Георгиевский А. И.: Тютчев в 1862—1866 гг.
Страница 4

С 8 мая наступил перерыв в нашей деятельности по изданию «Московских ведомостей».

Заключенный с Московским университетом контракт на издание «Московских ведомостей» предвидел случай устранения редакторов от издания этой газеты не по их воле, а в силу закона о печати, и обеспечивал непрерывность выхода ее в свет редакцией другого лица, выбранного правлением университета. Но второе и третье предостережение следовали так быстро одно за другим, что в выходе газеты в свет неминуемо должен был произойти более или менее значительный перерыв.

Можно себе представить, какой переполох должно было это произвести в среде многочисленных городских подписчиков на «Московские ведомости» и во всей московской публике, особенно, если принять во внимание, что это была тогда единственная ежедневная газета в Москве, единственная, в которой печатались во множестве не только все частные объявления, но и обязательные по закону объявления казенные и от различных сословий и обществ, — словом, если принять по внимание, что для Москвы это был единственный орган печатной гласности. Перед бывшею университетскою книжною лавкою, откуда раздавались ежедневно нумера газеты подписавшимся на нее без доставки на дом, собирались целые толпы ходивших за нею людей, которые никак не могли взять в толк, почему газета перестала издаваться, и не хотели уходить из лавки с пустыми руками.

Само собою разумеется, что уже 8 мая редакция приняла свое решение и при первом же свидании со мною М. Н. Катков объявил мне, что они хлопочут о том, чтобы правление университета выбрало во временные редакторы Н. А. Любимова <...>

В своем сочинении «М. Н. Катков и его историческая заслуга» Любимов признает, что его редакторство было только номинальным, прибавляя, впрочем, что в редакционных трудах он участвовал не более того, как прежде, когда не был редактором; но мне за все время моего участия в редакции (в 1863 и с половины июня 1864 г. по 6 сентября 1866 г.) об участии Николая Алексеевича собственно в редакционных трудах по «Московским ведомостям» ничего не было известно, а известно было только то, что он принимал ближайшее участие по редакции «Русского вестника».

Начавшееся теперь бесцветное издание «Московских ведомостей» было всячески стесняемо цензурным ведомством, и иностранные газеты не были более доставляемы без вырезок, как было прежде. «Раз, — повествует Любимов в названной книге, — чтобы несколько оживить содержание газеты, мы с Павлом Михайловичем включили в нумер письмо на французском языке, говорившее об успехах полонизма в Юго-Западном крае и приводившее разные случаи, более или менее резкого свойства. Нумер был приостановлен цензурой. Я поспешил исключить письмо из нумера, но некоторое число экземпляров уже разошлось, а от цензурного ведомства пошли запросы, кто автор письма, и было поднято дело о предании меня суду»¹⁰⁶.

Об этом предположенном суде над Любимовым Ф. И. Тютчев сообщил мне несколько сведений в письме от 8 июня 1866 г., упомянув наперед об окончательном запрещении не только «Современника», но и «Отечественных записок»:

«Какое наивное занятие все эти попытки решить задачу законодательными ухищрениями там, где ящик так просто и так нормально открывается. А вот еще и другой курьез. За какую-то статью уже любимовских «Москов<ских> вед<омостей>» совет по делам печати уже собрался было предать их суду, — но министр решил, что так как «Московские вед<омости>» суть собственность Московского университета, то надобно предварительно отнестись к министру нар<одного> просв<ещения> и спросить у него, какие он меры сочтет удобоприятными по поводу означенной статьи. Об отзыве же со стороны <министра> народного просвещения на сделанный запрос — я ничего не знаю <...>»^38*

Само собою разумеется, что Министерство народного просвещения высказалось решительно против предания Любимова суду, и тем дело это и кончилось <...>

Летом 1866 г. я жил снова на Башиловке <...> М. Н. Катков со всею семьею и с П. М. Леонтьевым жил также на Башиловке, и мы ежедневно видались между собою. Он не делал никакой тайны из своей беседы с гр. А. В. Адлербергом¹⁰⁷; точно так же и я подробно передал всю эту беседу Ф. И. Тютчеву, приехавшему во второй половине мая в Москву недели на две. Ф. И. Тютчев был настолько преданный делу «Московских ведомостей» человек¹⁰⁸ и настолько умелый и опытный во всех отношениях дипломат, что ему безопасно можно было доверить и не такую тайну. Тем не менее нашлись в Петербурге досужие люди (заподозрен был Тютчевым Е. М. Феоктистов), которые сильно смутили Михаила Никифоровича известием, будто бы Ф. И. Тютчев разглашал повсюду о его беседе с гр. Адлербергом. И вот в субботу 21 мая не успел я проснуться и встать с постели, как явился ко мне посыльный от Михаила Никифоровича с следующей запиской: «Любезный Александр Иванович, убедительнейше прошу вас, как только встанете, немедленно побывать у меня по делу особенной важности и не терпящему ни часа отлагательства. Суббота. Весь ваш М. Катков».

Я наскоро умылся и оделся и отправился очень встревоженный к Каткову, не зная в чем дело. Но как только я узнал, что дело идет о какой-то предполагаемой «болтливости» Ф. И. Тютчева, я совершенно успокоился и в значительной мере успел успокоить и самого Михаила Никифоровича.

— Поверьте, — говорил я ему между прочим, — что Феодор Иванович умеет хранить тайну, где это нужно, и что в Петербурге, особенно же в тех сферах, в которых вращается Ф. И. Тютчев, придается очень мало значения свиданиям и разговорам с такими близкими к государю лицами, как гр. Адлерберг.

Более всего беспокоило Михаила Никифоровича, не говорил ли я <Тютчеву> о дальнейших его предположениях по делу о «Московских ведомостях». Я сообщил ему, что не имел в этом никакой надобности.

— Сам Феодор Иванович, — прибавил я, — выслушав мой рассказ, прежде всего заметил, что вам следовало бы воспользоваться этою беседою с гр. Адлербергом и тогда же через него испросить себе аудиенцию у государя, а теперь, когда вы этого не сделали, следует вам письменно обратиться с просьбою по этому же предмету к тому же графу Адлербергу. Впрочем, Михаил Никифорович все-таки решился телеграфировать Ф. И. Тютчеву, чтобы он никому не сообщал, что ему было передано мною. По этому поводу Тютчев писал мне от 2 июня 1866 г.:

«Через час по возвращении моем в Петербург я получил от Мих<аила> Ник<ифоровича> депешу, вероятно, известного вам содержания. Во всяком случае, уверьте, прошу вас, кого следует, что он может быть совершенно спокоен и что от меня ему нечего опасаться ничего такого, что могло бы повредить его интересам, т. е. общему интересу <...>»^39*

Ф. И. Тютчев писал Мари по этому поводу¹⁰⁹ 13 июля <1866 г.>: «Желаю, чтобы Михаил Никифорович успокоился касательно моего будто бы оглашения письма вашего мужа. Все подробности, заключающиеся в этом письме, были уже общеизвестны, и преимущественно в той именно среде, где их разглашение могло бы вызвать недоброжелательство. Впрочем, даже избыток подобной предосторожности меня душевно радует, как новое ручательство за ненаветное процветание „Московских ведомостей“» <...>

Дело было, казалось бы, обставлено очень удовлетворительно, но тем не менее Михаил Никифорович все-таки сильно колебался, приступить ли ему вновь к изданию «Московских ведомостей» при данных обстоятельствах. Победа казалась ему недостаточно полною. Положение раздавателя предостережений¹¹⁰ были достигнуты очень значительные результаты, и что этими результатами можно было вполне удовольствоваться. Взгляд мой вполне разделял и Ф. И. Тютчев. «Вы правы, — писал он мне 26 июня в воскресенье, — лучшего исхода и ожидать было нельзя. «Московские ведомости» этим временным испытанием завоевали себе ключ позиции: они стали в прямое и личное отношение. В этом-то все и дело: теперь «Московские ведомости» стали газетой ставропигиальною. Итак, пора, очень пора великому сыну Пелея выйти из своего стана и явиться на стены Трои»^40* <...> Впрочем, когда письмо это было мною получено, «Московские ведомости» с прежнею редакциею во главе были уже в полном ходу» <...>

«Возрождению „Московских ведомостей“, — писал Ф. И. Тютчев к Мари 23 июля <1866 г.>, — все еще продолжают радоваться, как возвращению милого, дорогого гостя, о котором давно не имели известий. Первые передовые статьи были очень замечены, особливо циркуляр „Московских ведомостей“ по поводу высочайшего рескрипта»¹¹¹.

Само собою разумеется, что ни направление этих статей не было нисколько изменено, ни тон их не был понижен против прежнего. Что же касается до статьи о высочайшем рескрипте 13 мая 1866 г., в № 138 от 2 июля, на которую особенно указывал Ф. И. Тютчев, то надобно сознаться, что она была довольно бессодержательна, мало касалась самого рескрипта и о содержании его не давала почти никакого понятия <...>

В упомянутом письме от 13 июля Ф. И. Тютчев писал мне: «В статьях об иностранной политике замечена была некоторая нерешительность и бледность, к которым мы уже успели привыкнуть на практике и потому неохотно лишились бы некоторого за это вознаграждения в среде нашей умозрительной политики»^41* 146, которая разминовалась с его письмом на своем пути в Петербург. В этой статье он нашел бы об Австрии, об австрийских славянах и об отношении к ним России немало мнений, которые он и сам не раз высказывал и которыми он чрезвычайно дорожил¹¹² <...>

Приведенные в обеих этих статьях (от 12 июля и 12 августа 1866 г.) факты как нельзя лучше подтверждали мнение Ф. И. Тютчева, уже приведенное мною выше из его письма ко мне от 13 июля, «о полнейшей несостоятельности Наполеона III и о наклонности наших дипломатов отыскивать во всех его самых грубых и самых осязательных промахах глубину премудрости, тогда как он поистине велик только в этом деле всемирной мистификации, но и тут большая доля принадлежит не ему, а человеческой глупости»^42*.

И в дополнение к этому мнению своему Ф. И. Тютчев за четыре года вперед предсказал дальнейшие последствия тогдашней политики Наполеона III: «Я все еще той веры, что эта-то уступчивость со стороны Наполеона приведет ко взрыву во Франции и разрыву ее с немцами, и эта только что начавшаяся передряга в Европе пойдет еще гораздо далее» <...>

Следствие, производившееся в то время в Петербурге по делу Каракозова, не переставало сильно занимать и тревожить нашу редакцию. М. Н. Катков не очень-то был доволен ходом этого следствия, о чем и телеграфировал самому графу М. Н. Муравьеву. В своем письме от 13 июля Ф. И. Тютчев упоминал об этой телеграмме, прибавляя, что граф Михаил Николаевич был несколько озадачен первым телеграфным сообщением Каткова, но затем был очень доволен его письмом. Недовольство М. Н. Каткова в значительной мере относилось к тому, что следственное дело велось с чрезвычайною таинственностью и что не только не оглашались во всеобщее сведение, но никому не сообщались и те несомненные результаты, которые уже твердо установлены. Редко кто в такой мере был убежден в пользе гласности в делах общественного интереса и во вреде политики негласности, как именно Михаил Никифорович <...>

5 сентября 1866 г. я выехал в Петербург для поступления на службу в центральное управление Министерства народного просвещения.

«Читали ли вы стихи Вяземского на Каткова. Здесь все друзья князя огорчены этою неуместною выходкою, и вот вам несколько строк, определивших экспромтом мое впечатление по этому случаю. Вы можете их даже напечатать, где знаете, но только без подписи моего имени, а просто с инициалами Ф. Т.»^43*

Стихи эти я передал тогда же М. Н. Каткову для напечатания их, если найдет нужным и удобным, в «Русском вестнике»; впоследствии они вошли во все издания стихотворений <Тютчева> под заглавием «Князю П. А. Вяземскому»¹¹³; заглавия этого не было в присланном мне и писанном его рукою экземпляре.

Вот эти стихи:

Чем глубже крылось с давних пор, —
И старческой любви позорней
Сварливый старческий задор.

<...> Поиски какой-либо другой казенной службы, и даже такой, которой нельзя было соединить с деятельностью в «Московских ведомостях», начались чуть ли не с конца 1864 г., когда М. Н. Катков и П. М. Леонтьев серьезно думали отказаться от издания «Московских ведомостей». В поисках этих наибольшая доля участия принадлежит, впрочем, жене, которая понятным образом более меня была способна тревожиться всеми невзгодами, постигавшими в эту пору «Московские ведомости». Совершались эти поиски главным образом при живом сочувствии, сердечном участии и даже при прямом и непосредственном содействии Ф. И. Тютчева: к нему исключительно и обращалась Мари со своими тревогами по этому поводу. Поиски эти нередко предпринимались по поводу доходивших до нас слухов о каких-либо вновь открывающихся вакансиях. Примеров тому немало можно найти в письмах ко мне или к жене Ф. И. Тютчева.

«Я совершенно согласен с вами, — писал он мне 2 июня 1865 г., — что при данных обстоятельствах казенная служба для вас необходима, и излишним считаю вас уверять в моей — не то что готовности, но настоятельной потребности употребить в дело все, что от меня зависит, для лучшего разрешения этого вопроса... Ничто, конечно, столько бы меня не утешило, как быть вам на что-нибудь годным. В Министерстве ин<остранных> дел, сколько мне известно, нет такого места, которое соединило бы необходимые условия. В моем Цензурном комитете, даже и в случае ваканции, я не нахожу достаточных вознаграждений за тот капитал времени, который тратится на занятия по этой службе. Я все более убеждаюсь, что настоящее <ваше> призвание — это все-таки учебная часть, — и потому, пользуясь теперешним положением Ив. Д. Делянова¹¹⁴, поведу против него решительную атаку, и лучшим ручательством в успехе будет он же сам, потому что он вас искренне любит и уважает... Не премину вас уведомить о последствиях»^44*.

1 июня 1865 г. он уведомлял меня, что много говорил с Деляновым о моем положении и о вероятии упрочить за мною кафедру Ешевского¹¹⁵«Делянов поручил мне сказать, что он вполне убежден, что Александр Иванович будет принят с распростертыми объятиями. Что же до него касается, то во всем от него зависящем вы можете совершенно рассчитывать на его самое ревностное содействие. Теперь очень желал бы я знать, на что окончательно вы решитесь, друг мой Александр Иванович. О как бы мне хотелось лично и изустно переговорить с вами о всем этом сильно интересующем меня деле»^45*.

Не могу себе представить, чтобы я когда-нибудь мог мечтать о должности цензора или какой-нибудь иной в ведомстве Министерства иностранных дел, за исключением разве только департамента духовных дел иностранных исповеданий, к коим я имел достаточную научную подготовку.

А вот что писал к Мари Ф. И. Тютчев 3 октября 1865 г.:

«Опять пишу к вам, милая Мари, но не пугайтесь моего частописания: сегодняшнее письмо почти что деловое, вот в чем дело: при частых моих свиданиях с Милютиным (Варшавским)¹¹⁶ я имел случай заметить, что им хотелось усилить редакционный состав «Инвалида» и что они охотно бы возобновили порванную связь с Александром Ивановичем. Я, разумеется, ничего не высказал им определенного, но и не лишил их всякой надежды на успех; теперь жду от вас дальнейших инструкций по сему делу... »

Для меня, конечно, было очень лестно, что Н. А. Милютин, как, без сомнения и брат его, Дмитрий Алексеевич, желали возобновить порванную связь со мною и вновь залучить меня в редакцию «Русского инвалида»: из этого очевидно было, что я не оставил у них дурных о себе воспоминаний; но само собою разумеется, что я, нисколько не колеблясь, предпочел остаться при «Московских ведомостях».

«Поздравляю от души Александра Ивановича, победителя Галлов»¹¹⁷, — писал к Мари Ф. И. Тютчев 5 ноября 1865 г., — но вижу, что ему не легко будет решиться перейти за Рубикон, а его Рубикон это «Московские ведомости». С Деляновым я непременно переговорю и надеюсь устроить дело удовлетворительно. Желал бы не ограничивать этим моего служения. Впрочем, я очень понимаю, что в данных обстоятельствах вам надо дождаться решения Московского университета, но ни на минуту не изменяя разумному убеждению, что для вас казенная служба необходима».

В бытность Ф. И. Тютчева в Москве в январе 1866 г. Н. И. Соц, бывшая уже в то время начальницей 1 Московской женской гимназии, подала ему мысль о том, как бы хорошо было склонить почетного опекуна и попечителя женской гимназии князя Трубецкого, как представителя ведомства императрицы Марии в Москве, к назначению меня начальником или инспектором Московских женских гимназий вместо Виноградова, который был ей очень несимпатичен. Так как эта комбинация нисколько не помешала бы моей деятельности в «Московских ведомостях», то я охотно на нее согласился, и у меня уцелела коротенькая записка Ф. И. Тютчева от 21 января 1866 г.: «Сейчас отправляюсь к кн. Трубецкому для переговоров, а от него прямо к к вам пить с вами чай. Итак, до свидания»¹¹⁸.

никакого основания ходатайствовать об его увольнении.

2 февраля 1866 г. Ф. И. Тютчев снова писал Мари: «Касательно дел ваших я преисполнен какого-то смутного усердия, которое меня просто бесит своею бесплодностью: мне кажется, что другой на моем месте давно бы что-нибудь придумал и устроил... Я говорил с Деляновым о слухах, сообщенных мне вами по поводу Вышнеградского; он им плохо верит: от оседланного дурака трудно ожидать, чтоб он сам собою сбросил седока»¹¹⁹.

А вот о том же из письма его ко мне от 15 февраля: «На этот раз к вам обращаюсь с письмом моим, друг мой Александр Иваныч. Прежде всего, поговорим о ваших личных интересах и отношениях. Делянов Свечиным расспросить его касательно предлагаемых изменений в управлении здешних женских гимназий и хлопотать за вас, если представится к этому случай...»^46*

Дело приняло более серьезный оборот после тех тяжких впечатлений и испытаний, которыми сопровождался выбор меня в штатные доценты и первые шаги мои на службе в Московском университете, и которые привели меня к убеждению в невозможности оставаться долее в этом омуте всякого рода личных интриг и происков автономных профессорских коллегий и отдельных их членов. А тут еще стряслась такая беда над «Московскими ведомостями», как первое предостережение от 26 марта и принятое М. Н. Катковым решение, отвергнув это предостережение, воспользоваться трехмесячным сроком и затем совсем прекратить свою издательскую деятельность по «Московским ведомостям». Таким образом я терял уже всякую почву под ногами, и мне не оставалось ничего более как искать себе какой-либо службы или деятельности в Петербурге. А там с заменой А. В. Головнина графом Дмитрием Андреевичем Толстым открывалась для меня весьма благоприятная и широкая перспектива. Ф. И. Тютчев принимал самое живое участие в этом действительно критическом моем положении. В бытность его в эту пору в Москве мы много толковали о различных планах относительно перехода моего на службу в Петербург в Министерство народного просвещения, и Тютчев тем более рассчитывал на успешность наших планов, что тем временем И. Д. Делянов был назначен товарищем министра народного просвещения <...>

— одно ко мне, а другое в особом незапечатанном конверте на имя гр. Д. А. Толстого. «Вот вам, любезнейший друг Александр Иванович, несколько строк для графа Толстого, который сегодня же отправляется в Москву и предполагает пробыть там 8 или 10 дней. И со стороны Делянова вы были ему отрекомендованы наилучшим образом, — увидим, что Бог даст... Я, как вы увидите из письма моего, в самых общих выражениях говорю ему о вас, не предрешая ничего касательно вопроса о вашем будущем определении. Впрочем, и вам самим трудно будет решить этот вопрос, не побывавши предварительно в Петербурге»^47*.

Письмо это было получено как раз 10 июня, и я положил на другой же день утром быть у графа Толстого, который, помнится мне, остановился на Никитском бульваре, на квартире г. Дюклу, родственника моего институтского товарища Д. Н. Батюшкова. В передней дежурил рослый министерский курьер, который встретил меня очень недружелюбно, заявив, что «ни о ком не велено докладывать, так как его сиятельство сейчас же едут к государю императору с докладом в Ильинское». Но я настаивал на том, чтобы по крайней мере письмо камергера Тютчева было тотчас же передано графу. Имя Тютчева было небезызвестно курьеру, как одного из петербургских посетителей и гостей графа, и он тотчас же понес это письмо наверх, а затем минуты через две возвестил мне сверху: «просят». Граф Толстой принял меня очень любезно и заметил, что мне не было никакой надобности запасаться каким бы то ни было рекомендательным к нему письмом, что он знает меня и сам лично по моим трудам в «Московских ведомостях», и слышал обо мне очень много хорошего от Делянова, и прибавил, что он очень плохо разбирает почерк Тютчева и в его письме успел прочесть только мою фамилию. Далее он попенял на «Московские ведомости», что они не напечатали валуевского предостережения, как того прямо требует закон, и тем крайне затруднили всех своих друзей и приверженцев, которые не знают теперь, как помочь им выйти из их ненормального положения. Я повторил ему вкратце те соображения, которыми мы в этом случае руководствовались, особенно же Михаил Никифорофич, который не может и не должен допускать умаления своего авторитета в глазах всей огромной массы своих читателей. Впрочем, граф Толстой выразил надежду, что все скоро уладится благополучно. Затем он перешел к вопросу о личном моем положении и о моих видах и намерениях <...>

Прощаясь со мною, граф выразил твердую надежду, что он найдет во мне деятельного себе помощника, и с своей стороны советовал мне съездить в Петербург, чтобы переговорить обо всем с Иваном Давидовичем и с его помощью приискать подходящее для меня место или дело.

На той же неделе я последовал этому совету. Приехавши в Петербург, я остановился у Ф. И. Тютчева и с ним вместе ездил к И. Д. Делянову на Острова. Помнится, он и супруга его Анна Христофоровна занимали дачу княгини Кочубей, и помню, что, несмотря на чудную погоду, которая стояла тогда и в Петербурге, на даче у них в гостиной к вечеру постоянно топился камин, так как на Островах всегда было чрезвычайно сыро <...>

<1866 г.> я уже вернулся в Москву, как это видно из следующего письма Ф. И. Тютчева к Мари от 19 июня 1866 г.:

«Вот вам два письма разом, моя милая Marie, мое и ваше. Это последнее было вскрыто мною по недосмотру и возвращается к вам недочитанным. Вот как я уважаю, в назидание нашей полиции, тайну частной переписки, особливо супружеской... Мое письмо к вам вы могли бы оставить вовсе не читанным, — так оно бедно содержанием... Все существенное, что я мог бы вам сказать, было уже конечно передано вам вашим мужем.

Теперь мне от вас ждать новостей, тех именно, которые в данную минуту исключительно меня интересуют, т. е. относящихся к вашему делу. Я преисполнен надежды на успех и что вы уже осенью возвратитесь в Петербург. Еще вчера говорил я с Деляновым об Александре Ивановиче, и он надеется, что граф Толстой теперь же назначит его по особым поручениям и увезет с собою в свой ученый объезд. Это было бы лучше и дачи, и даже диссертации.

— и для вас, как для меня, будут иметь интерес чисто гражданский и общественный и что вы не будете с этим связаны никакой положительной солидарностью».

Но граф Толстой и не думал предлагать мне должность чиновника особых поручений и в этом качестве взять меня с собою для осмотра учебных заведений Московского и Казанского учебного округов, которые он предполагал посетить с возобновлением в них учебных занятий с начала 1866—67 учебного года, и я продолжал себе с прежним увлечением работать в «Московских ведомостях». В письме своем от 23 июля к Мари Ф. И. Тютчев, между прочим, писал: «Муж ваш пишет мне, что вы неослабно стараетесь предохранить его от поползновений «предаться сердцем вновь раз изменившим оболыценьям»¹²⁰, и очень хорошо делаете. Возобновлять кабалу было бы с его стороны непростительною слабостью. Хоть Делянов живет теперь на даче, но я сегодня же, вероятно, увижусь с ним за обедом у княгини Кочубей и передам поручение Александра Ивановича».

В чем заключалось это мое поручение, теперь не припомню; но, вероятно, оно касалось моих видов и соображений относительно дальнейшего ведения «Журнала Министерства народного просвещения», а может быть, и относительно необходимости скорейшего решения моей участи, чтобы мне знать, готовиться ли к чтению лекций в университете с наступлением приближавшегося нового учебного года, а главное, чтобы мне заранее предупредить М. Н. Каткова и П. М. Леонтьева о предполагаемом моем отъезде, в случае если он должен состояться. Очевидно также из слов Тютчева, что мне очень и очень нелегко было расставаться с «Московскими ведомостями» и нужны были немалые усилия, чтобы поддержать во мне подобную решимость.

Дело с переходом моим на службу в Петербург очень затягивалось. «Милая Мари, — писал по этому поводу Ф. И. Тютчев от 26 июля <1866 г.>, — вот письмо, которое мне очень хотелось бы самому везти к вам, как я предполагал и надеялся... скорого решения. Теперь, как он мне сказывал, упраздняется место по редакции «Журнала Мин<истерства> нар<одного> пр<освещения>». — Это, я знаю, нечто весьма несущественное, не более как pied à terre^48*, на первых порах, но главное для вас, чтобы вы были здесь налицо и вашим личным присутствием беспрестанно напоминали о необходимости окончательного удовлетворительного водворения».

Но дело близилось к концу, и 4 августа курьер Министерства народного просвещения привез мне нижеследующее собственноручное письмо от графа Д. А. Толстого, от 2 августа 1866 г., из его имения Рязанской губернии Лесищи.

«Милостивый государь, Александр Иванович!

В бытность мою в Москве я сказал вам, что с особым удовольствием исполню ваше желание перейти на службу в Министерство нар<одного> просв<ещения>, как скоро откроется достойное вас место. Теперь такое место открылось, именно, редактора «Журнала Министерства Народного Просвещения», и я с этим же курьером пишу Ивану Давыдовичу, чтобы эта должность была предоставлена вам. Это и его желание. Я убежден, что в ваших руках журнал станет гораздо выше того положения, которое он занимал доселе в читающей публике, и что, кроме того, вы не откажете в вашем содействии и в других делах министерства, в коих понадобится вашего мнения или труда.

» <...>

Переселение наше в Петербург много облегчалось тем, что у нас была готовая и хорошая, довольно просторная квартира у Пяти Углов по Загородному проспекту в доме Буренина (потом Морозова), против часовни и подворья Коневского монастыря <...>

Когда в Петербург переселился из Москвы князь Назаров со своею прелестною второю женою Наталией Николаевной (рожденной Каразиной) и поступил на службу по театральной дирекции, мы много лет сряду были абонированы по субботам на итальянскую оперу вместе с княгиней Назаровой и при участии в нашем абонементе в первые годы Ф. И. Тютчева и М. Н. Островского, бывшего в то время директором Ревизионной комиссии Государственного контроля, а впоследствии министром государственных имуществ: с ним я познакомился у Феоктистовых, у которых он бывал чуть ли не ежедневно по вечерам в продолжение многих лет. В таком-то приятном обществе мы наслаждались дивным пением таких очаровательных певиц, как Нильсон, Лукка и особенно Патти, контральто Скальки, и таких певцов, как тенор Кальцолари, баритон Котони и Эверарди, бас Богаджиолло и др. <...>

Когда, с начала 1867 г., издание «Журнала Министерства Народного Просвещения» по новой программе было уже в полном ходу, я не имел много времени для посещения многочисленных ученых собраний Петербурга; но как только осенью 1867 г. мы перебрались в более удобную и более обширную квартиру в доме Рубина (по Николаевской ул. № 13), мы назначили у себя вечера по вторникам. По угощению это были самые скромные вечеринки: они ограничивались собственно только одним чаем и его принадлежностями, но по количеству и особенно по качеству посетителей наши вторники можно было назвать блестящими. Ни гр. Д. А. Толстого, ни даже И. Д. Делянова я не решился на них звать, чтобы не стеснить ни себя, ни своих гостей, но обоим сказал об этих вечеринках, и Иван Давыдович от времени до времени бывал на них. Дам на наших вечерах бывало вообще очень мало, и им не могло быть на них весело, за исключением разве такой ученой дамы, как Наталья Петровна Грот, жена академика Якова Карловича (рожденная Семенова); впрочем, бывали и Безобразова, и Благовещенская, и Градовская, и Григорьева, и Бычкова вместе со своими мужьями, и княгиня Назарова, и в лучшем случае к ним прикомандировывались из наших гостей Ф. И. Тютчев или А. Н. Майков, а также и М. Н. Островский, когда он у нас бывал, что бывало сравнительно редко; большею же частью дамы составляли свой особый кружок, вся же ученая братия собиралась главным образом в моем очень обширном кабинете, где можно было и курить, а некоторая часть оставалась и в гостиной, разбившись на несколько групп и ведя между собою более или менее оживленные разговоры.

Из академиков у нас бывали В. П. Безобразов, А. В. Никитенко, Афанасий Феодорович Бычков, Я. К. Грот и И. И. Срезневский; из профессоров: К. Н. Бестужев-Рюмин, Н. М. Благовещенский, В. И. Ламанский, М. И. Сухомлинов, А. Д. Градовский, А. Н. Бекетов, В. В. Григорьев и др.; из членов Ученого комитета: А. Д. Галахов, А. И. Ходнев и Н. Х. Вессель; из лиц посторонних учебному ведомству Т. И. Филиппов, М. Н. Островский, Ф. И. Тютчев, А. Н. Майков и др.; из лиц учебной администрации: чиновник особых поручений министра народного просвещения Е. М. Феоктистов и член Совета министра И. П. Корнилов и изредка брат его, управляющий делами Комитета министров Феодор Петрович Корнилов. Обсуждались более или менее оживленно различные вопросы современной жизни, политики, литературы и науки, а также и нашего учебного ведомства и самого «Журнала Министерства народного просвещения».

¹⁰⁶ Н. А. Любимов. Катков и его историческая заслуга. М., 1889, с. 340 (цитата приведена неточно).

¹⁰⁷ Беседа Каткова с министром двора гр. А. В. Адлербергом состоялась в мае 1866 г. Она ознаменовала перелом в положении Каткова и его газеты.

¹⁰⁸ «Московским ведомостям» и их редактору, постепенно нарастая, привело его к отходу от этого издания.

¹⁰⁹ Подразумевается аудиенция, данная Каткову Александром II 20 июня 1866 г., во время которой император выразил одобрение деятельности Каткова. О содержании этой беседы Георгиевский сообщил Тютчеву (это письмо неизвестно).

¹¹⁰ Речь идет о П. А. Валуеве.

¹¹¹ Тютчев имеет в виду статью «Московских ведомостей» по поводу царского рескрипта председателю Комитета министров кн. П. П. Гагарину от 13 мая 1866 г.; рескрипт намечал программу новой внутренней политики, определившейся после покушения Каракозова.

¹¹² Об отношении Тютчева к этой статье см. в наст. томе, кн. I: — Георгиевскому, п. 21, прим. 6.

¹¹³ Об этих стихах см. в наст. томе, кн. I: Тютчев — Георгиевскому, п. 23, прим. 2.

¹¹⁴ 

¹¹⁵ Степан Васильевич Ешевский (1829—1865) — историк, профессор Московского университета.

¹¹⁶ Подразумевается Н. А. Милютин, руководивший проведением реформ в Царстве Польском в 1864—1866 гг. По-видимому, он сообщил Тютчеву о планах, которые имел по поводу газеты «Русский инвалид» его брат, военный министр Д. И. Милютин.

¹¹⁷ «Галлы в эпоху Кая Юлия Цезаря» (М., 1865). Это была его магистерская диссертация, которую он защитил в декабре, после чего получил место приват-доцента по кафедре всеобщей истории в Московском университете.

¹¹⁸ Эта записка адресована М. А. Георгиевской.

¹¹⁹ Какие слухи о Николае Алексеевиче Вышнеградском, который был в то время начальником петербургских женских гимназий, имеются в виду, неизвестно.

¹²⁰ Неточная цитата из стихотворения Е. А. Боратынского «Разуверение» (у Боратынского: «И не могу предаться вновь // Раз изменившим сновиденьям»).

Сноски

^38* —408.

^39* Полный текст этого письма см. в наст. томе, кн. I, с. 406—407.

^40* Полный текст этого письма см. в наст. томе, кн. I, с. 408—410.

^41* Эти строки обращены к Георгиевскому в письме от 13 июля 1866 г., адресованном его жене.

^42* Эти строки обращены к Георгиевскому в том же письме.

^43* —412.

^44* Полный текст этого письма см. в наст. томе, кн. I, с. 393—394.

^45* Эти строки обращены к Георгиевскому в письме от 1 июня 1865 г., адресованном его жене.

^46* Полный текст этого письма см. в наст. томе, кн. I, с. 398—399.

^47* Полный текст этого письма см. в наст. томе, кн. I, с. 407—408.

^48* франц.).