Динесман Т. Г.: Тютчев в письмах и дневниках членов его семьи и других современников

Письма и дневники современников Тютчева, к настоящему времени опубликованные, содержат сравнительно немного упоминаний о нем. Упоминания эти неравноценны по своему значению и весьма неравномерно распределяются по хронологической канве жизни Тютчева.

Более двух десятилетий Тютчев провел за границей (1822—1844), редко встречаясь с соотечественниками. Тем не менее мюнхенские письма И. В. и П. В. Киреевских, итальянский дневник В. А. Жуковского, а также отдельные упоминания в письмах и дневниках И. И. Козлова, Д. В. Поленова, К. Варнгагена фон Энзе, Г. Гейне, С. Пеллико и Я. Фальмерайера донесли до нас ряд весьма ценных сведений о Тютчеве за этот период¹.

Преобладающая часть свидетельств, о которых идет речь, падает на вторую половину жизни Тютчева, протекавшую в России. Знакомства его были тогда очень обширны, но при этом довольно четко ограничивались тремя направлениями.

Первый, самый обширный круг этих знакомств — великосветский и чиновный Петербург. Однако при всей многочисленности этих знакомств Тютчева единственным заслуживающим пристального внимания источником (в интересующем нас жанре), который исходит из означенных кругов, является дневник А. В. Никитенко: фигура Тютчева (знакомство его с Никитенко продолжалось почти четверть века) обрисовывается здесь выпукло и разносторонне. Упоминания же о нем в письмах его светских знакомых (А. Д. и Д. Н. Блудовых, В. А. Муханова, А. О. Смирновой и некоторых других лиц) носят эпизодический характер и не имеют принципиального значения.

Другие знакомства Тютчева связывают его со славянофильскими кругами Москвы. Здесь количество эпистолярных и дневниковых свидетельств о нем более многочисленно, чем в предыдущем случае, несмотря на то, что этот круг знакомств был более узким. Письма и дневники В. С. и И. С. Аксаковых, О. М. Бодянского, М. П. Погодина, Ю. Ф. Самарина, И. М. Снегирева, С. М. Сухотина, А. С. Хомякова содержат отдельные отзывы о стихах и публицистике Тютчева, некоторые суждения его о литературе и политике.

Третий круг знакомств Тютчева — литературный. Он очень невелик, однако наиболее значительные свидетельства о Тютчеве исходят именно из этого круга. Его имя красной нитью проходит через «записные книжки» П. А. Вяземского, через переписку П. А. Плетнева, письма И. С. Тургенева. Чрезвычайно важные свидетельства и оценки заключены в письмах В. П. Боткина, И. А. Гончарова, Ф. М. Достоевского, А. Ф. Кони, А. Н. Майкова, В. Ф. Одоевского, Я. П. Полонского, А. И. Тургенева, Л. Н. Толстого, А. А. Фета, П. Я. Чаадаева. В них содержатся проникновенные отзывы о Тютчеве-поэте, выразительные характеристики Тютчева-человека, тонкие суждения о его литературной судьбе.

Однако при всей значимости этих давно введенных в научный обиход свидетельств, они, как уже было сказано, немногочисленны и носят весьма фрагментарный характер, освещая лишь отдельные стороны личности Тютчева и частные моменты его биографии.

Предлагаемая вниманию читателей публикация поможет хотя бы отчасти восполнить этот пробел.

Основным источником этой публикации служит переписка членов семьи Тютчева, хранящаяся в архиве музея-усадьбы «Мураново» (отдельные фрагменты ее находятся в ЦГАЛИ, ГБЛ и в Собр. Пигарева). Центральное место в семейной переписке Тютчевых занимают письма второй жены поэта — Эрнестины Федоровны, его дочерей — Анны, Дарьи, Екатерины и Марии, его брата и сестры — Н. И. Тютчева и Д. И. Сушковой, а также Карла Пфеффеля — брата Эрн. Ф. Тютчевой. В целом все эти письма содержат обстоятельную семейную летопись, в том числе летопись второй половины жизни Тютчева (1838—1873). К ним следует прибавить немногочисленные по количеству, по очень важные по содержанию письма первой жены поэта — Элеоноры Федоровны. Ценным дополнением к этой переписке являются дневники дочерей Тютчева — Анны и Марии.

Естественно, что материалы мурановского архива использовал Г. И. Чулков при составлении своей Летописи; письма Эл. Ф. Тютчевой послужили основой обстоятельной работы О. В. Пигаревой²; некоторые фрагменты из семейной переписки и дневников Тютчевых цитировал К. В. Пигарев³. Однако все три исследователя имели возможность использовать лишь незначительную часть того, что может рассказать о Тютчеве архив его семейства.

Не претендуя на исчерпывающий охват существующего материала, настоящая публикация предлагает вниманию читателей наиболее выразительные выдержки из документов этого архива, в той их части, которая касается личности Тютчева, его творчества, обстоятельств его жизни.

Вместе с тем содержание публикации не ограничивается семейным архивом. В нее включены фрагменты из писем и дневников ряда лиц, принадлежавших к окружению Тютчева, — И. С. Аксакова, П. А. Бессонова, А. Д. Блудовой, И. А. Воронцова-Дашкова, П. А. Вяземского, Г. И. Гагарина, Н. В. Гербеля, А. Ф. Гильфердинга, А. А. Киреева, П. В. Киреевского, Б. М. Маркевича, П. А. Плетнева, М. П. Погодина, Я. П. Полонского, И. А. Потемкина, Ю. Ф. Самарина, А. А. Фета, С. П. Шевырева и др.

В хронологическом отношении состав публикации неоднороден. Подавляющее количество материалов, составляющих ее содержание, падает на вторую половину жизни Тютчева. Что же касается наименее изученного — заграничного — периода его биографии, то к нему относится менее десятой части всех публикуемых материалов. Здесь сказалось обстоятельство, уже отмеченное выше: источники сведений о заграничном этапе жизни Тютчева чрезвычайно скудны. А потому эта часть публикации, хотя и очень небольшая по своему объему, приобретает особое значение. Здесь приведены характеристики, которые давали Тютчеву его мюнхенские начальники, последовательно сменявшие друг друга, и свидетельства лиц из его мюнхенского окружения, содержащие сведения, ранее неизвестные. Главное же место среди этих материалов занимают письма Элеоноры Федоровны, первой жены поэта, и его брата Николая Ивановича.

Не зная русского языка, Элеонора Федоровна не могла оценить поэтический дар Тютчева. Во всяком случае, в ее письмах к родителям мужа и к его брату нет даже намека на эту сторону его жизни. Нет в них ни слова и о блестящем уме Тютчева, о его обаянии, остроумии — словом, о том, что непременно вспоминали все, кто был знаком с ним хотя бы немного. Значение этих писем совсем в ином — они открывают внимательному взгляду то, чего не могут открыть рассказы друзей и знакомых. Если публикуемые выше отрывки из мюнхенских дневников А. И. Тургенева или воспоминания И. С. Гагарина и К. Пфеффеля рисуют Тютчева в общении с внешним миром, окружавшим его в Мюнхене⁴— о вечных заботах, неустроенности и долгах, о мучительном состоянии зависимости от родителей, о бесперспективности служебного положения Тютчева, о тщетных попытках изменить создавшуюся ситуацию.

На фоне этих забот и тревог вырисовываются особенности характера Тютчева — особенности, которые многое объясняют в его судьбе. Мы видим его нежелание быть в тягость своим близким (этого «не позволяет ему его деликатность»⁵) и обостренное чувство собственного достоинства в отношениях с вышестоящими лицами («если Теодор чем-нибудь задет или предубежден, он уже сам не свой» — 10). Мы видим его полную беспомощность перед лицом жизненных неурядиц («наш дитятя», — называет его жена; и далее: «не могу надеяться на его совет или поддержку» — 15, 23). Мы видим также болезненную неспособность к действию («занят своим ничегонеделанием» — 14) и мучительность порожденной бездеятельностью скуки («Вы знаете, что такое Теодор, когда он скучает» — 22, прим. 5). Наконец, нам открывается его постоянная подавленность и сомнение в собственных силах («отвращение ко всему, невероятная разочарованность в мире и, главное, в самом себе» — 13) и — рядом с этим — муки неудовлетворенного честолюбия («я заставила бы Теодора забыть свои честолюбивые мечты или, по крайней мере, добилась бы того, чтобы они не омрачали нашу жизнь» — 9).

Эти и другие подобные им характеристики, рассеянные в письмах Элеоноры Федоровны, а также упоминаемые ею факты и эпизоды, их подтверждающие, создают психологический образ молодого Тютчева, который проецируется на всю дальнейшую жизнь.

Возвращаясь же к временам, о которых идет речь, скажем только, что особенности характера Тютчева, отмеченные его женой, во многом объясняют тот факт, что «при способностях весьма замечательных, при уме выдающемся и в высшей степени просвещенном» (так писал о Тютчеве его последний мюнхенский начальник — 18) честолюбивые стремления его не осуществились и за 15 лет своего пребывания в Мюнхене он почти что не продвинулся по ступеням служебной иерархии. Служить с усердием, добиваться чинов и повышений — на подобные усилия Тютчев был органически неспособен.

И еще одно. Мы очень мало знаем о первой жене поэта — женщине, которая сопутствовала ему на протяжении двенадцати лет, о которой он говорил: «Она <...> была для меня жизнью» (48). Упомянутая статья О. В. Пигаревой и несколько строк в книге К. В. Пигарева⁶ — вот все, что было до сих пор сказано об Элеоноре Федоровне. Публикуемые выдержки из ее писем дополняют эти сведения. Они написаны женщиной бесконечно любящей и беспредельно преданной, прекрасно понявшей и безоговорочно принявшей нелегкий характер человека, с которым была связана ее судьба, неустанно стоявшей на страже его интересов, помогавшей ему во всем — в борьбе с житейскими трудностями и в преодолении его собственных слабостей.

Известно, как часто великие люди не находили понимания в собственной семье, среди лиц, казалось бы, самых близких. В этом отношении Тютчев был счастлив: в семье его не только любили, его понимали.

«Нет человека умнее тебя», «... ты меня любишь, прощаешь меня и жалеешь», — писал Тютчев своей второй жене Эрнестине Федоровне⁷. За 35 лет супружества Тютчев написал жене около пятисот писем, все содержание которых свидетельствует о справедливости этих признаний.

Из детей Тютчева ближе всех была ему старшая дочь Анна. Светлый ум, независимый характер, твердость убеждений, непоколебимое чувство долга — все это вызывало со стороны Тютчева не только любовь к дочери, но и глубокое уважение к ней. Анна Федоровна разделяла историко-философские воззрения отца, и в этом отношении он считал ее своей единомышленницей, своим вторым «я»⁸. Что же до его поэзии, сошлемся на свидетельство одного из самых тонких ее ценителей: «...никто из окружающих его не чувствует и не понимает поэзии его стихов, — писал В. П. Боткин, имея в виду светское окружение Тютчева. — Виноват, дочь его только и понимает ее»⁹.

Нежная привязанность к отцу звучит в письмах двух других его дочерей — Дарьи и Екатерины. Их трогает сердечность его отношения, восхищяет его ум, а его поэзия становится неотъемлемой частью их жизни — переписка двух сестер пронизана стихами Тютчева.

Отношение к Тютчеву его младшей дочери — Марии — как нельзя лучше выражено ею самой: «Я так люблю стихи папа́ <...> я их чувствую, как иные, не бывши музыкантами, чувствуют » (408). Она собирала стихи отца, переписывала их, была их хранительницей. Немало стихотворений Тютчева дошли до наших дней только благодаря заботам Марии Федоровны.

Члены семьи Тютчева прекрасно понимали значение человека, жившего рядом с ними, к тому же они отличались наблюдательностью, способностью анализировать увиденное и услышанное, умели передать свои наблюдения. Тютчев-поэт вызывал их неизменное восхищение, Тютчев-политик — согласие с его взглядами, Тютчев-человек — глубокую нежность, нередко иронию, а порой и возмущение. Суждения их иногда разноречивы, иногда выражают несогласие с ним и порицание, и все же во всех этих суждениях неизменно присутствует главное — понимание. В известной мере это относится и к другим участникам семейной переписки — Д. И. Сушковой, Н. И. Тютчеву, К. Пфеффелю.

Авторы публикуемых писем очень разнятся между собой — по интеллекту и темпераменту, по возрасту, по характеру своих отношений с Тютчевым, да и сами они успевали измениться за три с половиной десятилетия, которые охватывает их переписка. А потому очень по-разному звучат их голоса, дошедшие до нас из далекого прошлого. Каждый голос ведет свою мелодию, отражая индивидуальность своего обладателя и оттенки его связей с Тютчевым, однако в целом все эти голоса сливаются в единое полифоническое звучание, создавая живой облик человека, о котором они, каждый на свой лад, повествуют.

А. Ф. ТЮТЧЕВА
Фотография Г. И. Деньера. Петербург, <1865>
Музей-усадьба Мураново им. Ф. И. Тютчева

Продолжая сказанное о членах семьи Тютчева, остановимся сначала на его отношениях с детьми. Сам Тютчев несколько демонстративно признавался в своей «весьма умеренной родительской нежности»¹⁰— Дарье и Екатемине, кратко пояснив причину: «Они дети» (57). Но к восемнадцатилетней Анне это не относится — откровенный разговор «на равных», который ведет с ней отец, свидетельствует об его интересе к старшей дочери, об его уважении к ней как самостоятельной личности. Вывод, который можно сделать из этого разговора, подсказан самим Тютчевым: вероятно (как это часто случается), отцовские чувства дремали в нем, пока дети были малы, но по мере того, как они взрослели, по мере становления их личности эти чувства пробуждались и росли в его душе¹¹. Так, встретившись после длительной разлуки с девятнадцатилетней Екатериной, Тютчев как будто впервые увидел свою повзрослевшую дочь: «...он в восторге <...> от Китти, которой не нахвалится, удивляясь, что произвел на свет существо столь разумное, столь гармоничное и безмятежное, как эта девочка» (140). С тех пор через всю переписку Екатерины Федоровны с сестрами лейтмотивом проходят слова: «папа́ так добр, так ласков»; «его заботы обо мне чрезвычайно трогают меня»; «он сказал мне такие нежные слова, которые навеки останутся у меня в сердце» (182, 278, 345; примеры подобных высказываний можно было бы умножить). Свидетельством такого же «знакомства» Тютчева с другой его дочерью — двадцатилетней Дарьей — представляется ее письмо от 28 августа 1855 г. из Овстуга, где Тютчев впервые провел длительное время в ее обществе: «Папа́ и я совершаем вместе большие прогулки, и папа́ оказывает мне честь со мной беседовать. Я совершенно поражена острой проницательностью его взгляда на будущее и на предстоящий ход истории. Но помимо его гения философского, исторического и — не знаю как сказать — пророческого, его поэтическая суть поражает меня и очаровывает» (167). И через два года: «Эта поездка очень сблизила меня с ним. Теперь я люблю его еще больше» (192).

Д. Ф. ТЮТЧЕВА

Музей-усадьба Мураново им. Ф. И. Тютчева

Дочери ценили ум Тютчева — «глубокий и благородный» (163). Однако дневники и письма старшей из них свидетельствуют, что любимая дочь Тютчева, разделявшая его политические взгляды, ценившая его поэзию, не могла согласиться с его мировоззрением, что беспощадная сила его аналитического ума порой смущала ее. Из этих несогласий рождаются характеристики, к которым нельзя не прислушаться. «Папа́ отчаивается, ибо полагает, будто мир движется идеями и произволом людей», — формулирует Анна Федоровна мировоззренческую позицию отца (это было сказано летом 1854 г., в разгар Крымской войны, когда Тютчев предвидел надвигающуюся катастрофу); и тут же ему возражает: «Но когда знаешь, что Провидение не только поэтическая метафора, начинаешь понимать, что все на свете имеет скрытую причину и цель» (140). «Скальпелем своего анализа» Тютчев поверяет не только судьбы мира, но и человеческие отношения; Анна Федоровна страшится этого анализа — «всегда тонкого и остроумного, но чрезвычайно тлетворного, потому что анализ этот зиждется на принципе исключительно человеческом, скептическом и негативном» (376; ср.: «Мне жутко при мысли, что разум оставляет так мало места сердцу и предоставляет эгоизму такую абсолютную власть» — 57). Иными словами, и здесь, в области духовных связей между людьми, аналитическая мысль Тютчева пренебрегает религиозно-нравственным началом. Вероятно, мы не ошибемся, если скажем, что доныне в распоряжении исследователей не было подобных формулировок мировоззренческой позиции Тютчева — формулировок, возникших «по свежим следам», в процессе непосредственного с ним общения. На фоне приведенных высказываний реальный смысл обретает образ отца, возникший в воображении Анны Федоровны: «Он представляется мне одним из тех недоступных нашему пониманию изначальных духов, что исполнены разума, проницательности и огня, однако лишены души, хотя и с материней не имеют ничего общего. Он совершенно вне всяких законов и общепринятых правил! Он поражает воображение, но есть в нем что-то жуткое, тревожное» (140).

Пробудить в душе отца религиозное чувство было страстным желанием старшей дочери Тютчева. «Да положит Небо конец этой вечной тревоге и беспокойству, да приведет Оно его к миру», — писала она в 1860 г. (262). Пять лет спустя, когда после смерти Е. А. Денисьевой подавленный горем Тютчев встретился с Анной Федоровной за границей, ей показалось, что надежды ее близки к свершению: «Наконец Господь даровал мне великую милость, — писала она в конце августа 1864 г., — папа́ решился поехать в Висбаден говеть, чего не делал уже 26 лет <...> Он так нежен, так кроток, так разбит, что Господь Бог должен послать ему эту милость, эту веру, которая поднимает и утешает» (337). Прошло немного времени, и Анна Федоровна сообщала: «Отец причастился Св. Таин и <...> первый раз говорит о потребности души его молиться и искать будущей, вечной жизнь» (347). Однако ожидаемого переворота в душе Тютчева, по-видимому, не произошло: «...все испробовано — ничто не помогло, ничто не утешило», — писал он два месяца спустя¹². Лишь предсмертная болезнь, по словам жены поэта, «возвратила его на стезю веры, покинутую им со времен молодости»; но едва произнеся эти слова, Эрнестина Федоровна тут же высказывает сомнение в постоянстве нового состояния души Тютчева, опасаясь, «чтобы в случае выздоровления он не впал в прежнее свое равнодушие» (475).

в его лирике. Эту сторону творчества Тютчева исследовал Б. М. Козырев¹³, убедительно показавший, что в последние два десятилетия жизни Тютчева происходило «глубокое изменение всей религиозной структуры его поэзии» и что это изменение привело к созданию ряда «шедевров христианской мифологии»¹⁴¹⁵. Свидетельства жены и дочери поэта поддерживают этот вывод исследователя.

«Будучи натурой скрытной и ненавидящей все, что носит малейший оттенок чувствительности, он очень редко говорит о том, что испытывает», — пишет о Тютчеве его старшая дочь (48). Вероятно, в этой черте его характера кроется одна из причин той «необыкновенной авторской скромности, по которой он тщательно избегал не только разговоров, но даже намеков на его стихотворную деятельность»¹⁶. Неудивительно, что и переписка членов семьи поэта не донесла до нас ни одного слова, сказанного им о своих стихах. Тем более ценны встречающиеся в этой переписке рассказы, проливающие свет на историю создания ряда его стихотворений.

Так, некоторые признания Тютчева, вырвавшиеся у него во время бесед со старшей дочерью, в то время еще совсем молоденькой девушкой, неожиданным образом ассоциируются со стихами, написанными годы спустя. Летом 1846 г. Тютчев рассказывает ей о днях своей молодости, о первой жене: «Как все было молодо тогда, и свежо, и прекрасно! А теперь это всего лишь сон. И она также, она, которая была для меня жизнью, — больше, чем сон: исчезнувшая тень <...> И все-таки она моя, она вся передо мною» (48). Через два года после этого разговора были написаны строки:

В 1847 г. Тютчев говорил восемнадцатилетней Анне: «...— это полная правдивость в отношении самого себя <...> Только правда, чистая правда и беззаветное следование своему незапятнанному инстинкту пробивается до здоровой сердцевины, которую книжный разум и общение с неправдой как бы спрятали в грязные лохмотья» (56). Через много лет, в 1861 г., Тютчев посвятил старшей дочери стихотворение «При посылке Нового Завета». В нем есть строки:

Нет, жизнь тебя не победила,
И ты в отчаянной борьбе

Казалось бы, метафора «правда сердца» достаточно прозрачна и не нуждается в разъяснениях. Но теперь, зная о давнем разговоре отца с дочерью, можно представить себе, какой дополнительный смысл, важный для обоих и только им понятный, несет в себе эта метафора.

Одно из стихотворений Тютчева носило в первой публикации заглавие «Август 1850 года» (автограф его имеет помету рукой Эрнестины Федоровны: «Августа 12. 1850»)¹⁷. Напомним его начальные строки:

Под дыханьем непогоды,

И подернулись свинцом —
И сквозь глянец их суровый
Вечер пасмурно-багровый
Светит радужным лучом.

«Август 1850 года» был написан под впечатлением от этого плавания, начало и конец которого были отмечены непогодой. Более того, в поездке участвовала Е. А. Денисьева, а потому мы вправе поставить это стихотворение в ряд стихов «денисьевского цикла».

Если выдержки из дневников Анны Федоровны повествуют о некоторых мыслях и образах, существовавших в сознании Тютчева задолго до их поэтического воплощения, то рассказ о плавании на Валаам фиксирует одно из тех мимолетных впечатлений, которые так часто служили непосредственным источником его вдохновения. Отпечаток мгновенно преходящих «впечатлений бытия» лежит на многих стихах Тютчева, особенно на стихах, посвященных природе (отметим в этой связи, что значительная часть таких стихотворений написана в дороге¹⁸, — обстоятельство, подтверждающее мысль о власти мимолетных впечатлений над творческим воображением Тютчева^1*). Эту особенность его дарования тонко почувствовала дочь Тютчева Дарья: «...его поэтическая суть поражает меня и очаровывает, — он точно совершенный инструмент, который отзывается на малейшее дуновение» (167). В письмах Дарьи Федоровны содержатся зарисовки, воссоздающие конкретные обстоятельства, при которых возникли некоторые стихи Тютчева.

«Есть в осени первоначальной...», сопровождая его рассказом: «Путешествие наше было прекрасно, погода божественна, земля и небо как будто нарочно принарядились, чтобы попрощаться с нами. Это были чарующие хрустальные дни, а сияющее небо казалось таким глубоким. Папа́ изобразил очарование этой поры в стихах» (192). Если вспомнить, что один из автографов этого стихотворения написан на обороте листка с перечнем почтовых станций и дорожных расходов, что он начат рукой Тютчева, а закончен (вероятно, под его диктовку) рукой Дарьи Федоровны, что в конце автографа ею сделана помета: «Написано в коляске на третий день нашего путешествия»¹⁹, — то картина создания одного из шедевров лирики Тютчева будет восстановлена.

Или другой эпизод. В 1855 г. Дарья Федоровна описывает престольный праздник Успения Богородицы, отмечавшийся в Овстуге 15 августа: мужики, которым в саду выставлено угощение; крестьянские ребятишки, которых наделяет сластями дочь владельца усадьбы; крестьянки, поющие и пляшущие перед барским домом и славящие господ; господа, бросающие им с балкона монеты и пряники; и наконец, сам помещик Тютчев, который, следуя обычаям, ведет диалог с крестьянками, изображая отца и благодетеля своих «подданных» (160, 161). 14 августа 1857 г. Тютчев снова приехал в Овстуг, и на следующий день все, происходившее два года назад, повторилось. В этот день было написано стихотворение, получившее в одной из публикаций название «Народный праздник»²⁰. Напомним это стихотворение в его первоначальной редакции — так, как оно сложилось 15 августа 1857 г. и было записано дочерью поэта (192):

М. Ф. и ЭРН. Ф. ТЮТЧЕВЫ
Фотография С. Л. Левицкого. Петербург, 1860

Приведенные примеры достаточно убедительно свидетельствуют о том, что суждения и факты, содержащиеся в письмах и дневниках лиц, близких Тютчеву, многое могут дать для уяснения психологии творчества поэта. Приоткрывая — пусть в самой малой степени — завесу, скрывающую тайну творческого процесса, они заставляют вспомнить слова, сказанные о Тютчеве Тургеневым: «...от его стихов не веет сочинением, они все кажутся написанными на известный случай, как того хотел Гёте, то есть они не придуманы, а выросли сами, как плод на дереве»²¹.

Другая сторона творческой личности Тютчева предстает в письмах его жены Эрнестины Федоровны, точнее, в тех из них, где речь идет о Тютчеве-публицисте. Все, сказанное в ее письмах, приобретает особую ценность, поскольку она оказалась не только свидетельницей, но и до некоторой степени участницей работы Тютчева над публицистическими статьями, которые должны были войти в задуманный им трактат «Россия и Запад» («Россия и Революция», «Папство и Римский вопрос»). Переписка Эрнестины Федоровны с Карлом Пфеффелем за 1848—1850 гг., а также письма ее за этот период к П. А. Вяземскому содержат очень важную информацию о работе Тютчева над этими статьями, об истории их обнародования. Не будем здесь приводить выдержки из этих писем, достаточно многочисленные и обширные, отошлем читателя к соответствующей части настоящей публикации (64—91). Скажем только, что отныне без учета этих писем невозможно изучение одного из важнейших эпизодов творческой биографии Тютчева — его деятельности публициста^2*.

Тем не менее, на двух моментах необходимо остановиться.

«Россия и Запад» — статья «Папство и Римский вопрос», а 19 октября Эрнестина Федоровна, выполняя поручение мужа, послала четыре его стихотворения П. А. Вяземскому («вот стихи, написанные им специально для вас» — 81). По мысли Тютчева, эти стихи «дополняют и разъясняют» его «политические предвидения в отношении России» (там же), т. е. основные положения второй главы трактата (стихотворение «Рассвет») и седьмой (так и не написанной) его главы — «Россия и Наполеон» (три стихотворения, впоследствии составившие цикл «Наполеон»). Назначение, которое сам автор давал этим стихам, свидетельствует, что историософские идеи Тютчева получали двойное преломление в его творческом сознании. Попытка строгого исследования сопровождалась поэтическими образами, которые имели в представлении Тютчева приоритетное значение — создания поэта были призваны не только «дополнить», но и «разъяснить» точку зрения публициста и историка. Это очень важный момент, поскольку из него логически вытекает вопрос: не является ли сама идея всеславянской православной державы, родившаяся в сознании Тютчева, не столько результатом ясной исторической концепции, сколько грандиозным поэтическим образом?^3* И не является ли одной из причин охлаждения Тютчева к задуманному трактату то обстоятельство, что поэтический образ не выдерживал проверки историей или (в данном случае это будет точнее) история «не подходила» созданному образу? Здесь не место решать такие сложные вопросы. Однако нельзя пройти мимо того факта, что несколько строк из письма жены Тютчева заставляют задуматься над этими вопросами.

И еще одно. В письмах Эрнестины Федоровны содержится рассказ о том, как работал Тютчев-публицист: «Тютчев ненавидит писать, он удовлетворяется тем, что, набросав нечто вроде перечня своих идей, он затем развивает их, диктуя мне. Я не устаю удивляться точности его выражений, возникающих в совершенно законченном виде, — кажется, будто он читает их в открытой книге. Ни задержки, ни колебания, ни единой запинки — это поток, который течет легко и свободно» (87). Перед нами редкий случай — картина творческого процесса, возникшая не из клочков воспоминаний и домыслов, а записанная по следам «живой жизни», по впечатлениям, еще не успевшим остыть.

Цитированные строки позволяют понять неповторимую особенность дарования Тютчева-публициста. Это был блестящий дар импровизатора, подчиняющийся тем же законам вдохновения, что и дарование поэта. И здесь возникает вопрос: не подтверждается ли этой особенностью высказанное выше предположение о поэтической сути самой идеи, питавшей публицистический замысел Тютчева? И не здесь ли кроется еще одна из причин того, что замысел этот не был реализован? Иссяк порыв вдохновения, вместе с ним угасла импровизация, а жесткая дисциплина труда, которая могла бы прийти на смену, — к ней, как известно, Тютчев не был пригоден («Эта леность души и тела, эта неспособность подчинить себя каким бы то ни было правилам ни с чем не сравнимы» — 87; «...физический акт писания для него истинное мучение, пытка, которую, мне кажется, мы даже представить себе не можем» — 91).

рода «закулисной» деятельности, пытаясь оказать влияние на ход внешней политики (через А. М. Горчакова) и воздействовать на направление периодической печати (через И. С. Аксакова и других публицистов). Эта сторона его жизни нашла довольно широкое отражение в письмах самого Тютчева (в том числе и в тех, которые публикуются в первой книге наст. тома). Некоторые моменты отражены и в публикуемых ниже письмах лиц из его окружения.

было — блеск его построений, его «пророческий» дар (98, 129, 133, 145, 167) завораживали всех, кто его слушал, — и в сферах, где решались судьбы страны, и в кругу ученых, и в среде публицистов, и в великосветских салонах. Как растрачивались в этом «блуждании по салонам» (201) и в бесконечных словопрениях ум и дарования ее мужа, с горечью говорит Эрнестина Федоровна: «...бедняга задыхается от всего, что ему хотелось бы высказать; другой постарался бы избавиться от преизбытка мучающих его мыслей статьями в разные газеты, но он так ленив и до такой степени утратил привычку (если она только у него когда-нибудь была!) к систематической работе, что ни на что не годен, кроме обсуждения вслух вопросов, которые было бы, вероятно, полезнее довести до всеобщего сведения, излагая и анализируя их письменно» (218).

Однако после того, как он оставил работу над трактатом «Россия и Запад», Тютчев к публицистике не возвращался. Даже в те годы, когда у него появилась возможность иметь трибуну в газете «Москва», которую издавал И. С. Аксаков (1867—1868), он этим не воспользовался. Он рассуждал, наставлял Аксакова, подавал ему советы, набрасывал для него программы действий и планы статей, но сам ни разу не попытался реализовать свои идеи, ни разу не написал ни строчки в газету, где мог бы печататься постоянно. «Если ему и присущ дар политика и литератора, — писала Эрнестина Федоровна, — то нет на свете человека, который был бы менее пригоден к тому, чтобы воспользоваться этим даром <...> Это светский человек, оригинальный и обаятельный, но — надо признаться — рожденный быть миллионером, дабы иметь возможность заниматься политикой и литературой так, как делает это он, то есть как дилетант. К несчастью, мы отнюдь не миллионеры...» (87).

Характеристика, которую дает Тютчеву-политику его жена, точна и безжалостна, а слово, завершающее ее, найдено безошибочно. Оно выводит некоторые черты, присущие личности Тютчева, за пределы частного явления. Болезнь дилетантизма была распространена в среде дворянской интеллигенции 1840—1850-х годов, она — явление социальное. Генезис этого явления установил Гончаров, объясняя характер героя своего последнего романа: «Райский — натура артистическая: он восприимчив, впечатлителен, с сильными задатками дарований, но он все-таки сын Обломова»²². А Тютчев, по свидетельству автора «Обрыва», — один из прототипов Райского²³.

Мы не имеем возможности охарактеризовать все вопросы, которых касаются в своей переписке члены семьи Тютчева. Но и приведенные примеры достаточно убедительно свидетельствуют, что эта переписка содержит богатый материал для характеристики личности Тютчева — поэта, публициста, общественного деятеля, человека.

Основу публикации составляют материалы архива музея-усадьбы «Мураново». Кроме того, использованы материалы АВПР, ГБЛ, ГПБ, ИРЛИ, ЦГАЛИ, ЦГИАЛ.

́льшая часть публикуемых текстов (около 90%) написана на французском языке, на русском написано не более 10%, отдельные тексты — на немецком языке. Все иноязычные тексты печатаются в переводе. В этих случаях язык подлинника указывается в комментарии. Русский язык не оговаривается. Публикацию текстов подготовили:

К. В. Пигарев — № 7, 10, 12—15, 18, 21, 24—27, 29, 32—37, 39—42, 48—54, 57, 62—78, 80, 82, 84—89, 91, 95—99, 103, 108, 110—114, 127, 132, 134, 138—141, 143, 145, 150, 152, 156, 157, 159, 161—168, 170—172, 174, 176—179, 181, 183, 185, 186, 188—191, 193—195, 199, 200, 204, 210, 213, 217—219, 225, 227, 239, 242—244, 246, 249—252, 255—258, 261, 265—274, 276, 278, 279, 281, 284, 285, 290, 294, 295—297, 298, 301, 302, 305, 310, 312, 320, 321, 324, 326, 328—333, 335, 337, 339, 341, 343, 345, 363, 367, 368, 370, 372, 373, 376, 381, 384—387, 390, 391, 394—397, 402, 403—409, 411, 412, 419, 422, 424, 427—433, 435—438, 447, 454, 455, 459, 464, 466—477, 479—483, 486, 487;

Т. Г. — № 2, 6, 8, 9, 11, 16, 17, 19, 20, 22, 23, 28, 31, 38, 43, 44, 46, 47, 49, 55, 56, 58—61, 79, 81, 83, 90, 92—94, 100—102, 104—107, 109, 115—120, 122—126, 128, 129, 131, 133, 135—137, 142, 144, 146—148, 151, 153—155, 158, 160, 166, 169, 175, 180, 182, 184, 187, 192, 196—198, 201—203, 205—209, 212, 215, 216, 220—222, 224, 226, 228—238, 241, 245, 247, 248, 253, 254, 260, 262—264, 275, 277, 280, 282, 283, 286, 288, 289, 291—293, 296, 299, 300, 303, 304, 306—309, 311, 313—316, 318, 322, 323, 325, 327, 334, 336, 338, 340, 342, 344, 346—361, 365, 366, 369, 371, 374, 375, 377—380, 382, 383, 388, 389, 392, 393, 398—401, 410, 413—415, 420, 421, 423, 425, 426, 434, 439—445, 448—453, 457, 460—462, 465, 478, 488—492;

К. М. Азадовский, А. Л. , В. Н. — № 1, 3—5, 45, 121, 130, 149, 173, 211, 214, 223, 259, 287, 317, 319, 362, 446, 456, 458, 463, 485.

Переводы с французского выполнены М. И. и Т. Г. Динесман; переводы с немецкого — К. В. Пигаревым.

¹ Библиографические данные об этих и других перечисленных ниже свидетельствах о Тютчеве в дневниках и письмах его современников здесь не приводятся, поскольку читатель без труда найдет эти данные в кн.: «Ф. И. Тютчев. Библиографический указатель произведений и литературы о жизни и деятельности». Сост. И. А. Королева, А. А. Николаев

² О. В. Пигарева. Из семейной жизни Ф. И. Тютчева. 1832—1838. (По неизданным материалам). — Звенья—288.

³ Пигарев, с. 64, 121, 123, 150, 170, 177, 360, 361, 366, 367.

⁴ «Карл Пфеффель о Тютчеве»; «Тютчев в Мюнхене. (Из переписки И. С. Гагарина с А. Н. Бахметевой и И. С. Аксаковым)»; «Тютчев в дневниках А. И. Тургенева».

⁵ См. наст. публикацию, № 9. Далее при ссылках на наст. публикацию соответствующие номера ее указываются в тексте статьи без специальных оговорок.

⁶ , с. 54—55, 97—98. См. также: Ю. Н. Тынянов. Тютчев и Гейне. — В кн.: Ю. П. Тынянов—363.

⁷ Соч. 1984, т. 2, с. 156, 154.

⁸ Там же, с. 268.

⁹ Письмо к А. А. Фету от 6 декабря 1863 г. — Цит. по кн.: А. А. Фет

¹⁰ См. в наст. томе, кн. I: Тютчев — Н. Н. Шереметевой

¹¹ Отношению Тютчева к дочерям-подросткам посвящена статья: Ф. Т<ютчев>. Ф. И. Тютчев и его дети (1838—1852 гг.). — Урания—219 (автор статьи — внук поэта).

¹² , т. 2, с. 273.

¹³ Б. М. Козырев. Письма о Тютчеве. — Наст. том, кн. I, с. 92—97.

¹⁴ 

¹⁵ Там же, с. 94—95.

¹⁶ А. А. Фет. Мои воспоминания, ч. I, с. 134.

¹⁷ «Современник», 1854, № 3; , т. I, с. 392.

¹⁸ Пометы на автографах следующих стихотворений говорят, что они написаны в дороге: «Утро в горах», «Снежные горы», «Здесь, где так вяло свод небесный...», «Через ливонские я проезжал поля...», «Песок сыпучий по колени...», «Над виноградными холмами...», «Неохотно и несмело...», «Не остывшая от зною...», «Эти бедные селенья...», «Вот от моря и до моря...», «Есть в осени первоначальной...», «Смотри, как роща зеленеет...», «На возвратном пути...», «Ночное небо так угрюмо...», «В небе тают облака...», «От жизни той, что бушевала здесь...» (Лирика, т. I, с. 341, 346, 350, 364, 380, 396, 405, 406, 411, 412).

¹⁹ Лирика

²⁰ Там же, с. 410.

²¹ И. С. Тургенев. Полн. собр. сочинений и писем в 30 томах. Сочинения, т. 4. М., 1980, с. 525.

²²  Гончаров. Собр. соч., т. 8. М., 1955, с. 83.

²³ Там же, с. 84.