Тютчев в дневниках и воспоминаниях М. П. Погодина

Вступительная статья

Историк и писатель Михаил Петрович Погодин —1875) вел дневник на протяжении многих десятилетий, отмечая в нем события общественной и личной жизни. На его страницах неоднократно встречается имя Тютчева. Эти упоминания лишь частично, без необходимых пояснений, а иногда и с неточностями были приведены в многотомном труде Н. П. Барсукова «Жизнь и труды М. П. Погодина» (СПб., 1888—1906)*. В настоящем томе все дневниковые записи о Тютчеве, сделанные в погодинском дневнике, публикуются полностью.

Когда в 1820 г. Погодин начал вести дневник, он был, как и Тютчев, студентом Московского университета, восторженным юношей, открытым для «впечатлений бытия». В Тютчеве он нашел того «прекрасного молодого человека», которому мог поверять свои мысли (запись 9 августа 1820 г.). Они говорили обо всем: о русской, немецкой и французской литературе, о Паскале и «наших богословах, философах», о «свободном благородном духе мыслей» и т. д. Однако широта, богатство тем их разговоров досадно ограничивается в дневнике Погодина предельным лаконизмом изложения. Поэтому каждую отдельную запись следует там, где это возможно, сопоставлять с другими, имеющими к ней прямое или косвенное отношение.

Яснее понять характер, направление и содержание разговоров Погодина с Тютчевым в их университетские годы помогает обращение к тем дневниковым записям, в которых отразились его мысли о науке, литературе, о «настоящем состоянии России», о происхождении неравенства между людьми, ибо все это становилось предметом обсуждения: «Я скажу о себе, — признавался Погодин в одной из дневниковых записей тех лет, — какую бы приятную новость ни знал я, какое бы прекрасное чувство ни питал в себе, мне никогда не может оно быть очень приятно, если я не могу сообщить его другому: мне даже мучительно держать его в себе. Я восхищаюсь каким-нибудь местом в писателе, мне оно вдвое приятнее, если я прочту его с товарищем» (11 окт. 1820 г.). Так завязывались беседы Погодина с Тютчевым о Пушкине, о Шиллере и Гете, о Паскале и Руссо. В юношеском стремлении постичь всю полноту бытия они обращались к литературе, истории, философии, религии, все подвергая своему критическому разбору.

В дневнике 1820-х годов Погодин постоянно переходит от современности к истории, а от истории к мечтаниям о том, что будет через сто, через тысячу лет, когда «ни в одном государстве не будет монархического правления», «не будет богатых, все сравняются», когда «какой-нибудь Петр откажется от престола, дворяне откажутся от крестьян» и «наступит золотой век» (24 февр. 1821 г.). В таком направлении мыслей сказалась не только юношеская мечтательность, но и влияние идейной атмосферы тех лет, предшествовавших восстанию декабристов. Когда Тютчев с Погодиным говорили «о свободном, благородном духе мыслей, появляющемся у нас с некоторого времени», они имели в виду не только современное общество вообще, но и самое близкое им окружение. В доме Трубецких, где Погодин был домашним учителем и где нередко бывал Тютчев, возникали беседы, смысл которых Погодин передал следующим образом: «Государи избираются народом, они должны быть только исполнителями воли народной» (3 окт. 1820 г.). В еще более близкой среде, университетской, обсуждались «политические дела», «дух» времени, «состояние господских крестьян в России», «слова Мирабо, который, умирая, на вопрос, когда кончится революция, отвечал, когда обойдет весь свет» (28 авг. 1820 г.).

Отголоском таких настроений звучат размышления и самого Погодина, занесенные им в дневник: «Великое явление! — пишет он о Французской революции. — В каком духе был народ: война всем тиранам и помощь притесненным восстающим, — восклицали они» (13 апр. 1824 г.). «Печальную роль разыгрывают они теперь, — рассуждает Погодин о «состоянии государей», — как смешны речи их о правах престола, предков и пр. — Откуда их право? — От народа. Могут ли существовать они отдельно от народа? — Десяток голов почитают себя властелинами человеческого рода. — Века чрез два такому положению не будут даже верить» (20 июля 1823 г.). Погодин пишет в дневнике о том, что в его сознание закрадываются «темные, сбивчивые мысли» о «происхождении неравенства между людьми»: «... думал о повинностях русских. Крестьянин трудится сколько человек может трудиться, оставляет себе только на насущный хлеб, отдает все государю и господину, с ним делают, что хотят» (5 окт. 1820 г.). «Думал о рекрутском наборе и о неравенстве людей. ⁴/₅ народа работает до кровяного пота, мучится, терпит все нужды, исправляет все самые тяжелые повинности. ¹/₅ живет в довольстве и изобилии, собирает плоды всех их трудов, наслаждается возможностью исполнять все свои прихоти; не несет никаких повинностей, делает все по собственному желанию, ничего из принуждения <...> Будет, будет время, хотя еще не скоро, когда род человеческий познает себя и расторгнет узы, наложенные на него обстоятельствами. Нынешнее правление во всех государствах будет почитаемо немного повыше феодального. — Все будут равны, все будут одинаково наслаждаться благодеяниями Божиими. — Надобно об этом подумать после поглубже» (4 окт. 1820 г.). А через месяц (1 ноября 1820 г.) Погодин беседует с Тютчевым об оде Пушкина «Вольность». В этих пушкинских стихах оба собеседника нашли выражение своих смутных, «сбивчивых мыслей», своих настроений и дум. Причем следует отметить, что в своих настроениях Погодин был менее последователен, чем его университетский товарищ. Поэтому, когда Погодин слышит от Тютчева в 1825 г. слова о «кнуте» и «казарме» в России, о том, что «мы знали афишку, но не знали действия», он вынужден признаться, что с Тютчевым ему «не говорится» (20—25 июня и 17 сент. 1825 г.).

В рассуждениях о «свободном, благородном духе мыслей» в дневнике Погодина постоянно встречаются имена Пушкина, Шиллера, Гёте. К сожалению, в записях бесед с Тютчевым Погодин часто ограничивается простым упоминанием этих имен. Но есть в дневнике и такие строки: «Я был в восторге, читая о Шиллере и Гёте. Какая цель может сравниться с их целью? Учить людей, способствовать к распространению добродетели, доставлять наслаждения, великие и невинные, открывать дорогу другим для нахождения новых» (1 сент. 1821 г.). Читая трагедию «Коварство и любовь», Погодин восклицает: «Что за человек Шиллер! Огонь!» (29 авг. 1820 г.). Эти отзывы интересны для исследователей биографии и творчества Тютчева потому, что многое Погодин читал уже после бесед с ним, под влиянием услышанного от него, по его совету. Погодин прислушивался к мнению Тютчева о том курсе лекций по литературе, который они слушали на словесном отделении. Читавший этот курс А. Ф. Мерзляков строил лекции на импровизации: «приносил на кафедру Ломоносова или Державина, развертывал. Случайно открывал оду. Речь свободно и роскошно лилась из уст импровизатора. Все зависело от настроения минуты», — так описана его лекция в «Биографическом словаре профессоров и преподавателей Московского университета» (ч. II. М., 1855, с. 96). Об одной такой импровизации Погодин писал в дневнике 11 окт. 1820 г.: «Мерзляков доставил мне большое удовольствие очень, очень тонким (в некоторых местах) разбором своим басни Дмитриева «Дуб и Трость». Что скрывается под стихом «не только фебовы лучи пересекаю»? Вельможи заслоняют так от государей нуждающихся подданных. Какой орлиный взор у Мерзлякова. Закончив разбор, он сказал нам: так, господа, разбирайте, поверьте мне, я научу вас разбирать благородно, так, как до́лжно. — Какая откровенность. Добрый человек <...> Такими-то разборами он и должен занимать нас. Так только и до́лжно учить какой ни на есть словесности». Об этом своем впечатлении и говорил Погодин с Тютчевым, записав в дневнике того же числа: «С Троицким и Тютчевым <...> о Мерзлякове». Но у Тютчева было свое представление о том, как «до́лжно учить словесности»: его интересовали не только отдельные явления литературы, но и взаимосвязь их, исторический процесс. И с ним не мог не согласиться Погодин: «Мерзляков должен, — сказал Тютчев, — показать нам историю русской словесности, должен показать, какое влияние каждый писатель наш имел на ход ее, чем именно способствовал к улучшению языка, чем отличается от другого и проч. Это правда» (13 окт. 1820 г.).

Значительное место в дневнике Погодина 1820-х годов занимают записи, касающиеся бесед и размышлений на религиозно-этические и философские темы. Интерес к философии Тютчев сохранял в течение всей жизни. И восходит этот интерес к студенческим годам, когда он обсуждал вместе с Погодиным сочинения Паскаля, Лессинга, Руссо и многих других мыслителей.

Уже в те годы история была предметом особого интереса Погодина. Его привлекала «историческая психология» и те возможности, которые она открывала. Так, например, изучение личности тирана помогало понять состояние страны, в которой стало возможно проявление деспотизма: «... познание о тиранстве Нерона, — писал Погодин, — важно для психологии (метафизической, исторической), для понимания того, в каком состоянии были все римляне, снося Нерона, соглашаясь иметь его своею главою. — В этом случае из одного Нерона мы узнаем целый Рим» (16 окт. 1823 г.). Мысли Погодина об «исторической психологии» сказались и в его суждениях об Иване Грозном. Погодин искал объяснение его «грядущего тиранства» в «небрежении воспитания», в обстоятельствах, питавших его подозрительность, в его болезни и т. д. (17 июля 1821 г.). Можно полагать, что эти или подобные суждения Погодина были высказаны им Тютчеву в их разговоре о характере Ивана Грозного, отраженном в дневниковой записи того же числа.

«веселее» на историю с высоты преобразований Петра («Москвитянин», 1841, № 1, с. 23), Шлёцер будил мысль о единении славянских племен (, кн. 1, с. 56). Причем, идея Петра и идея единения славян в сознании юного почитателя Шлёцера и Карамзина соединялись с мечтаниями о «Святой Руси», о «соединении всех славянских племен в одно целое, в одно государство. Родись другой Петр!» (6 февр. 1821 г., 19 февр. 1822 г.).

Отражая в дневниковых записях свои беседы с Тютчевым «о Карамзине», «о Шлёцере», Погодин не раскрывает его отношение к тем размышлениям о «Святой Руси», о Петре, о единении славян, которые пробуждались у самого Погодина при чтении трудов этих историков. Но, быть может, именно тогда стали складываться представления Тютчева о судьбах России и других славянских народов, сформировавшиеся позднее в концепцию, изложенную в его публицистических статьях 1840-х годов.

«К новой перемене шаг сделан 14 декабря, и сие 14 декабря к будущему относится так, как Иоанн Калита к Иоанну III» (10 июля 1826 г.). С этой даты начался перелом и в жизни самого Погодина. Известие о расправе над декабристами потрясло его: «Повесили и вечно на каторгу. Меня как громом поразило <...> До третьего часа не уснул, я думал о виселице, каторге и об этом дне» (18 июля 1826 г.). После декабрьского восстания Погодин стал серьезно опасаться, как бы не увидели в издаваемом им альманахе «Урания», в напечатанной там повести «Нищий», согласия с образом мыслей заговорщиков. «Много страха потерпел я тогда, — вспоминал впоследствии Погодин, — что в повести своей «Нищий», напечатанной в «Урании», которая должна была выйти в январе 1826 г., выставлял злоупотребления крепостного права, и повесть по описанию несчастной судьбы крепостной невесты оканчивалась словами: «Какие грозные сны виделись мне, друзья мои!» Кажется, я хотел задержать даже издание, но ободрен был в Петербурге Ф. И. Тютчевым, университетским товарищем, который, приехав из Мюнхена, стоял в той же гостинице, где и мы остановились по прибытии в Петербург» (РС 2, с. 336—337).

В 1844 г., когда Тютчев вернулся из-за границы, Погодин был уже автором многих исторических трудов. Хотя между старыми университетскими товарищами теперь не было прежней непосредственности отношений, они вновь сблизились на почве так называемого «славянского вопроса». В Тютчеве Погодин видел человека, наделенного необыкновенной проницательностью в оценке действительности, — человека, который «сознает лучше всех и смелее положение России и ее будущность» (28 авг. 1868 г.). Поэтому, работая над циклом «историко-политических писем», он не раз советовался с ним, учитывал его критические замечания и советы (3, 6 и 18 июня 1854 г.; 2 и 15 окт. 1857 г.; 25 апр. 1859 г.), а два «письма» адресовал непосредственно Тютчеву. Не раз высказывавшийся о цензуре, гласности и свободе печати Погодин следил за той борьбой, которую пришлось выдерживать Тютчеву в цензурном ведомстве в качестве председателя Комитета цензуры иностранной, и на страницах своего дневника в лаконичной форме фиксировал отдельные эпизоды этой борьбы; «Тютчев и Валуев», «Тютчев вышел из заседания» (3 марта 1861 г.; 12 мая 1866 г.).

«Урания». Позднее, почти через полвека, Тютчев подарил ему экземпляр второго издания своих стихотворений с дарственной надписью, в которой были строки:

В наш век стихи живут два-три мгновенья,
Родились утром, к вечеру умрут...

«Вы заставили меня пожалеть, что не пишу стихов, любезнейший Федор Иванович, — отвечал ему Погодин. — Возражу вам прозою, что такие стихи, родясь утром, не умирают вечером, потому что чувства и мысли, их внушающие, принадлежат к разряду вековечных...» (Лирика, т. II, с. 396).

На смерть Тютчева Погодин откликнулся воспоминаниями, которые были напечатаны в «Московских ведомостях». Работе над ними посвящены последние относящиеся к Тютчеву записи в его дневнике. В первой из них, под датой 19 июля 1873 г., отмечено: «Набросал удачно о Тютчеве». И действительно, Погодину удалось дать краткие портретные зарисовки Тютчева в его преклонные годы и в годы юности — зарисовки живые и достоверные.

«Воспоминания о Ф. И. Тютчеве» печатается по тексту «Московских ведомостей» (1873, № 190, 29 июля).

Кузина Л. Н.