Федор Тютчев: Федорова М.: Тютчевская конференция

Опубликовано в журнале НЛО, номер 5, 2003

В Университете Чикаго, в исследовательском Центре по Восточной Европе и России / Евразии (СEERES) прошла международная конференция «Федор Тютчев (1803 — 1873) и его время». Организаторами конференции были Ричард Хейли, директор Центра, и Елизавета Гинзбург.

— иногда даже разорванностью — дискурсов: от здраво-житейского до постсемиотического и мифопоэтического, при том, что преобладающим языком был русский (только два доклада прозвучало на английском языке, что для Америки удивительно). Жанры докладов также были весьма различны — от разбора одного стихотворения, с привлечением историко-культурного, политического, литературного контекста (доклады А. Осповата / Р. Лейбова, А. Либермана, А. Долинина, О. Майоровой, Э. Худошиной), анализа фонетики (Е. Гинзбург), лексики синтаксиса (Т. Скулачева / М. Гаспаров) до обзора всего творчества Тютчева (Т. Динесман

Татьяна Динесман (Москва) в докладе «Летопись жизни и творчества Ф. И. Тютчева» рассказала о работе группы исследователей биографии и творчества Тютчева над «Летописью», подведя итог тому, что, собственно, к настоящему моменту известно о жизни поэта. До создания «Летописи» не был исследован заграничный период жизни и творчества Тютчева, почти ничего не известно о его деятельности как государственного чиновника. В ходе работы были привлечены материалы Архива внешней политики Российской империи — секретные материалы МИДа, с помощью которых изучалась деятельность Тютчева-чиновника. Рассмотрено эпистолярное наследие Тютчева — 1260 писем, написанных плохим почерком, переведены заново письма Тютчева к Эрнестине Федоровне — важный психологический документ, обрисовывающий ситуацию в семье к моменту начала романа Тютчева с Денисьевой.

«Летопись» впервые вводит в научный оборот обширный документальный материал, почерпнутый в архивах, а также намечает перспективы дальнейших разысканий (публикация и установление авторства депеш, написанных в Турине и Мюнхене, исследование архива Горчакова и обзор германских газет 1840-х годов, в которых мог публиковаться Тютчев, дальнейшее изучение его эпистолярного наследия). В настоящее время готовятся еще две книги «Летописи».

Анатолия Либермана (Университет Миннесоты) был посвящен интерпретации стихотворения «Душа хотела б быть звездой…», которое исследователь и переводчик Тютчева считает одним из самых «темных» в тютчевской лирике. Контекстный анализ с привлечением всех стихов Тютчева, семантических пучков слов «ночь», «день», «звезда», «дым», «чистый», «незримый» продемонстрировал, что «звезды» и «душа» связаны (слово «душа» появляется в тютчевской лирике 144 раза). Ночь, сон, в который погружена земная жизнь, — высшее благо в тютчевском мире. Звезды светят днем ярче всего, так как ночью, когда не требуется соревноваться с солнцем, свечение не требует усилий. Поэтому душа хочет быть звездой, чтобы светить днем, борясь со злым дымом палящих солнечных лучей, — только так она может достичь своего предела, максимального накала.

Автор следующего доклада продемонстрировал иной подход к изучению тютчевской поэзии. В докладе «» Юрий Чумаков (Новосибирск) высказал мнение о том, что привлечение всего тютчевского контекста приносит лишь общие результаты и выявляет поверхностные параллели. Значительно более результативна направленность прямо на текст, уже содержащий имманентный тютчевский контекст, главные характеристики которого — сжатость, автономность, связанные с остаточным неразличением авторского лица и мира. Каждое тютчевское стихотворение является микрокосмом, замкнутым в себе миром, калейдоскопом инвариантных преобразований. В основе тютчевского кода предполагается первоначальное тождество бытия и сознания, нечто, именуемое С. Л. Франком «ни-то-ни-другое». У Тютчева это тождество переводится на ступень «и то, и другое»: попытки отделения одного от другого регрессируют к исходной точке. Важно промежуточное состояние поэтического лица, в котором сталкиваются разнонаправленные векторы пространств и смыслов. В отличие от романтических авторов, Тютчев более тяготится своим «я», чем миром, хотя разделительная черта между миром и поэтической личностью не проведена. Обостренность, хрупкость личного существования предполагает его неизбывный трагизм.

В качестве основной лирической композиции Тютчева выделяется редупликация — «конструктивное раздвоение, как бы остановившееся на полпути, более мучительное, чем раздвоенность, так как должно преодолеть массивы инертности, выйти к самодостаточности, ее функциям оформляющейся раздельности». Редупликация как «инструмент, позволяющий определить одно из важнейших свойств лирики Тютчева», продемонстрирована на примерах стихотворений «О вещая душа моя!..», «Душа хотела б быть звездой…», «Сон на море».

(Новосибирск) в докладе «“На пороге как бы двойного бытия”: тени и духи в поэзии Тютчева» отметила частоту появления в поэзии Тютчева таких важных для поэта образов, как тени и духи, понимаемые и в метафорическом, и в метафизическом смыслах. Тени рассматриваются как «двойное бытие», они обитают на грани бытия — небытия. Указывая на лотмановское различение небытия и хаоса в поэзии Тютчева, Н. Меднис предлагает термин «инобытие» для указания на метафизические границы тютчевского мира. Этот мир характеризуется градуированностью: «жизни преизбыток» — дремота — сон — небытие. Между сном и небытием находится область инобытия, обитель духов, связывающая бытие и небытие.

Гражданские бури, спиритуализм, масонство, интерес к спиритизму были указаны как внешние факторы, повлиявшие на важность для Тютчева «двойного бытия».

«чувстве сна». Всеобщая зыбкость, призрачность тютчевского мира — следствие темпоральных нарушений: будущее совершается в настоящем, поэтическое время Тютчева не членится на три привычные категории. Распространенное суждение о непосредственности переживания момента Тютчевым минимизируется. В качестве важной характеристики тютчевского мира Н. Меднис выдвигает понятие «отстраненность» — ощущение призрачности мира, отсутствие объективной реальности.

В последовавшей дискуссии А. Осповат поднял вопрос о правомерности использования эпистолярия Тютчева в качестве документальной основы, поскольку «в письмах он постоянно фальшивит, говоря каждому адресату именно то, что тот хочет услышать».

Иен Лили «Тютчевские поэтические пейзажи — из цикла об Овстуге» предложил в качестве иллюстраций к пяти стихотворениям Тютчева о природе несколько пейзажей Шишкина, Мясоедова, Саврасова и Левитана. Была указана связь стихотворений «Неохотно и несмело…» с «Зимней дорогой» Пушкина. По мнению докладчика, Тютчев — поэт лета, если учесть количество пейзажных зарисовок, относящихся к этому времени года, затем, по мере убывания, в его стихах присутствуют зима, весна, осень.

К сожалению, иногда визуальный ряд находился в противоречии с иллюстрируемым стихотворением. Кроме того, родовая усадьба Тютчевых село Овстуг предстало в докладе как воплощение для Тютчева земного рая, поскольку из концепции докладчика выпало стихотворение «Итак, опять увиделся я с вами, / Места немилые, хоть и родные…».

В докладе также был поднят вопрос о литературной основе творчества передвижников, на которых, возможно, повлияли поэтические штампы Тютчева.

Татьяны Скулачевой (Москва) «Синтаксис поэзии Тютчева», написанном совместно с , рассматривался синтаксис тютчевской поэзии с точки зрения микросинтаксиса (на уровне строки) и макросинтаксиса (на уровне строфы). В начале выступления Т. Скулачева привела классификацию синтаксических связей, распределение которых, по мысли исследовательницы, определяет звучание стиха и поддерживает целостность строки и строфы. Синтаксические связи были разделены на тесные (определительные, дополнительные, обстоятельственные), распределяющиеся как единое целое; средние — особые (предикативные и связи однородных членов) и слабые (деепричастия и связи между частями сложносочиненного и сложноподчиненного предложения, граница предложений).

В докладе подробно исследовалось распределение предложений и словосочетаний в строфах с четырех- и пятистопным ямбом. Тютчевский синтаксис сравнивался с поэтическим синтаксисом его предшественников (в частности, Сумарокова) и современников (Фета).

Доклады Зои Петровой «Некоторые фрагменты тютчевского метафорического образа мира» и Натальи Дизенко (Нью-Йорк) «“явления природы” в лирике Ф. И. Тютчева» были посвящены анализу тютчевской лексики, относящейся к явлениям природы, и во многом перекликались между собой. В лирике Тютчева наиболее разнообразны тропы, связанные с природой. Для описания природы поэт использует образы и сравнения, относящиеся к лексико-грамматическому классу «человек», «живые существа». Такая картина мира у Тютчева, по мнению обеих докладчиц, была обусловлена его натурфилософскими взглядами. Главный вывод докладов сводился к тому, что праллелизм, приравнивание явлений природы к жизни человека является основополагающим свойством тютчевского идиостиля.

Анна Гик «Человек внутренний в языковой картине мира Ф. И. Тютчева» на основе анализа стихотворения «Не говори: меня он, как и прежде, любит…» исследовала звуковой переход «ж» в первой строфе, «когда героиня еще надеется на жизнь», в «ш» в последней: на протяжении стихотворения у лирической героини исчезает голос. Этот прием автор доклада связывает со вторжением в структуру стихотворения биографических деталей: смерти Денисьевой от чахотки. В докладе прослежено также различие души и сердца в контексте тютчевской лирики.

В совместном выступлении Романа Лейбова (Тарту) и Александра Осповата — Москва) «“Сын царский умирает в Ницце…”: жанр, сюжет и контексты» А. Осповат предложил историко-литературный комментарий, а Р. Лейбов — анализ текста с указанием на план подтекстов, актуальных для интерпретации стихотворения. Вопреки обыкновению разделять наследие Тютчева как бы на два тома — «хорошую» лирику в первый и стихотворения, написанные на случай, эпиграммы — во второй, докладчики высказали точку зрения, согласно которой любое стихотворение тесно связано со всем корпусом текстов автора. Так, «Сын царский умирает в Ницце…» было вписано в контекст историософских взглядов Тютчева. Это послужило в дальнейшем поводом для дискуссии о «хороших» и «плохих» стихах и критериях их различения, в ходе которой звучали ссылки на школу М. Л. Гаспарова, считающего, что не дело филологов разделять стихи на «плохие» и «хорошие», задача состоит в их анализе. Остался открытым вопрос, имела бы место настоящая конференция, если бы Тютчев писал только стихи «второго тома».

В докладе было акцентировано, что тютчевское понимание истории предполагает постоянное и интенсивное переживание исторических повторов, выявляющих в текущих событиях их скрытый смысл. Так, внешним поводом для написания стихотворения послужили болезнь и смерть царевича Николая Александровича (1865) и последовавший затем политический кризис. А. Осповат описал образ наследника в восприятии современников — просвещенного сына, который должен был продолжить дело отца-реформатора (Николая I), — а также кризис в настроении общества после внезапной кончины царевича, уже достигшего возраста, когда он мог бы управлять государством. Поскольку за три недели до смерти наследника в Ницце состоялись похороны двух маленьких детей Герцена, Ницца получает коннотации «могильного города».

Элеонора Худошина «Пророки и безумцы: к истолкованию стихотворения Ф. И. Тютчева “Безумие”» сильно уклонилась от заявленной темы, сосредоточив внимание не на анализе стихотворения «Безумие», но на его связях с произведениями Пушкина, Вяземского, Мицкевича и на личных и творческих отношениях Пушкина и Мицкевича, считавшего Россию «Вторым Римом», «ветхозаветной блудницей». Была выдвинута гипотеза о политическом подтексте стихотворения.

Сара Пратт (Университет Южной Калифорнии) в докладе «» обратила внимание на сложное переплетение политических, метафизических и поэтических смыслов наказов. Тексты Тютчева рассматривались в контексте «Предостережения» (1932) Заболоцкого. В докладе прослежены тютчевские наказы, начиная со стихотворения «К оде Пушкина на вольность». Тютчев рассматривает индивидуальное как часть целого, действия которого индивидууму не следует, да и не под силу, контролировать. В философии Тютчева значительное место занимает «рассудок», трезвые суждения, которые, по его мнению, отсутствовали у декабристов (стихотворение «14-ое декабря 1825»). Сходным образом, в философии Заболоцкого сосуществуют «ум» и «мысль». Но в конце концов и Тютчев, и Заболоцкий разделяют философское убеждение в ограниченности человеческой мысли, которая не может охватить сложность мира, — эта позиция отражает православную основу мировоззрения обоих поэтов. Поэтому для Заболоцкого так важен элемент безумия, бессмыслицы, абсурда (его участие в ОБЭРИУ), а для Тютчева — воплощение его наказов не в рациональных доводах, но в декларации безусловных истин: «Умом Россию не понять…»

В ироническом докладе «Мужчина и женщина в любовной лирике Тютчева» и Мила Федорова (Чикаго), отталкиваясь от традиционного при анализе любовной лирики исследования эмоциональных, волевых и интеллектуальных действий и состояний человека, которые обычно ассоциируются с понятиями «душа», «судьба», «любовь», подробно рассмотрели физический аспект состояния влюбленности лирического героя и героини «посредством наполнения семантических полей, составляющих лексический класс мужчины и женщины». Анализ лексики, связанной с физическим планом, позволил показать, какие стороны любовного чувства и взаимоотношений героев проявляются помимо осознанных автором художественных задач — в проговорках или, наоборот, в характерных умолчаниях. Выяснилось, в частности, что женщина присутствует в любовной лирике Тютчева своим подгрудным портретом, имеет одну ногу и один локон; основное средство эксплицирования эмоциональной жизни у тютчевской героини — глаза, очи, уста — используются для издания вздохов и стонов и почти никогда — для членораздельной речи.

Ольга Майорова (Анн-Арбор — Москва) представила свой опыт интерпретации стихотворения «Ужасный сон отяготел над нами…» в контексте политической риторики 1860-х годов. Стихотворение Тютчева — отклик на восстание в Польше (1863–1864), за которым последовали официальные ноты трех европейских держав (Австрии, Франции, Англии), требовавших от России уступок Польше. Образы стихотворения дешифровывались на основе собственно тютчевского контекста, а также с привлечением риторической практики националистической прессы. Эта практика характеризовалась некрологической метафорикой (по противопоставлению с освободительной войной многонациональной России; польский же патриотизм трактовался как «могильный выходец»). Восстание рассматривалось как попытка подчинить себе русский народ: предполагалось, что польские помещики борются именно с народом. В прессе фигурировал образ помещика-вампира, приходящего пить кровь из жил живых людей. Поэтому в стихотворении Тютчева появляется образ боя с мертвецами.

«Ужасный сон» может трактоваться как вялое сопротивление польскому восстанию: в таком случае строка «в крови до пят» интерпретируется как «наша кровь, которую пьют вампиры». Другая возможность трактовки: «ужасный сон» — призрачный мир, кошмар, так как поляки пытаются бывшее (поворотные события русской истории: земское ополчение 1612 г., Отечественную война 1812 г., Крымскую кампанию 1855 г.) сделать как бы небывшим — в таком случае имеется в виду пролитая кровь многих поколений солдат. Конкретное историческое событие приобретает у Тютчева апокалиптические коннотации.

В докладе Джеральда Миккельсона (Канзасский университет) «Петербургские стихотворения Федора Тютчева» стихотворения о Петербурге вписывались в более широкий контекст петербургского мифа. Несмотря на то что Тютчев не был «петербургским» поэтом в прямом смысле, образность его стихотворений (архитектура, водоемы) позволяет отнести их к петербургскому мифу. Стихотворения о Петербурге составляют цикл, связанный с любовью к Денисьевой: ее предысторией, возникновением, расцветом и угасанием. До встречи с Денисьевой для Тютчева, предпочитавшего юг, Петербург — темница, которую он мечтает покинуть («Глядел я, стоя над Невой…»).

Расцвет любви, кульминация петербургского цикла — стихотворение «Тихо в озере струится…», описывающее прогулку в сопровождении возлюбленной в Царском Селе. После смерти Денисьевой город в тютчевских стихах погружается во тьму и озаряется снова лишь в стихотворении, посвященном приезду в Петербург принцессы Дагмар в связи с помолвкой будущего монарха.

При обсуждении доклада А. Долинин заметил, что Царское Село и Петербург в русской литературе относятся к разным культурным мифам и стихотворение «Тихо в озере струится…» следует рассматривать отдельно. Однако докладчик настаивал на том, что это стихотворение традиционно включается литературоведами в петербургский цикл Тютчева.

Майкла Вахтеля (Принстон) «Тютчев и поэтические концовки» опровергал определение поэзии как «лучших слов в лучшем порядке». Вахтель предложил более «естественные» варианты концовок стихотворений и исправил тютчевские «ошибки»: случаи, где появляются, в нарушение ожиданий, отходы от метра, привычного синтаксиса. Такова особенность тютчевского стиля, его обмолвок и неправильностей: их уникальность, необходимость становится яснее при сопоставлении с «исправленными» вариантами.

Елизаветы Гинзбург (Чикаго) «Рифменные ассонансы в поэзии Федора Тютчева» проверялось, до какой степени к поэзии Тютчева относится утверждение М. Л. Гаспарова о непопулярности подобно-звучных рифмических цепей в классической поэзии. При анализе частотности гласных было обнаружено, что в Денисьевском цикле значительно выше нормы использование ударных О и Е как в рифмах, так и в самих строках. Подсчеты показывают, что каждые две из девяти строф принадлежат к ассонансному рифменному типу. В ходе доклада Е. Гинзбург изложила результаты полученных подсчетов всех ассонансных рифм в тютчевской лирике; два стихотворения, «Слезы» и «17-ое апреля 1818», были подробно проанализированы, с тем чтобы продемонстрировать различие между статистически ожидаемым результатом и его авторским, творческим нарушением, отступлением от собственной нормы. При разборе «Слез» докладчица сделала предположение, что на ранней стадии работы над стихотворением шестистопный ямб четвертой строфы базировался на звуковом повторе пафОс — рОз — слЁз в рамках четырехстопного ямба.

Барри Шерра «Последняя любовь». Это стихотворение из Денисьевского цикла особенно часто привлекало внимание переводчиков: его краткость и кажущаяся простота скрывают сложную идейную глубину, тонкую игру формальных и тематических элементов. Необходимость сохранить эту целостность и изящество оригинала и была постоянным вызовом для переводчиков. Б. Шерр сосредоточил внимание на соотношении между формальными особенностями оригинала и точностью, с которой переводчики стремились сохранить их и одновременно создать (как требовал от перевода Пастернак) близкое к оригиналу уникальное произведение искусства. Среди рассматриваемых переводов были принадлежащие русскоязычным переводчикам (Набоков, Либерман) и англоязычным (Майерс, Зельдин). Большинство стремилось имитировать тютчевские рифмы, использовать четырехстопный ямб, сохранить нерегулярность метра — задача осложнялась тем, что слова английского языка короче, и это часто приводило к появлению добавлений, «заполнителей» в тексте; переводчики искали также эквиваленты для звуковой структуры и синтаксического баланса. Хотя в лучших переводах удается сохранить хотя бы отзвук богатства оригинала, подлинная «Последняя любовь» на английском до сих пор не создана.

Александр Долинин (Университет Висконсина, Мэдисон) вписал стихотворение «29-ое января 1837» в надындивидуальный цикл «Смерть поэта». Поэтические некрологи, как правило, двухчастны и характеризуются специфической цитатностью (цитируют друг друга и стихи поэта, которому они посвящены). Тон цикла задан Лермонтовым в стихотворении «Смерть поэта», включающем реминисценции из «Кавказского пленника», «Андре Шенье», «Руслана и Людмилы» и др. Другое стихотворение цикла — «На смерть Пушкина» Э. Губера связано с лермонтовским и распространялось вместе с ним.

«убийце»; в «29-ое января» присутствует рудиментарная двухчастность («Но ты…», «А вы…»). У Губера и у Тютчева прослеживается ветхозаветный мотив клейма на челе, восходящий к стихам о Каине и Авеле, причем у Тютчева он акцентирован («Тот, кто слышит пролитую кровь»).

Если у Лермонтова возникает мотив неудовлетворенной жажды мести, для Тютчева важно, что Пушкин защищал свое достоинство, не был рабом навязанных извне правил и его дуэль — семейное дело. В отличие от Лермонтова, Тютчев считал, что неважно, прав или не прав Дантес: убийство поэта приравнивается к цареубийству, а сам поэт к царю; этот мотив восходит к самому Пушкину — «Ты царь, живи один…» и Карамзину — «Ты царь на велелепном троне…».

Ирена Ронен (Анн-Арбор) говорила о тютчевских реминисценциях в поэзии Ходасевича. Ходасевич комбинирует элементы тютчевской лирики, главный из которых — разорванность, нерадостный союз души и тела. У Ходасевича происходит трансформация, мифологизация души-психеи: появляется образ души — ласточки, прослеживаются державинские мотивы, а также развиваются тютчевские мотивы «двойного бытия» души.

«Я очи знал, — о, эти очи!…» Тютчева и «Покрова Майи потаенной…» Ходасевича, рассматривалась разработка важной для Тютчева темы покрова у символистов.

В конце выступления был сделан вывод о двоякой функции тютчевских реминисценций: с одной стороны, они свидетельствуют о присутствии тютчевской поэтики у Ходасевича, с другой — демонстрируют пересмотр романтических идеалов в новую эпоху.

Доклад Ильи Кутика «“метаписьмо”» был сделан в виде эссе или тезисов, предлагавших ответы на вопросы: «Кто Тютчев как поэт?» и «Какова цель лирической поэзии?». Было высказано предположение, что тютчевские традиции наследует школа метареализма: Парщиков, Жданов и сам докладчик.

«Тютчев — поэт “мета-”. Его особенность в том, что он — индивидуалист без “я”».

«на себя автор смотрит извне, на все остальное — сверху и сбоку; “кадр” производит глядящая в камеру душа. Тютчев — романтик, метафизик, не символист, но метареалист, поэт, при всей видимой лиричности, стремящийся к выходу в эпическое; он отучает нас и себя бояться бездны».

В ходе конференции докладчики нередко свободно интерпретировали формальные, теоретические категории: особенно много дискуссий вызывало понятие цикла, которым оперировали многие авторы. Стилистически же конференция напоминала одну из «Мемуарных виньеток» А. Жолковского: когда Жолковский в разговоре с Д. Благим «акцентировал амбивалентности, инварианты и структурные изоморфизмы… Благой держался сугубо житейских категорий. “Ну да, конечно, ведь она же (Татьяна) его любит”, — с чувством повторял он». Совпадения были почти дословные: под конец участники сосредоточились на вполне житейском обсуждении феномена первой любви в связи с тютчевскими строками, написанными на смерть Пушкина «Тебя ж, как первую любовь, / России сердце не забудет!..»: поводом послужило замечание о том, что первая любовь именно и есть преходящая ценность, поскольку должна заместиться чем-то более глубоким, и вопрос, можно ли в таком случае высоко ценить данное Тютчевым обещание.

— студентов чикагских университетов и «читающей» русскоязычной публики.