой возможный претекст, обычно упоминаемый (наряду с пушкинским «Я помню чудное мгновенье…») в связи с «К. Б.» — стихотворение Жуковского «Я музу юную бывало…» (1823). Ср. заключительную формулу стихотворения Жуковского: «Былое сбудется опять» [Жуковский (III), 67]31.
Таким образом, обращение к контекстуальному окружению стихотворения Тютчева выявляет специфическую черту его лирики, на которую мы указывали в первой части работы — для него актуальны одновременно контексты разного рода, причем находящиеся на поверхности отсылки к современной публицистике скрывают связанные по смежности со злободневной тематикой автобиографические аллюзии. Подробнее техника тютчевских «косвенных аллюзий» будет рассмотрена нами в § 3.
Обратимся к анализу цикла и покажем, как взаимодействуют тексты внутри него, обращая одновременно внимание на отсылки к «внешним» контекстам.
Примечания
28 [Муравьев]. Текст вошел в издания «Путешествия по святым местам Русским», вышедшие после 1863 года.
29 «Тютчев и А. Муравьев» и может рассматриваться как попытка постановки вопроса.
30 О Тютчеве как участнике «муравьевской партии» в годы польского восстания см. в статье В. А. Твардовской «Тютчев в общественной борьбе пореформенной России» ([ЛН (1), 144–146]).
31 «Жуковский и Тютчев» см. в § 3.