Осповат А.: Заметки к литературной биографии Тютчева (6–8)

ЗАМЕТКИ К ЛИТЕРАТУРНОЙ БИОГРАФИИ ТЮТЧЕВА (6–8)¹

6. О «пакете со стихами», посланном из Мюнхена,
и полемике московских литераторов

Среди немногочисленных источников, документирующих пребывание Тютчева в Мюнхене на рубеже 1820–1830-х гг., особое место принадлежат фрагментам из эпистолярии П. В. Киреевского. Отправляя летом 1829 г. своего второго сына учиться в Мюнхенский университет, А. П. Елагина руководствовалась именно тем соображением, что в баварской столице проживал Тютчев, с родителями которого она поддерживала близкое знакомство², и ее расчеты вполне оправдались. Вскоре по приезде (4/16 сентября 1829 г.) младший Киреевский стал у Тютчевых домашним человеком, о чем свидетельствуют как его собственные признания, так и отзывы приехавших в Мюнхен весной 1830 г. И. В. Киреевского (см., напр.: [РА. 1907. № 1: 79]) и Н. М. Рожалина (Петр Васильевич «поминутно гоняет нас к Тютчевым», — сетовал он в письме Елагиной от 27 апреля / 9 мая [РА. 1909. № 8: 596]). Эти контакты продолжались вплоть до конца мая (по новому стилю) 1830 г., когда Тютчевы отбыли в Петербург.

Упоминания о Тютчеве в мюнхенских письмах Петра Киреевского, адресованных по отдельности матери и старшему брату (теперь они сведены и проаннотированы в [Летопись: 89–101]), касаются и дел литературного характера. Двадцать лет назад пишущий эти строки обратил внимание на отрывок из недатированной корреспонденции, сохранившийся на отдельном листке среди писем А. П. Елагиной за 1829 г.: . письмо Соболевского Шевыреву от сентября или октября 1829 г. из Флоренции: [РА. 1909. № 2: 475].

Вот вам покуда некоторые физиономические известия о здешних профессорах. С нетерпением жду лекций Шеллинга, который, однако ж, как говорят, не импровизирует их, но читает. <…> Я послал вам с Шереметевым список профессоров и лекций нынешнего семестра и университетские законы, которые вам верно будут интересны. <…> Скажите Максимовичу, что Тютчев отправляет Раичу пакет со стихами, из которых он Макс<имовичу> в альманах дает пиес 7, что, следовательно, он может их истребовать от Раича [РО РГБ. Ф. 99. 7. 58. Л. 18; Осповат: 352].

Предложенная мной датировка приведенного отрывка — около 7/19 октября 1829 г. — имела следующие основания. 12/24 сентября Киреевский посетил ректора Мюнхенского университета Ф. Тирша, а 7/19 октября сделал визит к Шеллингу: в обоих случаях, тотчас по возвращении домой, он брался за перо, с тем чтобы сообщить брату содержание разговора и словесный портрет собеседников (см.: [РА. 1905. № 5: 121–122; 123–125]). Судя по первой фразе отрывка, тождественная информация содержалась и в не дошедшей до нас части письма матери, время отправки которого определяется по сопоставлению с текстом корреспонденции от 6/18 декабря: «Мысль о том, что вы около двух месяцев не получали от меня писем, ужасно меня разбудила из какого-то странного сна» ([РА. 1894. № 10: 214]; курсив оригинала). В ходе фронтальной ревизии всего свода материалов, относящегося к биографии Тютчева, Т. Г. Динесман отказалась от этой датировки в пользу более поздней: около 21 февраля / 5 марта 1830 г. [Летопись: 98]³. Выдвинутые ею аргументы таковы: 1) в середине октября (по новому стилю) 1829 г. Киреевский не мог «с нетерпением» ждать лекций Шеллинга, поскольку тот приступил к преподаванию только в последнем семестре учебного года, который начался 29 апреля / 11 мая 1830 г. (см.: [РА. 1907. № 1: 81]); 2) А. В. Шереметев, двоюродный брат Тютчева, гостивший у него примерно полтора месяца, покинул Мюнхен не ранее второй половины ноября 1829 г. (см.: [ЛН. Т. 97/2: 185]), и, «значит, отрывок не мог быть написан ранее этого срока»; 3) ключ к датировке дает письмо Киреевского С. П. Шевыреву от 21 февраля / 5 марта 1830 г., где «характеристики мюнхенских профессоров» предваряет фраза: «Вот вам несколько слов о здешних профессорах» [Соколов: 216], «аналогичная» той, что открывает интересующий нас отрывок (Вот вам покуда некоторые физиономические известия о здешних профессорах). «Отсюда можно заключить, что <…> отрывок с сообщением об отсылке С. Е. Раичу “пакета со стихами” Тютчева написан одновременно или почти одновременно с письмом Шевыреву» [Летопись: 99].

Возобновляя сейчас дискуссию с уважаемым оппонентом, изменю лишь последовательность обсуждения второго и третьего пунктов.

1) Октябрьский визит новоприбывшего студента к знаменитому философу объяснялся именно «нетерпением» слушать его лекции, уже объявленные на ближайший семестр: «так как завтра начинается курс, — писал Киреевский брату 7/19 октября 1829 г., — следовательно, откладывать моих визитов профессорам было долее нельзя, то я и отправился сегодня прямо к Шеллингу» [РА. 1905. № 5: 123]. Стоит заметить также, что об изменившемся расписании лекций Шеллинга студенты долгое время могли только догадываться; см. в письме Киреевского матери от 2/14 февраля: «[л]екций своих он еще не начинал и в этот семестр вряд ли начнет» [РА. 1894. № 10: 219].

3) Никакой связи между эпистолярным отрывком Киреевского и его письмом Шевыреву от 21 февраля / 5 марта 1830 г. усмотреть невозможно. В этом письме, откликаясь на «родной московский отголосок из Рима» (куда адресат прибыл в январе 1830 г.), Киреевский суммирует свои впечатления от прослушанных лекций и дает подробное описание внешнего облика Шеллинга, Тирша, Л. Окена, Ф. Аста и Й. Герреса. Соответствующие разделы эпистолярного текста открываются фразами: «Вот вам несколько слов о здешних профессорах», «Вам вероятно интересно будет знать и наружность здешних Грандов учености» [Соколов: 216, 217]; обе они носят служебный характер, чем и объясняется их внешнее подобие начальной фразе отрывка: Вот вам покуда некоторые физиономические известия о здешних профессорах. Кроме того, письмо Шевыреву свидетельствует, что в текущем семестре Киреевский уже не ожидает появления «здешнего папы» на кафедре: «Шеллинг до сих пор своих лекций не начинал и занят печатанием нового своего сочинения…» [Соколов: 216].

Наиболее спорным является пункт 2. Фразу: … — Т. Г. Динесман понимает в том смысле, что эти бумаги взял с собой Шереметев, уехавший из Мюнхена во второй половине ноября 1829 г. и вернувшийся домой только под Новый год (см.: [ЛН. Т. 97/1: 494]). Между тем вполне допустимо и другое толкование. В цитированном выше письме матери от 6/18 декабря 1829 г., сокрушаясь о своем двухмесячном молчании, Киреевский сообщал: «Одно, что хотя усиливает те тяжелые упреки, которые я сам себе делаю, но, с другой стороны, меня несколько успокаивает, — это то, что вы в продолжении этого времени имели обо мне известия от Тютчева и Шереметева» [РА. 1894. № 10: 214]. Поскольку в начале декабря (по старому стилю) Киреевский уверенно констатирует факт получения в Москве о нем «известий», речь несомненно идет о корреспонденциях, отправленных двоюродными братьями еще в период пребывания Шереметева в Мюнхене (из города в город почта шла приблизительно три недели; см.: [Там же]). Данными о письме Шереметева мы не располагаем, и можно предположить, что оно было послано в самом начале октября по новому стилю (время приезда адресанта в Мюнхен⁴) и содержало вложенные Киреевским список профессоров и другие бумаги. Не сохранилась и вторая из этих эпистол Елагиной, зато мы знаем ее внешнюю историю: «Посылаю покуда письмо к маменьке от Тютчева», — уведомлял Киреевский брата 9/21 ноября 1829 г. [ЛН. Т. 97/2: 185].

а Тютчев намерен отправить Раичу пакет со стихами; месяц спустя, 9/21 ноября, этот пакет приобщен к тютчевскому письму Елагиной; примерно в начале декабря (по старому стилю) рукописи Тютчева доходят до издателя «Галатеи».

Согласно указанию, которое содержалось в октябрьском письме Киреевского (и, вероятно, повторялось в ноябрьском письме Тютчева), Раич должен был передать пиес 7 «Денница» на 1830 год. Стихи Тютчева здесь не появились, и причина как будто лежит на поверхности — в первой декаде декабря альманах уже находился в цензуре (разрешение последовало 12 декабря). Не исключено, однако, что Раич не спешил исполнить посредническую функцию, в связи с чем Максимовичу пришлось запрашивать у Тютчева подтверждение его обещания. Письмо домашним от 5/17 января 1830 г. Киреевский заключил обращением к отчиму (А. А. Елагину): «Скажите Максимовичу, что Тютчев обещает дать пиес 7 для альманаха» ([РА. 1905. № 5: 131]; ошибочно отнесено мной к октябрю 1829 г. [Осповат: 352]; верификацию датировки на основании палеографических данных произвела Т. Г. Динесман). Это — ответ на несохранившуюся корреспонденцию, полученную в Мюнхене 4/17 декабря (см.: [РА. 1905. № 5: 128], т. е. отправленную из Москвы в то время, когда сюда прибыл пакет со стихами.

Так или иначе, но на рубеже 1829–1830 гг. в отношениях Раича с Максимовичем (и кругом Елагиных) происходит разлад, оставивший след и в литературной судьбе Тютчева.

Вспомним пассаж из статьи Ивана Киреевского «Обозрение русской словесности 1829 года», которой открылась «Денница» на 1830 год:

Между поэтами немецкой школы отличаются имена Шевырева, Хомякова и Тютчева. Последний, однако же, напечатал в прошедшем году только одно стихотворение [Киреевский: 34]. 

— в 1829 г. семь стихотворений Тютчева увидело свет в журнале «Галатея», еще одно появилось в журнале «Атеней», — и объяснение этой ошибки до сих пор не найдено. С учетом распределения тютчевских текстов по двум печатным органам возникает, конечно, предположение о том, что Киреевский подразумевал опубликованное в «Атенее» стихотворение «К N. N.» («На камень жизни роковой…»), «упустив из виду стихи, напечатанные в “Галатее”» [Летопись: 96], однако шаткость такого допущения очевидна. В апрельской книжке «Галатеи» за 1829 г. (Ч. 4. № 17) друг за другом помещены атрибутируемая Ивану Киреевскому анонимная статья «О разборе “Полтавы” в № 15 “Сына Отечества и Северн<ого> Архива”» (с. 41–50)⁵ и стихотворение Тютчева “Cache-cache” (с. 50–51), под которым выставлена подпись: «Ф. Тютчев». Да и мог ли Киреевский, внимательно наблюдая за развернувшейся в 1829 г. журнальной войной между «Московским телеграфом» и «Галатеей» (о чем он летом или в начале осени 1829 г. сообщал путешествующему по Европе С. А. Соболевскому⁶), не заметить в журнале Раича стихи Тютчева, которые в шести из семи случаев публиковались за полной подписью автора?

Посвященная Тютчеву библиографическая справка, совершенно необязательная в контексте «Обозрения», корреспондирует с умолчанием о «Галатее» в соответствующем разделе статьи Киреевского. Лучший журнал, по мнению критика, — «Московский телеграф»; лучший альманах — «Северные цветы»; «свежее других политическими новостями» — «Северная пчела» [Киреевский: 37]. Краткая характеристика дана также «Атенею», «Славянину» и «Невскому альманаху», но оставлены без внимания, в частности, оба журнала, в которых в 1828–1829-х гг. публиковался Киреевский, — «Московский вестник» и «Галатея»:

…но что пользы нам знать, что те или другие статьи печатались в том, а не в другом периодическом издании? Объяснит ли это сколько-нибудь характер нашей литературы? [Киреевский: 37]

«Денница» поступила в продажу 9 января 1830 г. (двумя днями раньше Иван Киреевский отправился в Петербург и оттуда в Германию), а уже менее чем через месяц в «Галатее» появилась первая часть рецензии Раича на «Денницу». Ее общий тон был задан выпадом против издателя, бывшего в то время магистром Московского университета по кафедре ботаники:

В нынешний раз явился новый претендент на кармано-литературную известность — г-н Максимович. Правду сказать, никто не ожидал этого; ибо не в порядке вещей терять время на постройку себе хором из чужих обломков, когда есть собственный материал отличного достоинства. Казалось бы даже неприличным всякому ученому, сверх того доказавшего на деле, что он учился не даром, ходатайствовать у литературной знатности ради составления какого-нибудь литературного винегрета [Галатея. 1830. Ч. XI. № 6: 323].

Основное же содержание этой части рецензии составляет крайне резкая полемика со статьей Киреевского; изображая полную неосведомленность по части текущей критики, Раич именует автора «Обозрения» «молодым писателем, в первый раз дебютирующим пред публикой — парадоксами и пустословием» [Там же: 333]. Среди много прочего негодование рецензента вызвало мимоходное и безоценочное упоминание о нем самом — в ряду писателей, принадлежащих к «итальянской», или «Батюшковской», «школе» [Киреевский: 32], — причем после Туманского:

А нам кажется, о Туманском не слыхали ли, когда Раич вышел уже на литературное поприще: как же последнему идти за первым… [Галатея. 1830. Ч. XI. № 6: 330–331].

«Галатеи» оспаривает суждение о своем бывшем воспитаннике:  

«Тютчев, напечатавший в прошлом году одно только стихотворение (это неправда: их были десятки в одной Галатее), принадлежит к Германской школе». Не потому ли, что он живет в Минхене? ([Галатея. 1830. Ч. XI. № 6: 331]; в кавычки взят пересказ текста Киреевского; слова, помещенные в скобки, принадлежат Раичу).

Заключительная ремарка имеет двойной смысл. Она служит и для дискредитации ложного, на взгляд Раича, тезиса о «германизме» Тютчева, и для того, чтобы оттенить преднамеренную недобросовестность оппонента: тот, кому ведомо местожительство поэта, не может не знать о его публикациях. И если Киреевский демонстративно игнорирует факт участия Тютчева в «Галатее» 1829 г., то в рецензии Раича масштаб этого участия преувеличен в духе гоголевского гротеска: не семь, но «десятки» стихотворений.

пакет со стихами Тютчева. В 1830 г. он напечатал в «Галатее», начиная с январской книжки, двенадцать стихотворений Тютчева (с учетом двух слитных публикаций); затем издание журнала прекратилось. В следующем году два тютчевских стихотворения появились в альманахе «Сиротка», вышедшем под негласной редакцией Раича (см.: [Летопись: 107]), и еще три — вместо семи, как планировалось автором, — в очередной книжке альманаха Максимовича.

7. Вокруг стихотворения «Его светлости князю А. А. Суворову»

Повод к написанию этого текста хорошо известен. 8 ноября 1863 г. из Петербурга в Вильно был послан позолоченный горельеф, изображающий архангела Михаила, и поздравительный адрес генерал-губернатору Северо-Западного края М. Н. Муравьеву. В акции, приуроченной к именинам усмирителя польского восстания, наряду со многими великосветскими особами (в том числе графом Д. Н. Блудовым и его дочерью, графиней А. Д. Блудовой, княгиней Е. Д. Долгоруковой и ее сестрой, графиней Н. Д. Протасовой), участвовал и Тютчев; те же, кто устранился от подписки, свою позицию не афишировали, исключая военного генерал-губернатора Петербурга (с 23 апреля 1861 г.) светлейшего князя А. А. Суворова⁷«объявил, что прекращает всякие сношения с теми лицами, которые уронили свое достоинство, подписав упомянутый адрес» [СиН. Кн. XXI: 215; ориг. по-фр.]. Сообщенное при письме стихотворение начинается катреном, где непосредственно обыгрывались реплика князя по поводу «изъявления чувств к этому людоеду» и его итоговое восклицание — «Что скажет на это Европа?» [ЛН. Т. 97/2: 342]:

Гуманный внук воинственного деда
Простите нам, наш симпатичный Князь,
Что русского честим мы людоеда,
Мы, русские, Европы не спросясь!

⁸ стихотворение Тютчева быстро и широко разошлось в списках (см.: [Чулков: 156–157; ЛН. Т. 97/1: 535; Т. 97/2: 342]). Выпад против Суворова и апология Муравьева, представленная в четырех остальных его строфах, пришлись по вкусу публике, в конце 1863 г. пребывавшей в состоянии, которое Б. Н. Чичерин назвал «пылом патриотического одушевления» [Чичерин: 95], а Герцен — «повальной» зараженностью «патриотическим сифилисом» [Колокол. 1863, <19 июля /> 1 августа. Лист 168: 1381]. На этой картине различима, однако, игра оттенков.

Касаясь интересующего нас сюжета в своем мемуарном сочинении, Н. В. Сушков, московский литератор и свойственник Тютчева (муж младшей сестры поэта, Дарьи Ивановны), добавил к нему новые звенья:

Ему <князю Суворову> не нравилось сочувствие к Муравьеву лучших людей в Петербурге, людей чисто русских посреди немцев, ляхофилов, славянофилов и т. п. <…> Потатчик негодяям вообще и полякам в особенности, <…> злобясь на Муравьева за его решительные к обузданию мятежников действия, завидуя его славе и досадуя на здравомыслящую часть Петербурга, которая смеялась над его гуманностью популярностью, объявил своим клиэнтам, что он никого из подписавших письмо к Муравьеву не пустит в свой дом. Этот бессильный гнев вызвал послание к нему Тютчева. Вслед за посланием появилась и эпиграмма «К портрету К<нязя> А. А. С». Автор ее не поставил под нею своего имени. Многие, стараясь угадать, кто написал ее, ни с того ни с сего приписали ее мне. Я должен был написать оправдание (Прилож<ение> 4) [РО РГБ. Ф. 297. 4. 5. Л. 18 об.]; курсив оригинала).

В указанном «Приложении» приведена сперва эпиграмма, инспирированная тютчевским стихотворением⁹:

К портрету князя Александра Александровича Суворова

Он деда в образе живом.

Он ростом ум его изображает,
А рост великого — умом, —

а затем ответные рифмы мемуариста:

Из-за угла камней я не мечу
На ближнего — метнешь, пожалуй, мимо,
Ни эпиграмм коварно не шепчу
И не терплю я маски анонима!

Швейцарии питомца¹⁰? Я о том
Не знаю — «угадайте»¹¹.
Но между тем не забывайте

И Лютер и язык немецкий — им спасен!..
Пусть в Риге плачется архиерей Платон,
Пусть Тютчев радуется за Муравьева,
Меня прошу не трогать тут!
—
Как их сказать?.. Лежачего не бьют [РО РГБ. Ф. 297. 9. Л. 144–145].

Не превышающий уровень домашней версификации, этот опус фиксирует любопытный психологический феномен. То обстоятельство, что молва приписала ему получившую хождение анонимную эпиграмму¹², подвигло «по-детски впечатлительного» (как выразился Тютчев¹³) Сушкова решительно дистанцироваться не только от данного текста, но и вообще от нападок на князя Суворова. Эта фигура в сознании автора «Оправдания» парадоксальным образом преображается: дело идет уже не о , но о великом Патроне Прибалтийского края (в 1848–1861 гг. Суворов занимал должность генерал-губернатора Лифляндии, Эстляндии и Курляндии), в заслугу которому сейчас ставится именно то, в чем обвиняли его патриотические и церковные круги, — покровительство местным («немецким») порядкам, включая постоянные отсрочки истребованной коронной администрацией русификации делопроизводства, и меры по стеснению перехода остзейских крестьян из лютеранства в православие¹⁴. Попав под гипнотическое, хотя и несомненно минутное, обаяние созданного им образа, Сушков отказывается разделить противоположные эмоции двух врагов князя Суворова — плач –1867 гг.) Платона и радость Тютчева, причем в последнем случае косвенно затронута даже личность Муравьева, искренне восхищавшая сочинителя.

8. Из маргиналий позднего Вяземского

Покойный Максим Исаакович Гиллельсон некогда указал мне на список тютчевского стихотворения «К портрету государственного канцлера князя А. М. Горчакова» (1867), сохранившийся в Остафьевском архиве [РГАЛИ. Ф. 195. Оп. 1. № 1206]. На том же листе Вяземский дал краткую оценку риторическим гиперболам, развернутым для описания деятельности министра иностранных дел начиная с 1856 г.:

<………………………………….> Он волей призван был державной Стоять на страже, — и он стал, И бой отважный, бой неравный Один с Европой продолжал. Упорный поединок тот: Иноплеменный мир дивится, Одна лишь Русь его поймет. Он первый угадал, в чем дело, Союзной силой призван смело И вот венец его заслуг.

А при Екатерине разве русский дух не был союзной силою, а при уверять, что нам минуло 10 или 12 лет.

ЛИТЕРАТУРА

Ауэрбах: Воспоминания А. А. Ауэрбаха // Исторический вестник. 1905. № 2.

Валуев: Дневник П. А. Валуева, министра внутренних дел: В 2 т. М.; Л., 1961. Т. II.

Дмитриев М. Главы из воспоминаний моей жизни. М., 1998.

Ильин-Томич: Ильин-Томич А. А // Themes and Variations: In Honor of Lazar Fleishman. Stanford. 1994 (Stanford Slavic Studies. Vol. 8).

Киреевский: Киреевский И. В. Полн. собр. соч.: В 2 т. М., 1911. Т. II. 

Летопись: Летопись жизни и творчества Ф. И. Тютчева / Науч. рук. Т. Г. Динесман. М., 1999. Кн. I.

–2: Литературное наследство. М., 1968. Т. 79; М., 1988–1989. Т. 97. Кн. 1–2.

Осповат: Осповат А. Л. Из материалов для биографии Тютчева // Известия АН СССР: Сер. лит. и языка. 1986. № 4.

ПвПК 1828–1830: Пушкин в прижизненной критике: 1828–1830. СПб., 2001. Т. II.

РГАЛИ: Российский государственный архив литературы и искусства.

РО РГБ: Рукописный отдел Российской государственной библиотеки.

СиН. Кн. XXI–XXII: Старина и новизна. Пг., 1916–1917. Кн. XXI–XXII.

Соколов: Из 30-х годов (Два письма братьев Киреевских к Шевыреву) / Сообщил Ю. Соколов // Голос минувшего. 1914. № 7.

Чулков: Чулков Г. Летопись жизни и творчества Ф. И. Тютчева. М.; Л., 1933.

Примечания

¹ –502].

² См. ее письмо Жуковскому от июня 1829 г.: [ЛН. Т. 79: 25]. 

³ Отметим досадную опечатку, вкравшуюся в этот фрагмент «Летописи»: П. В. Киреевский поименован здесь И. В. Киреевским. 

⁴ «Я полагаю, что Ал<ексей> Васильевич теперь с вами, — писал Тютчев Н. Н. Шереметевой 16/28 декабря 1829 г., — <…> Мы на днях получили от него письмо из Вены» [ЛН. Т. 97/1: 494–495]. 

⁵ См. ее недавнюю републикацию в: [ПвПК 1828–1830: 142–145]; основания для атрибуции приведены в примеч. Е. О. Ларионовой [Там же: 398–399].

⁶  2: 475]. 

⁷ Внук А. В. Суворова унаследовал оба пожалованных полководцу титула — графа Рымникского и светлейшего князя Италийского.

⁸ Впервые оно было опубликовано в газете Герцена [Колокол. 1864, <20 декабря 1863 /> 1 января. Л. 176: 1452]. Здесь же, со ссылкой на помещенную в “Times” (от 18/30 дек. 1863 г.) корреспонденцию из Петербурга, названы, помимо князя Суворова, еще четыре лица, которые «не подписывались на икону польскому палачу»: А. В. Головнин (министр народного просвещения в 1861–1866 гг.); П. А. Валуев (министр внутренних дел в 1861–1868 гг.), М. Х. Рейтерн (министр финансов в 1862–1878 гг.); В. А. Татаринов (государственный контролер в 1863–1871 гг.).  

⁹ Относительно ее авторства Сушков высказался осторожно: «Эпиграмма, по моим соображениям, если не ошибаюсь, сочинена В. А. Казадаевым, переводчиком Мольерова Тартюфа» [РО РГБ. Ф. 297. 4. 5. Л. 18 об.]. Текст этой эпиграммы не встречался нам в печати, и верифицировать атрибуцию не представилось возможным. Казадаев –1888) — чиновник (в 1850–1853 гг. курский губернатор); переводчик с французского. См.: Тартюф или Лицемер: Комедия в 5 действиях, в стихах, Мольера / Пер. В. А. Казадаев. Изд. 2-е, испр. М., 1867 (впервые — Русская сцена. 1864. № 3); 1001 ночь: Арабские сказки, рассказанные русскими стихами В. А. Казадаевым. М., 1877. Т. 1–4. (Справка об этом лице любезно предоставлена К. А. Кумпан и Н. А. Сидоренко.)

¹⁰ В 1816 г. двенадцатилетний князь Суворов был отправлен учиться в Европу; первые пять лет он провел в знаменитом пансионе Э. фон Фелленберга (ученика Песталоцци) в Гофвиле, недалеко от Берна. В Россию Суворов вернулся только в 1824 г.

¹¹ К этому месту автор сделал примечание: «Носились слухи, будто Суворов спросил Муравьева об участи какого-то негодяя по телеграмме — и получил в ответ: “угадайте!”». Эти слухи, возможно, восходят к истории о ходатайствах, предпринятых в пользу графа Леона Платера и доведенных через князя Суворова до императора: тот «телеграфировал Муравьеву помиловать» осужденного, однако из Вильно, по телеграфу же, немедленно пришло лаконичное уведомление: «Платер повешен» [Ауэрбах: 42]. Казнь графа Платера (расстрелянного в Динабургской крепости, а не повешенного) Тютчев одобрил в ряду «карательных мер», введенных «виленским архангелом Михаилом» ([СиН. Т. XXI: 199]; из письма жене от 1 июня 1863 г.). 

¹² Этот эпизод — едва ли не первый в литературный биографии Сушкова, на разных этапах которой его личность и стихотворная продукция — в особенности «поэма в лицах и действиях» «Москва» (М., 1847) — служили постоянным объектом эпиграмм и шуточных посланий (см.: [Ильин-Томич: 230–231; Дмитриев 1998: 718]; коммент. К. Г. Боленко, Е. Э. Ляминой, Т. Ф. Нешумовой).

¹³ В письме жене от 7/19 июля 1871 г. [СиН. Кн. XXII: 278].

¹⁴ –1858 гг. он был гражданским губернатором Курляндии). Приведем из него итоговую характеристику: «Прибалтийские губернии ему <князю Суворову> обязаны весьма многими и весьма существенными материальными и административными улучшениями, но в политическом отношении объединения их с империей и развития в них влияния центральной правительственной власти его управление было периодом неподвижности, если не шагом назад. <…> Кн. Суворов постояннее был представителем Прибалтийского края в Петербурге, чем представителем Петербурга в этом крае» [Валуев: 427].