13. И. С. ГАГАРИН — А. Н. БАХМЕТЕВОЙ
Париж. Январь 1875
<...> Я весьма высоко ставлю Чаадаева как ум; к несчастью, он не был совершенным человеком, и его характер не достигал уровня его ума. Представьте, что Чаадаев был бы верен себе: это был бы исповедник веры, почти мученик, но он склонился под грозой. Вот опять такой же случай, о каком я только что говорил: он покинул свой пост, он изменил своему знамени1. Его писания остаются, но поведение его никому не может служить примером, и самые писания носят след его слабости. Я полагаю, что если бы средства позволили ему пуститься в путешествие, его жизнь была бы совсем иною, и я не смею первым бросить в него камень. Однако верно и то, что он смирился, что он не был настойчив до конца.
надо войти в большие подробности, и я готов это сделать, если вам не будет скучно.
Мне было девятнадцать лет, когда я оставил Россию с чувством живейшего отвращения к крепостничеству или рабству и вообще к насилию. В то время я совсем не знал жизни; я много размышлял, никому не сообщая своих мыслей; я жил в некоем идеальном мире, в мире утопий. Впоследствии я наблюдал немало утопий, появлявшихся на свет и стремившихся к осуществлению. Но я не видел ничего, что превосходило бы по смелости те утопии, которыми питалось мое воображение; в основе же всего этого была ненависть к силе, к насилию. Когда я приехал в Мюнхен, жизнь предстала предо мной во всей своей реальности: я стал читать газеты, это было в 1833 и 1834 гг., между прочим, я читал «Le National» и «La Tribune»2 и очень скоро обнаружил, к великому моему удивлению, что французские республиканцы в сущности призывали силу, возлагали надежду на силу и что они решительно были готовы пожертвовать всеми правами, лишь бы обеспечить торжество своей партии. С этого времени началось мое отчуждение от республиканцев, которым, как мне всегда казалось, недоставало искренности. Я понял, что все революционные учения ставят силу выше права.
В то же время мои религиозные идеи приняли, напротив, весьма дурное направление. Под германским влиянием я стал привыкать к идее о безличном боге, что значило попросту исповедовать безбожие. Общество, среди которого я жил, было далеко от борьбы с этими тенденциями, оно их поощряло. Чтение «Globe», которую давал мне Тютчев3, производило такое же действие, и я могу сказать, что никогда не был так далек от религии, как в те два года, которые провел в Мюнхене.
не менее всем им было присуще нечто общее, но этого общего я в России не видел, по крайней мере в сравнении с другими европейскими странами Россия имела свой особый характер, отделявший ее от этих стран рубежом гораздо более глубоким, нежели тот, который мы видим между Германией и Италией, Англией и Францией, Испанией и Швецией. В чем причина такого различия? В чем состоит та общность, которая существует между различными европейскими странами, но к которой Россия остается непричастной? Такова была проблема, вставшая предо мной в Мюнхене, проблема, решения которой я с тех пор не переставал искать и которая наконец привела меня в католическую церковь, — но тогда я отнюдь не подозревал, к какому результату должен был придти <...>
Примечания
1 В начале письма Гагарин писал в иной связи: «Что бы вы сказали о воине, который покинул бы свой пост и затем стал бы смотреть, как город, порученный его защите, переходит под неприятельское ярмо?». Еще в 1833 г. в Мюнхене Гагарин слышал от Шеллинга самые лестные аттестации Чаадаеву; приехав в Россию в 1835 г., он познакомился и близко сошелся с ним (П. Я. Чаадаев. Соч. и письма, т. 1. М., 1913, с. 389).
2 «Le National» (1830—1851; основана А. Тьером и О. Минье) и «La Tribune» (1829—1835; основатели ее — О. и В. Фабр) — политические газеты, занимавшие радикальные позиции.
3 См. п. 2, прим. 5.