Эрн. Ф. Тютчевой
23 июля 1854 г. Петербург
Péteгsbourg. Vendredi. 23 juillet 1854
érie... Mais non, je ne veux pas te rendre mes lettres haïssabies et faire que tu ne puisses les ouvrir sans un sentiment d'appréhension. Je m'en vais donc commencer cette lettre par un effort de volonté - par quelque chose de tout à fait pratique. - Те souviens-tu d'un certain logement, dans la maison appartenant à l'Eglise arménienne, au troisième étage, un peu haut, donnant sur la perspective Nevsky, que nous avons été visiter la première année de notre séjour à Pétersb<ourg>, - qui t'a beaucoup plu dans le temps et dont tu m'аs quelquefois reparlé depuis. Се sont quatorze belles pièces, parquetées. Eh bien, се logement sera libre, vers la mi-septembre et on pourra le prendre à partir du 1er étaire lui-même, le vieux Lazareff, un ancien аmi de notre famille, qui est venu mе l'offrir l'autre jour. Il se loue, le bois, l'eau, et l'éclairage de l'escalier у compris à raison de 1400 r<ou>Ьles arg<ent> par an, et cent roubles de plus, pour l'écurie et la remise. Mais соmmе le dit Lazareff est la meilleure créature du monde, et tout particulièrement bien disposé pour nous, je ne doute pas que j'obtienne de lui une notable réduction. Si tu étais ici, l'affaire serait conclue en un instant - et cela, littéralement, pour vos beaux yeux - car c'est un genre de séduction auquel le pauvre vieux Lazareff est très sensible. Mais, si tu étais ici, mа chatte chérie, je ne serais pas dans се triste état d'esprit où je suis.
Il у а dans ta dernière lettre du 13, 14 juillet une phrase bien innocente d'intention assurément, et que la situation donnée а converti à ton insu dans le plus poignant des sarcasmes. C'est се que tu mе dis à l'occasion du 14 de се mois, jour anniversaire de ton retour à Paris et d'une soirée passee à <1 нрзб> - que le Vieux est bien plus heureux ée - et que c'est се qui te console. Vois-tu, mа chatte... On écrirait une lettre de félicitation sur son entrée en convalescence à quelqu'un mort depuis huit jours, que l'é-propos du compliment ne serait pas plus flagrant... Ah quelle abominable chose que les absences et que les tiennes m'ont fait du mаl... Il est cinq heures du matin en се mоmеnt. Si à 11 heures je pouvais être sur le chemin de fer pour aller te rejoindre, je mе sentirai un hоmmе ressuscité. Que ne donneraisje pas pour être auprès de toi, pour mе réveiller, le matin, dans une chambre à сôté de la tienne. Et quand tu mе parles de tes belles journées que tu savoures à longs traits et qui s'en vont pour ne pas revenir, peut-être avant bien des années et que tu mе parles aussi d'Ovstoug, charmant, parfumé, fleuri, саlmе et radieux - ah quel accès de mаl du pays tout cela mе donne et combien je me trouve coupable vis-à-vis de moi-même, vis-à-vis de mon propre bonheur - et quelle hâte j'éprouve d'aller te rejoindre... Mais, malheureusement, je n'ai pas le sou, pour le moment, et je n'en aurai guères avant le 2 du mois prochain - et puis il ne faudrait pas être brisé et anéanti de volonté, comme je le suis,- impuissant et misérable au-delà de toute expression... Je pourrais m'apitoyer sur moi-même, si le dégoût que je m'inspire ne l'emportait pas sur la pitié. - Je m'en vais écrire, à l'instant même, à mon frère, pour lui faire part de mon projet et le prier de m'en faciliter l'exécution. Le témoignage, que tu lui rends dans ta dernière lettre, m'a fait grand plaisir. Il me semble que les choses se passent toujours bien là où je ne suis pas et que c'est moi seul, qui partout dérange, gâche et аbîmе tout.
J'ai eu l'autre jour quelque désagrément au Ministère, toujours à l'occasion de cette malheureuse censure1était rien de bien grave assurément - et cependant si je n'étais pas aussi gueux, j'aurais éprouvé, dans le moment donné, à leur jeter à la tête le traitement qu'ils me donnent, et à rompre impunément en visière à tout се tas de crétins, qui, en dépit de tout, et sur les ruines du monde qu'ils auront fait crouler sous le poids de leur sottise, sont fatalement condamnés à vivre et à mourir dans l'impénitence finale de leur crétinisme. Quelle engeance, grand Dieu, et c'est par de pareilles gens, que pour un peu d'argent, il faut se laisser gourmander et morigéner. - Eh bien, pour être tout à fait sincère, je dois t'avouer que cette inqualifiable, cette incommensurable médiocrité est loin de me consterner, dans l'intérêt de la cause, comme raisonnablement elle devrait le faire. Mais quand on voit à quel point ces gens-là sont dénués de toute idée et de toute intelligence et p<ar> c<onséquent> de toute initiative, il est impossible de leur attribuer la moindre part, dans quoi que се soit et de voir en eux autre chose que des rouages passifs, mis en mouvement par une main invisible.
On sait ici que les Autrichiens après toute sorte de simagrées se sont décidés enfin à faire entrer leurs troupcs dans les Principautés. Cela devrait, en apparence, amener un conflit et précipiter la crise. Eh bien, j'ai la conviction qu'il n'en sera rien et que la crise viendra d'un tout autre côté2 épare ne se fera pas. Mais la catastrophe se fera. Et on aura en définitive accumulé toutes ces armées et tous ces armements non pas pour se battre, mais pour mieux enfoncer sous leurs pieds la glace qui les supporte. Се qui vient de se passer en Espagne est un premier avertissement3. C'est le reflux qui соmmеnсе.
Hier je suis allé voir Anna à Peterhof. C'était la fête de sa Grande-Duchesse et de trois autres Grandes-Duchesses. J'ai dîné chez elle avec sa compagne - d'un morceau de fromage et de deux verres d'un médiocre vin de Champagne. Peterhof avec ses eaux qui jouaient était splendide et tout rempli de се bruit des eaux, соmmе si la pluie tombait. Les Iles aussi sont fort belles, beaucoup de mouvement, de réunions, etc. Et cependant rien de tout cela, malgré l'accueil que l'on mе fait partout, malgré - malgré - rien ne parvient à mе rassurer ou à mе rasséréner - et un quart d'heure de ta présence у suffirait grandement... Oh mа chatte chérie, се que je te dis là, се ne sont pas des imaginations. Et si jamais je suis destiné à recouvrer un реu de саlmе et de sérénité, c'est à toi seule que j'en devrai le blenfait. Car toi seule tu en as le pouvoir et la volonté. Jе baise tes mains chéries et je voudrais bien, en се mоmеnt, mе les poser sur la tête. Au revoir.
Ах, милая моя кисанька... Но нет, не хочу, чтобы ты возненавидела мои письма и пугалась, получая их. Итак, сделаю усилие воли и начну это письмо чем-либо вполне практическим. - Помнишь квартиру в доме Армянской церкви, - третий этаж, немного высоко, окнами на Невский проспект, - ту, что мы с тобой смотрели в первый год нашего пребывания в Петербурге? Она тебе тогда очень понравилась, и ты несколько раз мне потом о ней говорила. Это четырнадцать прекрасных комнат, с паркетными полами. Ну так вот, эта квартира будет свободна к половине сентября и с 1 октября ее можно будет снять. Сам хозянн, старик Лазарев, давнишний друг нашей семьи, пришел мне ее предложить. Она сдается - с дровами, водой и освещением лестницы - за 1400 рублей серебром в год, да 100 рублей лишних за конюшню и сарай. Но так как оный Лазарев прекраснейшее существо на свете и совершенно особенным образом расположен к нам, то я не сомневаюсь, что добьюсь от него значительной сбавки. Если бы ты была здесь, дело было бы слажено в одну минуту и - это буквально - ради твоих прекрасных глаз, ибо к подобного рода обольщениям бедный старик Лазарев очень чувствителен. Но если бы ты была здесь, моя милая кисанька, я не находился бы в том грустном расположении духа, в каком нахожусь сейчас.
В твоем последнем письме от 13-14 июля есть одна фраза, вполне невинная, конечно, по мысли, но которая в настоящем положении получила, помимо твоего желания, характер самого горького сарказма. Это там, где ты говоришь по поводу 14-го числа этого месяца - годовщины твоего возвращения в Париж и вечера, проведеиного в <1 нрзб>, - что старичок в этом году гораздо счастливее не более разительной... О, что за мерзкая вещь - разлука, и сколько зла причинили мне разлуки с тобой... Сейчас пять часов утра. Если бы в 11 часов я мог очутиться на железной дороге, чтобы ехать к тебе, я почувствовал бы себя воскресшим. Чего только не отдал бы я за то, чтобы оказаться возле тебя и проснуться утром в комнате рядом с твоей. А когда ты рассказываешь о прекрасных днях, которыми ты упиваешься, дыша полной грудью, и которые уходят и не вернутся, быть может, в течение многих лет, когда ты говоришь об Овстуге, прелестном, благоуханном, цветущем, безмятежном и лучезарном, - ах, какие приступы тоски по родине овладевают мною, до какой степени я чувствую себя виновным по отношению к самому себе, по отношению к своему собственному счастью и с каким нетерпением стремлюсь к тебе... Но, увы, у меня в данную минуту в кармане нет ни копейки и не будет ранее 2 числа будущего месяца, а затем нужно было бы не быть таким разбитым и лишенным воли, каким являюсь я, - немощным и жалким выше всякого выражения... Я мог бы разжалобиться над самим собой, если бы отвращение, которое я сам себе внушаю, не превышало бы чувства жалости. - Я сейчас же напишу моему брату, чтобы поделиться с ним своими намерениями и попросить его облегчить мне их исполнение. Признание его достоинств в твоем последнем письме доставило мне большое удовольствие. Мне кажется, что там, где меня нет, всегда все хорошо обходится и что всюду только я один смущаю, калечу и порчу все.
1. Конечно, ничего особенно важного - и, однако же, если бы я не был так нищ, с каким наслаждением я тут же швырнул бы им в лицо содержание, которое они мне выплачивают, и открыто порвал бы с этим скопищем кретинов, которые, наперекор всему и на развалинах мира, рухнувшего под тяжестью их глупости, осуждены жить и умереть в полнейшей безнаказанности своего кретинизма. Что за отродье, великий Боже, и вот за какие-то гроши приходится терпеть, чтобы тебя распекали и пробирали подобные типы. - Но, чтобы быть вполне искренним, я должен тебе признаться, что эта неслыханная, эта безмерная посредственность вовсе не пугает меня с точки зрения самого дела, как это, естественно, должно было бы быть. Когда видишь, до какой степени эти люди лишены всякой мысли и соображения, а следственно и всякой инициативы, то невозможно приписывать им хотя бы малейшую долю участия в чем бы то ни было и видеть в них нечто большее, нежели пассивные орудия, движимые невидимой рукой.
Здесь известно, что австрийцы после разных кривляний решились наконец ввести свои войска в княжества. Это, повидимому, должно было бы вызвать конфликт и ускорить развязку. Ну, так я убежден, что ничего этого не будет и что развязка последует совсем с другой стороны2 треснул лед, который их держит. То, что произошло теперь в Испании, - первое предупреждение3
Вчера я ездил к Анне в Петергоф. Был день именин ее великой княгини и еще трех великих княгинь. Я пообедал у нее с ее подругой - съел кусок сыра и выпил два стакана посредственного шампанского. Петергоф с его бьющими фонтанами был великолепен и весь полон шума вод, - казалось, будто идет дождь. Острова также очень красивы; много движения, большой съезд и т. д. и т. д. И, однако, ничто из всего этого, несмотря на оказываемый мне всюду прием, несмотря на... несмотря на... ничто не в силах успокоить и разогнать внутренний мрак, тогда как и четверти часа твоего присутствия было бы вполне для этого достаточно... О моя милая киска, то, что я тебе здесь говорю, - не выдумки. И если мне суждено когда-нибудь снова обрести хоть немного спокойствия и душевной ясности, то этим благом я буду обязан одной тебе, ибо ты одна имеешь на это власть и волю. Целую твои милые руки и очень хотел бы сейчас положить их себе на голову. До свидания.
Первая публикация - в русском переводе: Изд
1 В 1848 г. Тютчев был назначен чиновником особых поручений и старшим цензором при Особой канцелярии Министерства иностранных дел.
2 Тютчев продолжал надеяться, что силы Запада будут ослаблены революционными выступлениями (см. письмо 42, примеч. 7). В связи с началом осады союзниками русского укрепления Бомарзунд на Аланских островах Тютчев 5 августа 1854 г. утверждал: «Россия восторжествует над своими врагами не силой оружия, вся эта башня Вавилонская, восставшая на нее, должна обрушиться сама собой под тяжестью собственного безумия. Мы тоже, наверное, получим свою долю наказания, и это, конечно, справедливо и законно. Но наказание, которое будет послано нам, будет только исправительной мерой, тогда как их кара будет окончательной и бесповоротной» (СН. Кн. 19. С. 216).
«Что же до политических предсказаний, то их несколько опровергает взятие Бомарзунда, произошедшее в промежутке между датой письма вашего мужа и днем получения вашего письма. Впрочем, хоть я искренно желаю спасения России, но еще более желаю, чтобы Господу Богу угодно было отвести от остальной Европы катастрофу, которую предсказывает ваш муж и одной из первых жертв которой я неминуемо стану» (ЛН-2. С. 266).
После смерти Тютчева, 6 августа 1873 г., Пфеффель писал: «... человек, рожденный для размышлений, для кабинетного труда, чья жизнь по странному капризу судьбы в течение почти пятидесяти лет протекала в гостиных. Родись и живи он во Франции, он, без сомнения, оставил бы после себя монументальные труды, которые увековечили бы его nамять. Родившись и живя в России, имея nеред собой в качестве единственной аудитории общество, отличающееся скорее любоnытством, нежели образованностью, он бросал на ветер светской беседы сокровища остроумия и мудрости, которые забьшались, не успевая расnространиться» (там же. С. 37). Слова, словно бы списанные из дневника дочери Тютчева середины 1850-х гг.
3 Тютчевская вера в скорое наступление революционных событий на Западе поддерживалась газетными сообщениями о событиях в Испании, где в июле 1854 г. произошло народное восстание в Мадриде. Восстание привело к власти партию «Прогрессистов», которая до этого много лет боролась с клерикально-консервативными силами, стоявшими у власти.