Георгиевский А. И.: Тютчев в 1862—1866 гг.
Страница 1

<ТЮТЧЕВ В 1862—1866 гг.>

Как ни много я вообще работал в это время и по диссертации, и по университетскому уставу, и как ни были разнообразны мои впечатления в мало знакомом мне городе, среди новой обстановки и новых мне лиц, все-таки оставалось достаточно времени для воспоминаний о семье, и я сильно тосковал в разлуке с женой и детьми, рвался душою в Никополь, серьезно тревожился, когда не получал оттуда писем, и с большим нетерпением ждал времени, когда мы все воссоединимся и когда определится мое дальнейшее положение¹. Чтобы хоть сколько-нибудь положить конец моему одиночеству и найти людей, которые знали Мари и с которыми можно было наговориться о ней, я решил отыскать в Петербурге всех ее тетушек и ее сестру Лелю², так как они всегда живали в нашей северной столице. С этой целью прежде всего я устремился в Смольный и принялся расспрашивать о них швейцара. Он действительно всех их знал и помнил, как старый служитель дома, но давно уже потерял их из виду и ничего не мог о них сообщить. Я справился у него, не состоит ли еще на службе в Смольном классная дама Самсонова, о которой я слышал от Мари: оказалось, что она давно уже на покое во вдовьем доме. Так как этот дом рядом со Смольным, то я тотчас же отправился туда. Самсонова была дома, но больна и в постели и через свою горничную сообщила мне адрес Варвары Дмитриевны, другой тетушки жены, от которой я все узнаю и о других членах семьи; Анны же Дмитриевны, которая меня гораздо более интересовала, так как с нею жила и Леля, кажется, нет в Петербурге: они еще весною уехали за границу и едва ли вернулись³. Отправился я разыскивать Варвару Дмитриевну в Троицком переулке, где она жила, но не застал ее дома, а от прислуги ее узнал, что она уже несколько дней гостит в Царском Селе у своей племянницы, Анны Александровны Благовидовой.

Этому открытию обрадовался я как нельзя более: это была Анюта, родная сестра жены, ближайшая к ней по возрасту, с которою она одновременно окончила курс в Смольном; я считал ее в Перми вместе с ее мужем, который незадолго перед тем был туда назначен управляющим акцизными сборами, а она оказалась в Царском, в доме генерала Юркевича (имениями которого управлял Благовидов), на углу Церковной и Бульварной улиц. Я не замедлил отыскать Анюту по этому адресу: весь дом был пустой, она занимала верхний его этаж; тетушки Варвары Дмитриевны с ней уже не было, она накануне моего визита Анюте вернулась к себе в Петербург. Анюта, с которою я тут впервые познакомился, очень мне обрадовалась, приняла меня совсем по-родственному <...> Я с нею вместе поехал обедать к тетушке Варваре Дмитриевне.

Это было первое мое с нею свидание: я был у нее несколько раз, но не заставал ее дома. Она была уже довольно стара и некрасива, с очень крупными чертами лица и грубоватым голосом, но, как старая дева, очень церемонна, не без притязаний и причуд, и хотела мне показаться в первый раз во всем параде; впрочем, очень умная и образованная особа, воспитанница Смольного, хорошо владевшая французским языком, очень добрая и чувствительная и даже слезливая. Леля очень ее любила; все звали ее Бабу, а Леля по слезливости — Barbe la fontaine^1*. В 1868 г., когда готовились праздновать первое столетие Смольного монастыря, она так этим волновалась и была озабочена, что Леля говорила ей: on dirait que c’est votre centenaire qu’on va fêter^2*. С нами вместе обедал довольно еще молодой человек Павел Васильевич Данилов, служивший в Министерстве государственных имуществ, очень деловой и практический человек и хороший хозяин.

От Бабу я узнал, что она получила письмо от Лели из Берлина о том, что они скоро возвращаются в Петербург, собираются переменить свою квартиру и П. В. Данилов уже присмотрел для них отличную квартиру на Ивановской улице в доме Гуро, прямо напротив сада Первой гимназии, но что вернутся они, конечно, на прежнюю свою квартиру на Кирочной улице: она обещала дать мне знать об их приезде и когда они примут меня, а наперед она должна повидаться с ними и предупредить обо мне как о милом, обходительном и почтительном племяннике: «Вы знаете ведь, — прибавила она, — в каком неловком и тяжелом положении бедная и милая Леля вот уже более 10 лет», — и при этом она невольно прослезилась.

И действительно, я знал уже в это время грустную историю Лели. С раннего детства она осталась исключительно на попечении своей тетушки Анны Дмитриевны Денисьевой, в то время инспектрисы Воспитательного общества благородных девиц, т. е. Смольного монастыря. Анна Дмитриевна была несомненно особа очень умная, очень образованная, очень сведущая во всем, что касается до Смольного: она же никогда из него и не выходила с самого в него вступления ученицею. Но для своей племянницы Лели она вовсе не была хорошею и заботливою воспитательницею; она была очень сухая и черствая эгоистка, неспособная входить в своеобразный детский мир, да и в Смольном ограничивалась толька администрацией, только сохранением внешнего порядка и благоприличий, не заботясь о настоящем воспитании проходивших через ее руки молодых поколений; все же досуги свои она посвящала приему гостей, выездам и особенно игре в карты по маленькой. Леля, собственно, только росла в ее аппартаменте в Смольном монастыре, учиться ходила, да и то когда хотела, в классы института, дружила и сходилась также с кем хотела из учениц, и в воспитательном отношении была под разными более или менее случайными влияниями как воспитанниц старшего класса, так и посторонних. Тетка, вообще властная и строгая, с нею была, скорее, слабою и вообще ее баловала, очень рано начала вывозить ее в свет и в обществе оставляла ее на произвол судьбы, сама садясь за карты.

Анна Дмитриевна нередко оставляла ее гостить подолгу в разных богатых домах, как, например, в семье Политковского (который так обесславил себя расхищением миллионов из капиталов Дома инвалидов — и это в царствование императора Николая I — и отравился, когда было раскрыто его преступление, но тем не менее уже умершим был лишен чинов, орденов и дворянского достоинства, и все имущество его и его семьи было описано в казну на пополнение сделанных им растрат)⁴⁵, в том числе и с графом Соллогубом, автором «Тарантаса» и других очерков, повестей и романов, который, как кажется, имел на нее нехорошее влияние. Ученье ее шло вообще очень неправильно и главнейше ограничивалось только усвоением французского языка; но природа одарила ее большим умом и остроумием, большою впечатлительностью и живостью, глубиною чувства и энергией характера, и когда она попала в блестящее общество, она и сама преобразилась в блестящую молодую особу, которая при своей большой любезности и приветливости, при своей природной веселости и очень счастливой наружности всегда собирала около себя множество блестящих поклонников. В числе их был и наш поэт

Е. А. ДЕНИСЬЕВА
Акварель Иванова. Петербург, <1851>.
Справа внизу подпись художника: «Ivano<v> 185<1>»

Феодор Иванович Тютчев, две дочери которого — Дарья и Екатерина (от его брака с баронессою Пфеффель⁶) — были в одном классе с моею Мари: класс этот был в ведении Анны Дмитриевны; потому и Тютчев ее часто посещал, все более сближался с Лелей, ценя ее очаровательное общество, и все более увлекался ею. Увлечению этому, как говорили, не только не противодействовала, а, скорее, даже напротив — содействовала его супруга Эрнестина Феодоровна, не думая, чтобы с этой стороны могла ей грозить какая-либо серьезная опасность, и видя в нем весьма полезный громоотвод против других увлечений более зрелыми и более, по ее мнению, опасными красавицами большого света, за которыми тогда ухаживал Феодор Иванович. Поклонение женской красоте и прелестям женской натуры было всегдашнею слабостью Феодора Ивановича с самой ранней его молодости, — поклонение, которое соединялось с очень серьезным, но обыкновенно недолговечным и даже очень скоро преходящим увлечением тою или другою особой. Но в данном случае его увлечение Лелею вызвало с ее стороны такую глубокую, такую самоотверженную, такую страстную и энергическую любовь, что она охватила и все его существо, и он остался навсегда ее пленником, до самой ее кончины. Зная его натуру, я не думаю, чтобы он за это долгое время не увлекался кем-нибудь еще, но это были мимолетные увлечения, без всякого следа, Леля же несомненно привязала его к себе самыми крепкими узами.

ТЮТЧЕВ
Дагерротип. <Петербург, около 1850 г.>

Что она поддалась его обаянию до совершенного самозабвения, это как нельзя более понятно, хотя ей было в то время (в конце 1850 г.) лет 25, а ему 47⁷; но он до конца своей жизни, по своему уму и остроумию, по своему образованию, по своей утонченной светскости, действительно был обаятельным человеком и кого хотел, особенно из дам, мог легко обворожить. Характеристику его другим поэтом, А. Н. Апухтиным, нельзя не признать очень меткою:

Ни у домашнего, простого камелька,
Ни в шуме светских фраз и суеты салонной

С улыбкой едкою, с душою благосклонной!

Ленивой поступью прошел он жизни путь,
Но мыслью обнял все, что на пути заметил.
И перед тем, чтоб сном могильным отдохнуть,

Искусства, знания, событья наших дней —
Все отклик верный в нем будило неизбежно,
И словом, брошенным на факты и людей,
Он клейма вечные накладывал небрежно.

Как мысли сыпались нежданные, живые,
Как забывали мы под звук его речей
И вечер длившийся, и годы прожитые!

В нем злобы не было; когда ж он говорил,

То самый смех его нас с жизнию мирил,
А светлый лик его мирил нас с человеком!⁸

Таким он был и в то время, когда я зазнал его. Мари, которая знала его с детства, не помнила его иначе, как седым, и когда как-то впоследствии спросила его: «Какого цвета были у вас волосы в молодые годы?» — он отвечал: «Это было так давно, что я и сам не помню». О наружности своей он вообще очень мало заботился: волосы его были большею частью всклочены и, так сказать, брошены по ветру, но лицо было всегда гладко выбрито; в одежде своей он был очень небрежен и даже почти неряшлив; походка была действительно очень ленивая; роста был небольшого; но этот широкий и высокий лоб, эти живые карие глаза, этот тонкий выточенный нос и тонкие губы, часто складывавшиеся в пренебрежительную усмешку, придавали его лицу большую выразительность и даже привлекательность. Но чарующую силу сообщал ему его обширный, сильно изощренный и необыкновенно гибкий ум: более приятного, более разнообразного и занимательного, более блестящего и остроумного собеседника трудно себе и представить. В его обществе вы чувствовали сейчас же, что имеете дело не с обыкновенным смертным, а с человеком, отмеченным особым даром Божиим, с гением <...>

На след тайных свиданий между ними в нарочно нанятой для того близ Смольного квартире первый напал эконом Смольного монастыря Гаттенберг. На беду в марте 1851 г. предстоял торжественный выпуск воспитанниц того класса, который Анна Дмитриевна вела в продолжении 9 лет: ожидали, что ее по этому случаю сделают кавалерственной дамой, а Лелю фрейлиной. И вдруг ужасное открытие! Ко времени этого выпуска приехали в Петербург за своими дочерьми Марией и Анной их родители, и можно себе представить, как они, особенно же отец их, которому Леля была родной дочерью⁹¹⁰. Гнев отца ее не знал пределов и много содействовал широкой огласке всей этой истории, которая, впрочем, не могла не обратить на себя общего внимания по видному положению в свете обоих действующих лиц и по некоторой прикосновенности к ней Смольного монастыря и заслуженной его инспектрисы. Анна Дмитриевна тотчас же после выпуска оставила Смольный с очень большой для того времени пенсией, по 3000 руб. в год; бедную Лелю все покинули, и прежде всех сам Тютчев; отец не хотел ее больше знать и запретил всем своим видаться с нею, а из бывших ее подруг осталась ей верна одна лишь Варвара Арсеньевна Белорукова¹¹. Это была самая тяжкая пора в ее жизни; от полного отчаяния ее спасла только ее глубокая религиозность, только молитва, дела благотворения и пожертвования на украшение иконы божией матери в соборе всех учебных заведений близ Смольного монастыря, на что пошли все имевшиеся у нее драгоценные вещи.

С того времени много воды утекло, но Леля все еще до крайности тяготилась своим ненормальным, своим фальшивым положением, необходимостью скрывать от детей (старшей, также Леле, было уже 10 лет, когда я с ними познакомился, младшему Феде лет шесть¹²), что отец их не жил с ними вместе, что у него был свой дом, своя другая семья, признаваемая законом и обществом. Со слезами в глазах рассказывала она мне, когда ближе сошлась со мной, как тяготило ее и то, что тетушка ее Анна Дмитриевна в свою очередь чувствовала какое-то обожание к Феодору Ивановичу и относилась к нему с особенным подобострастием, и это в глазах тех, правда, немногих лиц, которые бывали у них и не были посвящены во все их тайны, придавало всему такой фальшивый вид, как будто бы она со своей теткой находится в материальной зависимости от Феодора Ивановича и что тетка служит для них ширмами и извлекает из этого для себя выгоды, тогда как подобострастие к нему Анны Дмитриевны вызывалось лишь тем, что он вращался в таких высоких сферах, был так любим при Большом дворе и при Малых дворах, особенно же у великой княгини Елены Павловны, был близок с канцлером кн. А. М. Горчаковым и т. д. Она, и сама близкая некогда к сильным мира сего, дорожила Тютчевым, как единственным звеном, которое связывало еще ее с большим светом. «А мне, — продолжала Леля, еле сдерживая рыдания, — нечего скрывать и нет надобности ни от кого прятаться: я более ему жена, чем бывшие его жены, и никто в мире никогда его так не любил и не ценил, как я его люблю и ценю, никогда никто его так не понимал, как я его понимаю — всякий звук, всякую интонацию его голоса, всякую его мину и складку на его лице, всякий его взгляд и усмешку; я вся живу его жизнью, я вся его, а он мой: «и будут два в плоть едину»¹³— обращалась она ко мне, — ведь вы согласны со мной? Ведь в этом и состоит брак, благословенный самим Богом, чтобы так любить друг друга, как я его люблю и он меня, и быть одним существом, а не двумя различными существами? Не правда ли, ведь я состою с ним в браке, в настоящем браке?» Как было сказать ей на это: да, но в браке, не признанном ни церковью, ни гражданским обществом, а в этом-то благословении и в этом признании — великая сила, и вся фальшь, вся тягость вашего положения происходит от того, что ваша связь возникла без церковного благословения и людского признания. Я был глубоко взволнован, но молчал. «Разве не в этом полном единении между мужем и женою заключается вся сущность брака, — продолжала она меня убеждать, заливаясь слезами, — и неужели церковь могла бы отказать нашему браку в своем благословении? Прежний его брак уже расторгнут тем, что он вступил в новый брак со мной, а что он не просит для этого своего брака церковного благословения, то это лишь потому, что он уже три раза женат, а четвертого брака церковь почему-то не венчает, на основании какого-то канонического правила»¹⁴. Глубоко любящая и глубоко религиозная, вполне преданная и покорная дочь православной церкви, по возможности соблюдавшая все ее постановления, Леля не раз беседовала со своим духовником, и не с одним, до какой степени ей тяжело обходиться без церковного благословения брака; но что она состоит в браке, что она настоящая Тютчева, в этом она была твердо убеждена, и, по-видимому, никто из ее духовников не разубеждал ее в этом по тем же, вероятно, побуждениям, как и я, т. е. из глубокой к ней жалости. «Богу угодно было, — говорила она мне, — возвеличить меня таким браком, но вместе и смирить меня, лишив нас возможности испросить на этот брак церковное благословение, и вот я обречена всю жизнь оставаться в этом жалком и фальшивом положении, от которого и самая смерть Эрнестины Федоровны не могла бы меня избавить, ибо четвертый брак церковью не благословляется. Но так Богу угодно, и я смиряюсь перед его святою волею, не без того, чтобы по временам горько оплакивать свою судьбу».

Она была так верна своей теории, что везде и всегда называла себя Тютчевой: никаких гражданских актов ей не приходилось совершать, и потому никто не уличал ее в самозванстве. Заграничные путешествия совершала она обыкновенно вместе с Тютчевым, но и вместе с тетушкой и с детьми и их бонной, и в гостиницах прописывалась: Tutcheff avec sa famille^3*, а если они отправлялись вдвоем, а дети оставались с бабушкой, то M-r et m-me Tutcheff^4*. Заграничные путешествия Леля особенно любила, потому что тогда Феодор Иванович был в полном и нераздельном ее обладании, и ее теория о законном с ним браке осуществлялась тогда и на практике.

— это в отношении к ее детям. Леля настаивала, чтобы детей ее записывали в метрическую книгу не иначе, как Тютчевыми, и так как Феодор Иванович изъявлял священнику свое на то согласие, то желание ее и было всегда исполняемо: она в этом сама удостоверялась, и очень радовалась за детей, что это было так, не принимая во внимание, что при этом об отце вовсе не было помину, а прописывалась только мать под своим девическим фамильным именем, и не зная, что подобный акт не сообщал детям прав состояния их отца и они могли быть приписаны только к мещанскому или крестьянскому сословию и никаких прав по происхождению не приобретали. Перед рождением третьего ребенка¹⁵ Феодор Иванович пробовал было отклонить Лелю от этого; но она, эта любящая, обожающая его и вообще добрейшая Леля пришла в такое неистовство, что схватила с письменного стола первую попавшуюся ей под руки бронзовую собаку на малахите и изо всей мочи бросила ее в Феодора Ивановича, но, по счастью, не попала в него, а в угол печки и отбила в ней большой кусок изразца: раскаянию, слезам и рыданиям Лели после того не было конца. Мне случилось быть на другой или на третий день после того у Лели, изразец этот не был еще починен и был показан мне Феодором Ивановичем, причем он вполголоса обещал мне рассказать историю этого изъяна в печке, когда мы будем с ним вдвоем на возвратном пути. Очевидно, что шутки с Лелей были плохие, и Тютчев вполне одобрил, что я и не пробовал опровергать ее теории об истинном ее с ним браке: Бог весть, чем подобная попытка могла бы окончиться. Сам Феодор Иванович относился очень добродушно к ее слабости впадать в такое исступление из любви к нему; меня же этот рассказ привел в ужас: в здравом уме и твердой памяти едва ли возможны такие насильственные поступки, и я никак бы не ожидал ничего подобного от такой милой, доброй, образованной, изящной и высококультурной женщины, как Леля; но Феодор Иванович, передававший мне этот случай по-французски, чтобы нас не мог понять его кучер, удостоверял только, что Леля вообще была d’un caractère violent et emporté au plus haut degré^5*. У нее была еще одна слабость также не очень приятного свойства: именно, когда, бывало, она разворчится на провинившихся в чем-нибудь маленькую Лелю и Федю, то этому конца не было, и тогда уже Тютчев выходил из себя и кричал на нее: «Finissez-donc, vous m’embêtez par vos sermonts indéfinis! On punit les enfants, s’ils sont coupables, et tout est dit, mais on ne doit pas les gronder durant toute une heure!»^6*

Феодор Иванович далеко не был то, что называется добряк; он и сам был очень ворчлив, очень нетерпелив, порядочный брюзга и эгоист до мозга костей, которому дороже всего было его спокойствие, его удобства и привычки. Такое заключение я вывел из очень частых моих свиданий с ним и Лелей и потом с ним одним.

Когда я, по письму Бабу, в первый раз приехал к ним¹⁶ нее руку, но она просто поцеловалась со мной, как с родным братом, и так обыкновенно и здоровалась и прощалась со мною. Пошли расспросы о Мари, о детях, о нашем первом знакомстве, о свадьбе, о южном береге Крыма, об Одессе и т. д. Тем временем пришла и тетушка, совсем седая, но еще бодрая старушка, очень прямо державшаяся, привыкшая быть всегда на вытяжке и сохранившая эту выправку до конца жизни. Она пригласила меня попросту остаться у них обедать, тем более, что и Тютчев хотел быть у них.

Против него я был сильно предубежден, когда еще в Одессе впервые услыхал от Мари грустную историю Лели, и нет сомнения, что главным виновником зла был он, и он представлялся мне, если не ловеласом, то по крайней мере бессердечным маркизом времен Людовика XV, и я дивился только одному, что он так долго остается верен Леле. Впрочем, я, как и все, высоко ценил его стихотворения, и еще в Москве, вскоре после окончания курса в университете, мне попалась в одной из первых книжек «Revue des Deux Mondes» за 1850 г.

А. Д. ДЕНИСЬЕВА
Фотография. <Петербург, 1860-е годы>
Институт русской литературы АН СССР, Ленинград

«La Papauté et la Question romaine», которая приписывалась бывшему русскому дипломату¹⁷. Статья эта заинтересовала меня, и я внимательно ее прочел и сделал из нее выписки, и потом узнал, что этот бывший русский дипломат был не кто иной, как наш поэт Тютчев. На эту статью его я указывал и на своих лекциях студентам, так как в ней выражен русский и славянофильский взгляд на главнейшие явления средневековой и вообще всей западной истории в отличие от истории европейского Востока и ближайшим образом России. Во всяком случае мне было в высшей степени интересно лично познакомиться с Тютчевым, и вот знакомство это состоялось. Когда Леля назвала нас друг другу, то мы оба почти в один голос сказали, что заочно мы уже давно друг друга знаем: он меня по прискорбному делу «Одесского вестника»¹⁸, к которому он сам лично не причастен, но которое ему стало тогда же известно, так как он состоял с 1858 г. председателем Комитета иностранной цензуры, а я его знаю как поэта и как автора статьи «La Papauté et la Question romaine». Последнее очень его удивило, и я подробно рассказал ему, как я знакомил наших студентов с его своеобразными русскими взглядами на папство и империю и их взаимную борьбу между собою. «Вот чего уже я никак не мог предполагать, — говорил Тютчев, — чтобы эти взгляды нашли у нас себе отголосок не в Москве, не в Петербурге, а в отдаленной Одессе, на берегу Черного моря». Весь обед и несколько часов после него прошли у нас в самой оживленной и разнообразной беседе. Тютчев живо интересовался и всею моею деятельностью в Одессе, и тогдашними моими работами в Ученом комитете, и еврейским вопросом, и всеми подробностями вопроса университетского. Он далеко не был профаном в этом вопросе по довольно близкому знакомству своему с германскими университетами, особенно с университетом в Мюнхене, где он провел в должности секретаря нашего посольства свои молодые годы (с 1822 г. по 1837 г.) и куда он вновь вернулся на несколько лет частным лицом в 1840 г., когда был временно удален от службы с лишением и придворного звания за самовольную отлучку в Швейцарию из Турина¹⁹, где он временно исполнял обязанности нашего поверенного в делах. Он с большим интересом и сочувствием выслушал мои предположения по порученной мне для Ученого комитета работе, особенно же о возможно большем развитии института приват-доцентов, как рассаднике будущих наших профессоров. Я рассказал о свидании моем с А. В. Головниным и о беседе с ним о «Сионе», органе русских евреев, причем упомянул о том, что прошение редакции о расширении программы этого журнала предполагалось послать в комиссию князя Д. А. Оболенского²⁰. «Да это мой хороший знакомый, — заметил Тютчев, — и если вы желаете лично переговорить с ним, то я попрошу его назначить вам свидание». Свидание это действительно состоялось. Князь Дмитрий Александрович был очень любезен, сообщил мне некоторые подробности о выработанном в его комиссии проекте нового цензурного устава, который был уже почти готов <...>

для всех занятых людей время — обеденное. Я заранее обещал бывать у нее по всякому ее зову, если это не будет совпадать с заседаниями Ученого комитета, а эти заседания бывали по вечерам в 7 час., раза по три в неделю. Таким образом раз или два раза в неделю мы непременно сходились у Лели с Тютчевым за обеденным ее столом. Ее вестником была Идали, состоявшая при ее детях в роли d’une bonne renforcée^7*, хорошенькая, но глупенькая полька, лично всегда вручавшая мне пригласительную записочку Лели. В случае моего согласия она спешила возвратиться к Леле, в случае же невозможности для меня воспользоваться ее приглашением Идали должна была поймать Тютчева дома в те полчаса утром, когда он после утренней своей прогулки заходил к себе домой, и известить его, что я обедать у Лели не буду, ибо, как сообщила мне потом Леля, Феодор Иванович очень любил у нее обедать вместе со мною, но порядочно тяготился обедами в обществе Бабу и других ее тетушек и добрейшей подруги Анны Дмитриевны по Смольному Марии Павловны Шишкиной, очень плохо слышавших, а также и в обществе очень почтенных, но мало подходивших к нему других посетителей Анны Дмитриевны, каковы были Яков Иванович Довголевский и Иван Васильевич Бобриков (отец так безвременно погибшего от руки убийцы незабвенного Финляндского генерал-губернатора Николая Ивановича Бобрикова)²¹. Леля от души радовалась, что Феодор Иванович и у нее может встречаться с интересным для него собеседником, и я становился для нее особенно дорог именно поэтому. Нечего и говорить, что для меня эти обеды у такой милой и гостеприимной хозяйки, как Леля, и с таким собеседником, как Тютчев, были истинною отрадою в моем одиночестве и усладили мне тогдашнее пребывание в Петербурге.

Ф. И. Тютчев хорошо знал все, что делалось и что предполагалось в наших высших правительственных сферах, все, что творилось повсеместно в России, особенно в сильно взбаламученной в то время Польше и так называемом «забранном» нашем крае²², все тогдашние проявления крамолы²³ к составлению нового университетского устава, высочайше утвержденного потом 18-го июня 1863 г. <...>

У меня шла деятельная переписка с Мари, разговоры с Лелею и Ф. И. Тютчевым и переговоры с Краевским и А. С. Вороновым²⁴. Жена, хотя и склонялась так же сильно в пользу Петербурга, как я — в пользу Москвы, тем не менее все предоставляла моему окончательному решению и вполне пред ним преклонялась; милейшая Леля и Феодор Иванович сильно отстаивали Петербург, и Феодор Иванович обещал меня ежедневно снабжать всякого рода сведениями и указаниями из нашего Министерства иностранных дел, в котором он состоял на службе и с главою которого, кн. А. М. Горчаковым, был в большой дружбе; но и Леля, и Феодор Иванович были в этом случае заинтересованной стороною: они хотели задержать меня в Петербурге в качестве приятного собеседника Феодора Ивановича во время частых его обедов у Лели и ее тетушки <...>

Моим размышлениям и колебаниям был положен конец приездом Павла Михайловича Леонтьева. Это было уже в начале ноября <1862 г.>. Павел Михайлович прежде всего обворожил меня планами относительно издания «Московских ведомостей»²⁵: дело шло о том, чтобы обратить эту газету в своего рода русский «Times» и создать из нее великую и благотворную силу, так чтобы мало-помалу обсуждению ее стали доступны все дела внешней и внутренней политики России и чтобы к голосу ее прислушивались все общественные и государственные наши деятели, не исключая и самого государя, что работать вместе с таким гениальным человеком, как Катков, и под его знаменем — это истинное счастье, и он, Леонтьев, искренно радуется за меня, что я удостоен такого счастья по выбору самого Каткова и что, хотя я на его последнее письмо ничего не ответил, но что молчание мое они сочли за знак согласия, и считают дело со мною совершенно поконченным. В этом смысле он и вел все время со мною разговор и в конце концов предложил мне следующие условия: я должен был взять на себя все заведование редакцией «Московских ведомостей» под их главным руководством; на издание это они предназначали доход с 6000 подписчиков (по 12 руб. с каждого), т. е. 72 000 руб., которые и будут находиться в полном моем распоряжении: все, что я своими трудами и хозяйственными распоряжениями могу сберечь из этой суммы без ущерба для издания, будет обращаться в мою пользу, независимо от чего они мне гарантируют во всяком случае 3600 р. (по 300 р. в месяц) чистого дохода и квартиру в доме университетской типографии в 5 комнат, не считая передней и кухни, с отоплением, с окнами на двор типографии, а с другой стороны на обширный сад и оранжереи Фомина, и сверх того мне же предоставляется по 1 рублю с каждого подписчика свыше 6000, чтобы я был материально заинтересован не только в удешевлении издания, но и в его успешности, что мне предоставляется, кроме того, выбрать себе помощника по редакции с вознаграждением по 2000 руб. в год и личного секретаря для переписки и внешних сношений по делам редакции с вознаграждением до 1200 р. Предложения эти показались мне настолько лестными и блестящими, что я не только не замедлил их принять, но еще сам предложил некоторую сбавку в пользу моих обоих высокоуважаемых соредакторов <...>

<...>

Передовые статьи «Московских ведомостей»²⁶ вызвали к ним всеобщее сочувствие как в Москве, так и в целой России. Ежедневно утром целые массы народа толпились перед редакцией в ожидании, что кто-либо из грамотеев, присланный за получением «Московских ведомостей», прочтет толпе только что отпечатанную статью по польскому вопросу. Таких грамотеев оказывалось немало: толпа разбивалась на большое число кучек, покрывавших собою весь Страстной бульвар и жадно внимавших чтению своего грамотея. Но не в одних массах народа, а и в самом высшем русском обществе передовые статьи «Московских ведомостей» читались, за весьма немногими исключениями, с большим сочувствием. Хвала за них воздавалась только одному Каткову. Это очень сердило и возмущало Ф. И. Тютчева, который нередко в это время навещал Москву для свидания со своею матерью, дочерью Екатериною Феодоровною (Китти, как звали ее в свете) и со своею родною сестрою Дарьей Ивановной Сушковой, у которой постоянно жила ее племянница. Тютчев негодовал в этом случае на самого Каткова, но я доказывал ему, что он очень в этом случае не прав: Катков никогда и ни перед кем не скрывал ни моих трудов, ни моих заслуг, а тем паче трудов и заслуг П. М. Леонтьева; он пользовался всяким случаем, всяким посещением — а кто из знатных москвичей или сановных петербуржцев не посещал его в эту пору его деятельности? — и каждому из них тотчас же представлял меня, как своего «товарища по редакции «Московских ведомостей», которому они много обязаны своим успехом», и точно так же, кому бы из приезжих высоких гостей ни давали Катковы обед, я бывал всегда в числе приглашенных так же, как большею частью и Мари <...>

<...> мы переехали на дачу в Бутырки, одно из предместий Москвы, самое близкое от редакции «Московских ведомостей» <...>

Изредка навещал нас, или лучше сказать, Мари, Ф. И. Тютчев, долго гостивший этим летом в Москве²⁷

Что касается до меня, то я, вставши часов в 8 утра и наскоро напившись чаю, обыкновенно пешком отправлялся в нашу редакцию, которая отстояла от нас минут на 50 довольно скорой ходьбы, и оставался там целый день в непрерывной и усиленной работе, уделяя не более получаса времени на свой обед, который состоял обыкновенно из кувшина молока и вкусного московского калача. В те дни, когда мне приходилось писать и передовую статью, а это было раза по три и даже по 4 в неделю, и когда в палатах Англии или Франции происходили нескончаемые прения по польскому вопросу, или же получались по тому же вопросу дипломатические депеши от Англии, Франции и Австрии или ответы на них князя Горчакова²⁸, мне приходилось засиживаться в редакции часов до 10 или 11 вечера в напряженной работе, среди летнего зноя, в душной и накуренной атмосфере. Работа была подчас поистине изнурительной, и я, спеша докончить свою статью или выправить чужие работы и переводы, не раз хватался за голову и растирал себе лоб и сердце, чувствуя, что у меня начинает темнеть в глазах и сердце отказывается работать. Изредка навещал меня в редакции и заставал в таком положении Тютчев и потом с негодованием жаловался Мари, что я совсем себя не щажу, что таким образом я сгублю себя в самое короткое время. К нему присоединялся обыкновенно и Чацкий²⁹, который всеми медицинскими доводами доказывал пагубность такой непрерывной напряженной работы в такой неблагоприятной обстановке. Но мне было всего 33 года; я был в цвете своих сил, и в пылу своего патриотического воодушевления не тяготился нисколько своею работою и только сетовал на то, что мое сердце и голова начинают по временам изменять мне. Впрочем, издание «Московских ведомостей» сравнительно с зимнею порою настолько наладилось, что часам к 10 или 11 весь нумер бывал готов, и в те дни, когда шли статьи Каткова или Леонтьева и оба они или кто-нибудь из них приезжали в редакцию, то мне было возможно возвращаться домой еще засветло часам к 5 или к 6. Возвращался я, конечно, на извозчике и до такой степени усталый, что тут же и засыпал в пролетке. Раз как-то в таком состоянии усыпления захватил меня врасплох Тютчев, возвращавшийся от Мари в Москву, остановил моего извозчика, разбудил меня, снова разразился укорами, что я так мало себя берегу, и сообщил мне, что он только что разговаривал с Мари о том, как бы переселить нас из Москвы в Петербург, и что у него есть на этот счет свои предположения, но что он ни слова о них теперь мне не скажет, но что Мари совершенно на его стороне. Я ему отвечал на это французской поговоркой: Qui compte sans son hôte, compte deux fois^8*.

Мы очень дружно расстались и распрощались, так как на другой же день он уезжал в Петербург. Летнее пребывание Тютчева в Москве было тем более приятно для меня и для Мари, что вслед за ним приехала в Москву и наша дорогая Леля и поселилась в нашей городской квартире в доме университетской типографии. Приезд этот предполагался в начале мая, но Тютчев серьезно занемог, и Леле пришлось за ним ухаживать, за отсутствием его семьи³⁰ жили на даче вместе с ее тетушкой на Черной речке в доме Громовского Сергиевского приюта, и домом Армянской церкви на Невском проспекте, где жил Феодор Иванович. С того времени, как я стал работать в редакции «Московских ведомостей», я высылал их Леле, и она ежедневно читала передовые статьи Феодору Ивановичу, и чтение это сопровождалось замечаниями такого высокообразованного и остроумного собеседника и знатока нашей внешней и внутренней политики, как Тютчев, и давало повод к бесконечным беседам между ними, а в этом и заключалось истинное блаженство для Лели. И теперь, ухаживая за Феодором Ивановичем, она продолжала ему читать передовые статьи «Московских ведомостей» по установившемуся между ними обычаю <...>

Феодор Иванович Тютчев остался верен высказанному им решению употребить все усилия, чтобы переселить нас в Петербург. Бывая во всех высших светских кругах, встречаясь со всеми министрами и высшими сановниками империи, будучи всеми любим и ценим, как ни с кем не сравнимый, в высшей степени занимательный и остроумный собеседник, он при всяком подходящем случае прославлял мою деятельность в «Московских ведомостях» и мои в них передовые статьи; он говорил обо мне, между прочим, и военному министру Дмитрию Алексеевичу Милютину и редактору «Русского инвалида»³¹ генералу Дмитрию Ильичу Романовскому. Последний и сам еще в 1862 г. вербовал меня в редакцию «Русского инвалида», а 15 июня, печатая в своей газете письмо об обеде в честь М. Н. Каткова в Английском клубе, не мог не обратить внимание на похвальный обо мне отзыв виновника этого торжества и на то, что третий тост на этом празднике был провозглашен за мое здоровье <...>

Хотя главным предметом всех моих забот был внутренний отдел «Русского инвалида», но волей-неволей пришлось взять в свое ведение и отдел иностранной политики, который вел очень легким и хорошим языком Е. М. Феоктистов, но в котором он не давал себе труда разъяснять такие сложные и запутанные вопросы, как вопрос Шлезвиг-Гольштейнский, не замедливший вызвать войну Австрии и Пруссии против Дании³². Пришлось разъяснение этого вопроса взять на себя, а затем шаг за шагом следить за его постепенным развитием. Так как вопрос этот поглощал собою почти всю тогдашнюю политику, то Е. М. Феоктистову не оставалось почти никаких материалов для его ежедневного политического обозрения, и он счел за лучшее отказаться на время от участия в «Русском инвалиде»; мне же по этой части были очень полезны сведения и указания со стороны Ф. И. Тютчева.

«Русского инвалида», и он вместе с дорогою и незабвенною Лелею служил и для меня и для Мари одною из наибольших прелестей Петербурга. Редкий день мы не видались между собою, редкий день Феодор Иванович не заходил или ко мне в редакцию, или к нам в дом Мерца в Фонарном переулке во время своей обычной утренней прогулки и каждый раз сообщал целую массу интереснейших дипломатических и политических новостей, а затем, обращаясь к Мари со свойственною ему любезностью, он говорил: «теперь и ваша политика» («et maintenant c’st votre politique à vous»), — рассказывал различные светские новости, в которых очень видную роль играла гостившая в то время у своего родственника князя Александра Михайловича Горчакова Н. С. Акинфиева³³, обворожившая всех наших дипломатов, начиная с их главы князя А. М. Горчакова и кончая почтенными членами его Совета бароном Жомини³⁴ и Ф. И. Тютчевым. Последний посвятил ей два прелестные стихотворения³⁵:

При ней и старость молодела,
И опыт стал учеником,

Дипломатическим клубком.

Так оканчивается первое из этих стихотворений, а вот начало и второго из них:

И самый дом наш будто ожил,
Ее жилицею избрав,

Неугомонный телеграф.

Нередко случалось нам и обедать с Ф. И. Тютчевым у тетушки нашей, Анны Дмитриевны Денисьевой, у которой жила Леля, или же Леля и Тютчев приезжали обедать к нам. Особенно мне памятен один из таких обедов, на который мы звали и Романовского, желавшего поближе познакомиться с Тютчевым, — памятен тем, что незадолго до приезда наших гостей Мари вздумала сама облагоухать комнаты и обходила их с горящею курильницей, наливая на нее ароматическую жидкость, и вдруг жидкость эта вспыхнула, и пламя попало на платье Мари. По счастью, я проходил тем временем мимо нее и еще в суконном шлафроке, накинутом поверх жилета, и с его помощью немедленно потушил загоревшееся платье, так что она отделалась только испугом и некоторою мало заметною порчею своего платья.

Нечего и говорить, как драгоценны были все те сведения и все те разъяснения, которые давал мне по всем дипломатическим вопросам времени Ф. И. Тютчев, черпая их из первого источника и будучи сам большим знатоком дела. На мои статьи по Шлезвиг-Гольштейнскому вопросу Тютчев обратил внимание и самого Горчакова и восхвалял ему меня как отличного русского публициста, бывшего соредактора «Московских ведомостей» и нынешнего заправилу «Русского инвалида». Горчаков выразил желание лично со мною познакомиться, и Тютчев привез меня к нему в его кабинет в Министерстве иностранных дел. Князь Александр Михайлович принял меня очень любезно и говорил со мною исключительно как с автором нескольких статей в «Московских ведомостях», восхвалявших его депеши 1863 г. по польскому вопросу; всю заслугу «Московских ведомостей» он видел исключительно только в том, что они поняли значение этих его депеш и сумели разъяснить их смысл русской публике; он превозносил свои заслуги перед Россией и перед целым миром, что он предотвратил общеевропейскую войну, которая иначе была бы совершенно неизбежною³⁶. Я хотел было прибавить к этому: «и которая была совершенно невозможною» из-за Польши и ради Польши, как то отлично было доказываемо именно «Московскими ведомостями»; но я, конечно, воздержался от этой неуместной в данном случае оговорки и безмолвно следил за потоком красноречия моего высокопоставленного собеседника. Впрочем, собственно говоря, никакой беседы тут не было. Это был нескончаемый монолог князя Александра Михайловича, посвященный исключительно его самовосхвалению. Я было попробовал заговорить о текущих делах, о бедной Дании, о взаимных отношениях Пруссии и Австрии; но попытка эта оказалась совершенно неудачною: князь Горчаков, продолжая все выше и выше воздвигать себя на пьедестал передо мною, на мои расспросы отвечал лишь звонком, и когда на звонок явился дежурный чиновник, то он сказал ему: «Попросите ко мне г. Вестмана» (это был товарищ министра иностранных дел), и потом, вдосталь насытившись самовосхвалением, князь Александр Михайлович, когда пришел г. Вестман, рекомендовал меня его вниманию, сказав мне, что я могу обращаться к его товарищу за всеми нужными мне сведениями и справками и что он, князь, надеется, что его превосходительство мне в них не откажет. Затем я откланялся князю и вышел из его кабинета, а за мной и г. Вестман, из слов которого я не замедлил вывести заключение, что никаких сведений и справок он давать мне не намерен, и что все нужные сведения я найду в «Journal de St. -Pétersbourg», который служит органом русского министерства иностранных дел и в котором сообщаются все нужные для публики сведения. Впрочем, благодаря Тютчеву, никаких сведений ни от Вестмана, ни от самого Горчакова мне не было и нужно.

корпуса и высшего официального мира в Петербурге. Для меня в то время это была еще совершенная новость; впоследствии мне привелось быть на многих подобных раутах послов и посланников великих держав, которые, имев честь представить свои верительные грамоты его величеству императору всероссийскому, обычным порядком по одной и той же форме извещают такого-то (прописывается фамилия и его звание), что он, посол или посланник, будет у себя дома в такой-то день такого-то месяца с 9 до 10 час. вечера.

Мы сговорились с Тютчевым ехать на этот раут вместе, или лучше сказать, сам Тютчев предложил мне быть в этом случае моим чичероне или Вергилием, без чего раут среди совсем незнакомой мне публики утратил бы для меня всякий интерес. При входе нашем в зал произошло некоторое замешательство: стоявшему здесь раззолоченному глашатаю хорошо был известен Феодор Иванович, и он громко провозгласил на весь зал: «Камергер Тютчев», — но меня, в моем черном фраке, он принялся расспрашивать, как меня назвать, и я, не будучи предупрежден заранее обо всей этой церемонии, назвал себя просто по фамилии; но ему нужно было и мое звание, а тут я поставлен был в некоторое затруднение, назвать ли себя редактором, или же моим маленьким чином коллежского секретаря, Тютчев положил конец этому замешательству, назвав меня не без некоторого раздражения профессором, как это, между прочим, водится в Германии относительно бывших профессоров и даже бывших приват-доцентов. В конце зала, как водится, стоял сам хозяин раута и благосклонно принимал приветствия своих гостей. Мы проследовали в дальнейший зал и остановились в самом малом из них, где было человек 10 гостей, и в том числе знакомая Тютчева, очень видная и высокая, роскошно одетая дама — Римская-Корсакова, как я узнал от него впоследствии. В то время как Ф. И. Тютчев рассыпался перед нею в любезностях, конечно, на французском языке, в соседней зале послышался некоторый шум и шелест дамских платьев как бы от расступившейся толпы, и вслед за тем в нашу комнату вошел государь император в сопровождении князя А. М. Горчакова, удостоил нас всех общим поклоном и остановился пред Римской-Корсаковой со словами: «А, наконец-то вы у нас в России, а не в Париже, где вы так много заставляли о себе говорить в газетах блеском ваших нарядов и вашим участием во всех придворных празднествах». Государь остановился, и г-жа Римская-Корсакова что-то отвечала ему, но так тихо, что и я при моем очень тонком слухе не мог разобрать даже, на каком языке она отвечала, но, кажется, по-французски, ибо, как и Татьяна Пушкина,

Она по-русски плохо знала,
Журналов наших не читала
И выражалася с трудом

Государь так же внятно и громко, как и прежде, продолжал по-русски: «Но ведь у нас в то время русская кровь лилась в борьбе против польских мятежников, которые постоянно поддерживались из Парижа, да и, кроме того, теперь так много дела в деревнях, что дворянам следовало бы побольше жить у себя в имениях, а не за границей. Во всяком случае очень рад был встретить вас здесь у нашего гостеприимного хозяина», — с этими милостивыми словами государь проследовал далее в сопровождении Горчакова, а бедная Римская-Корсакова, вся раскрасневшись, спешила уйти в противоположные двери и почти тотчас же уехала с раута. Мы с Тютчевым, обойдя все залы, не замедлили последовать ее примеру и на возвратном пути все время толковали о словах государя с большим к ним сочувствием по существу, но и не без опасения, что слова эти могут попасть в иностранную печать и вызвать новое озлобление против России и, между прочим, и в Тюльерийском дворце <...>

Примечания

¹ В 1862 г. Георгиевский, в то время профессор всеобщей истории и статистики Ришельевского лицея в Одессе, был приглашен участвовать в разработке нового университетского устава, проект которого разрабатывался в Ученом комитете Министерства народного просвещения. Георгиевский принял это предложение и приехал в Петербург, оставив на лето семью в Никополе.

² Мари — Мария Александровна (рожд. Денисьева) — жена А. И. Георгиевского. Леля — Елена Александровна Денисьева (1826—1864). Их тетки — Александра Дмитриевна (ум. 1865), Анна Дмитриевна (ум. 1880) и Варвара Дмитриевна Денисьевы— инспектрисы Смольного института благородных девиц — и всю жизнь жила вместе с ней, называя ее матерью.

³ Лето 1862 г. (с 25 мая по 15 августа) Тютчев провел в Германии и Швейцарии (Летопись, с. 148). С ним были Е. А. Денисьева с детьми — Еленой и Федором и ее тетка Анна Дмитриевна.

⁴ Александр Гаврилович (1804—1853) — правитель «Комитета о раненых», оказывавшего помощь лицам, пострадавшим во время несения воинской службы. Растратил более миллиона руб. из находившегося в ведении Комитета «инвалидного капитала». Подробности этой скандальной истории см.: А. Любавский. Русские уголовные процессы, т. IV. СПб., 1868, с. 101—138.

⁵ Гр. Александр Григорьевич (1800—1855) — государственный контролер. В его доме собирались известные литераторы, актеры и музыканты, устраивались концерты и литературные чтения.

⁶ Георгиевский ошибся: Д. Ф. и Е. Ф. Тютчевы — дочери поэта от первого брака с Элеонорой Петерсон. Обе воспитывались в Смольном институте.

⁷ Сближение Тютчева с Денисьевой произошло в 1850 г. (см. стихотворение «Сегодня», друг, пятнадцать лет минуло...», датированное 15 июля 1865 г.).

⁸ «Памяти Ф. И. Тютчева» цитируется с сокращениями и неточностями. Приводим его полностью.

⁹ Александр Дмитриевич Денисьев (ум. 1865) — майор в отставке (был лишен права на повышение в чине за вызов на дуэль своего командира). После смерти первой жены (матери Елены Александровны) женился вторично и жил с новой семьей в Пензенской губ. Летом 1864 г. переехал в Петербург; умер в Николаевском военном госпитале.

¹⁰ Георгиевский ошибся: в 1851 г. Тютчев не ездил за границу. Не подтверждается и дальнейшее утверждение, что «прежде всех» Денисьеву покинул «сам Тютчев».

¹¹ —1851 гг. была там классной дамой. Тютчев поддерживал с ней отношения и после смерти Денисьевой (см. наст. том, кн. I; Тютчев — Аксаковым, п. 64).

¹² В 1862 г. дочери Тютчева и Денисьевой Елене было 11 лет, а сыну Федору — 2 года.

¹³ Библия. Бытие, II, 24; Еванг. от Матф., XIX, 5.

¹⁴  брак церковь действительно не разрешала.

¹⁵ Сын Тютчева и Денисьевой Николай родился 22 мая 1864 г.

¹⁶ Вероятно, знакомство Георгиевского с Денисьевой и Тютчевым состоялось во второй половине августа 1862 г. (см. прим. 3).

¹⁷ Статья «La Papauté et la Question romaine» («Папство и Римский вопрос») была опубликована 1 янв. 1850 г. в парижском журнале «Revue des Deux Mondes» (без указания имени автора).

¹⁸ В 1857 г. газета «Одесский вестник», находившаяся в ведении генерал-губернатора, перешла к Ришельевскому лицею. Георгиевский, тогда профессор лицея, стал одним из ее редакторов. При нем «Одесский вестник» стал серьезным общественным органом. Однако вскоре направление газеты было признано вредным, и она снова была отдана в ведение генерал-губернатора.

¹⁹ Аксаков 1886, с. 25—26). На самом деле Тютчев 1 окт. 1839 г. был по собственному желанию уволен от занимаемой им в Турине должности, но при этом был оставлен в ведомстве Министерства иностранных дел с предоставлением ему отпуска, из которого он не вернулся; решение об исключении его из числа чиновников Министерства и лишении звания камергера «за долговременным неприбытием из отпуска» состоялось 30 июня 1841 г. (Пигарев, с. 107—108). 16 марта 1845 г. Тютчев снова был зачислен в ведомство Министерства иностранных дел.

²⁰ «Сион» (Одесса, 1861—1862) о расширении его программы не было удовлетворено министром народного просвещения А. В. Головниным, в ведении которого до 1863 г. находилась цензура. В комиссии по выработке нового закона о печати, созданной в 1862 г. (под председательством кн. Д. А. Оболенского), дело о «Сионе» не рассматривалось.

²¹ Н. И. Бобриков (1839—1904) — финляндский генерал-губернатор с 1898 г. Причиной его убийства была проводимая им жесткая политика, игнорировавшая существовавшую в Финляндии конституцию.

²² Подразумевается Северо-Западный край России (Виленская, Ковенская, Гродненская, Минская, Могилевская и Витебская губ.) и Юго-Западный ее край (Подольская, Волынская и Киевская губ.).

²³ «крамолой» национально-освободительное и революционно-демократическое движение.

²⁴ Андрей Степанович Воронов (1819—1875) — председатель Ученого комитета Министерства народного просвещения. В 1862—1866 гг. возглавлял работу по составлению новых уставов для университетов, народных училищ и гимназий. А. А. Краевский с 1863 г. начал издавать газету «Голос», получавшую субсидию от Министерства народного просвещения.

²⁵ С 1 января 1863 г. «Московские ведомости» начали выходить под редакцией М. Н. Каткова. П. М. Леонтьев был его ближайшим помощником и фактическим соредактором.

²⁶ «Московских ведомостей» по поводу польского восстания 1863 г. и так называемой «дипломатической войны» (см. прим. 28).

²⁷ С середины июня до начала августа 1863 г. Тютчев находился в Москве, выполняя, по собственным его словам, роль «посредника между прессой <«Московскими ведомостями»> и Министерством иностранных дел» (СН, кн. 21, с. 207—208). Эта роль Тютчева отражена в его письмах Каткову, публикуемых в эпистолярном разделе наст. тома (кн. I); см. также: К. В. Пигарев. Тютчев и проблемы внешней политики царской России (ЛН—21, с. 200 и далее).

²⁸ Весной 1863 г. Наполеон III под предлогом защиты интересов Польши предпринял попытку создать антирусскую коалицию Англии, Франции и Австрии. Последовал многократный обмен дипломатическими нотами между великими державами и Россией. В июне «дипломатическая война» достигла крайнего напряжения, и Россия стояла на грани войны. Однако русская дипломатия одержала победу, и к осени угроза военного столкновения миновала (см. об этом в наст. томе, кн. I: Тютчев — Е. Ф. Тютчевой

²⁹ Исаак Андреевич Чацкин (1832—1902) — врач, общественный деятель и публицист.

³⁰ С весны и до глубокой осени 1863 г. Э. Ф. Тютчева с детьми жила в Овстуге.

³¹ —1866 Дмитрий Ильич Романовский (1825—1881) был редактором газ. «Русский инвалид» (орган Военного министерства). Георгиевский согласился на его предложение и в конце 1863 г. переехал в Петербург, приняв в свое ведение отдел внутренних известий газеты.

³² Смерть датского короля Фридриха VII (ноябрь 1863 г.) повлекла за собой споры о престолонаследии в герцогствах Шлезвинг и Голштиния, а также о государственно-правовом отношении их к Датскому королевству, в состав которого они входили. Пруссия и Австрия заявили свои права на эти территории и 1 февраля открыли объединенные военные действия против Дании. По перемирию 16 июля 1864 г. Дания уступала оба герцогства Австрии и Пруссии. Горчаков был противником усиления Пруссии за счет присоединения новых земель, опасаясь перспективы объединения Германии под прусским главенством. Георгиевский был близок к позиции Горчакова в этом вопросе.

³³ Надежда Сергеевна (рожд. Анненкова; 1839—1891) — известная красавица, внучатая племянница А. М. Горчакова. После развода с мужем поселилась в его доме. Горчаков был увлечен ею, и одно время ходили слухи о их предстоящем браке.

³⁴ О дипломате А. Г. Жомини см. в наст. томе, кн. I: Тютчев — Аксаковым, п. 15, прим. 3.

³⁵ «Как летней иногда порою...» (1863), посвященного Акинфиевой. Впервые опубликовано в «Стихотворениях Ф. Тютчева» (М., 1868), где строфы 1—5 и 6—9 напечатаны как два самостоятельных произведения.

³⁶ См. прим. 28.

^1* Варвара-фонтан (); игра слов: La Fontaine — фамилия знаменитого франц. баснописца.

^2* Можно подумать, что будут праздновать ваше столетие (франц.).

^3* Тютчев с семьей ().

^4* Г-н и г-жа Тютчевы (франц.).

^5* нрава бурного и в высшей степени вспыльчивого (франц.).

^6* «Да перестаньте же; вы надоедаете мне своими бесконечными нравоучениями! Детей наказывают, если они провинились, и этого достаточно, но нельзя же их бранить целыми часами» (франц.).

^7* няньки (франц.).

^8* Кто рассчитывает без хозяина, может просчитаться ().