3
Можно развить нашу мысль и дальше: можно думать, что и в шеллингианской философии Тютчева особенно влекли идеи, сулящие разорванной, отъединенной от мира душе исцеление в слиянии с цельным, единым, всеобщим.
Некоторые философские мотивы сильно ощутимы в поэзии Тютчева, и дореволюционные критики, особенно идеалистически-символистского толка, пытались построить из его высказываний в стихах систему философских тезисов. Но тезисы противоречили друг другу и «примирялись» очень искусственно. Сборник стихов – не философский трактат; сам Тютчев сказал об этом как-то в свойственной ему шутливой манере: «Стихи никогда не доказывали ничего другого, кроме большего или меньшего таланта их сочинителя» [61].
Тургенев писал о стихах Тютчева: «Если мы не ошибаемся, каждое его стихотворение начиналось мыслию, но мыслию, которая, как огненная точка, вспыхивала под влиянием глубокого чувства или сильного впечатления» [62].
Связь поэзии Тютчева с философской мыслью не дает, разумеется, права трактовать его стихи как звенья некой философской системы. Нужно другое: понять, какие впечатления и чувства стоят за его иногда «тезисообразными» поэтическими мыслями.
Один из основных мотивов поэзии Тютчева, как мы уже упомянули, – мотив хрупкости, призрачности бытия. Призрачно минувшее, все, что было и чего уже нет. «Призрак» – обычный образ прошедшего у Тютчева:
«Минувшее, как призрак друга, Прижать к груди своей хотим», «О бедный призрак, немощный и смутный, Забытого, загадочного счастья», «призраки минувших лучших дней». От «живой жизни» остаются только воспоминания, но и они неизбежно выветриваются и исчезают: душа осуждена «следить, как вымирают в ней все лучшие воспоминанья». «Бесследно всё».
– радуга. Она прекрасна, но это лишь «виденье»:
Смотри – оно уж побледнело, Еще минута, две – и что ж? Ушло, как то уйдет всецело, Чем ты и дышишь и живешь. («Как неожиданно и ярко...»)
Резко выражено это ощущение в таких стихотворениях, как «День и ночь», где весь внешний мир осознан как призрачный «покров, накинутый над бездной»:
Но меркнет день – настала ночь; Пришла, и с мира рокового Ткань благодатную покрова Сорвав, отбрасывает прочь... И бездна нам обнажена С своими страхами и мглами, И нет преград меж ей и нами – Вот отчего нам ночь страшна!
Этот образ повторяется даже в деталях (ср. стихотворение «Святая ночь на небосклон взошла...»). День отодвигается, как пелена, уходит, «как виденье», «как призрак», – и человек остается в подлинной реальности, в безграничном одиночестве: «На самого себя покинут он», «В душе своей, как в бездне, погружен, И нет извне опоры, ни предела». Обнажается стихия «ночной души», стихия первозданного хаоса, и человек оказывается «Лицом к лицу пред пропастию темной», «И в чуждом, неразгаданном, ночном Он узнает наследье родовое».
«ночной стороне» человеческой психики как бессознательной подпочве жизни идет от Шеллинга. По Шеллингу, основа истории вселенной и жизни человеческой души – борьба света с мраком, с «хаотическим движением первоначальной природы», с бессознательной, темной, «слепой волей» в природе и в человеке, стремящейся к первозданному хаосу, к гибели.
Но для понимания поэзии Тютчева существенно, что за подобными стихами стоит чувство одиночества, оторванности от мира, в котором живет поэт, глубокое неверие в силы этого мира, сознание неизбежности его гибели.
Мотив одиночества звучит и в стихах Тютчева о бездомном, чуждом миру страннике (стихотворения «Странник», «Пошли, Господь, свою отраду...»), о жизни прошлым и отказе от настоящего (в особенности «Душа моя, элизиум теней...»), о поколении, вытесненном из жизни и «занесенном забвеньем» (это не старческие сетования; ср. стихотворение 20-х годов «Бессонница», стихотворение 30-х годов «Как птичка, раннею зарей...»), об отвращении к шуму, к толпе, о жажде уединения, тишины, мрака, безмолвия.
Чувству призрачности мира и своей отъединенности от мира противостоит в поэзии Тютчева горячее «пристрастье» к земле с ее наслаждениями, грехами, злом и страданием и прежде всего страстная любовь к природе:
Нет, моего к тебе пристрастья Я скрыть не в силах, мать-Земля! Духов бесплотных сладострастья, Твой верный сын, не жажду я. Что пред тобой утеха рая, Пора любви, пора весны, Цветущее блаженство мая, Румяный свет, златые сны?..
единой «мировой душой». «Вся природа говорит нам, – писал Шеллинг, – что она существует отнюдь не в силу простой геометрической необходимости; в ней жив не один лишь чистый разум, а личность и дух» [63].
Эта мысль нашла в поэзии Тютчева выражение почти столь же афористическое:
Не то, что мните вы, природа: Но слепок, не бездушный лик – В ней есть душа, в ней есть свобода, В ней есть любовь, в ней есть язык...
«Мировая душа», «вселенская воля» полярна обособленной воле индивидуального, отдельного человеческого существа. Отпадение «частной воли» человека от «универсальной воли» природы, по Шеллингу, – принцип зла; очищение от «самости», стремление к единству со «всеобщей жизнью природы», к слиянию с «мировой душой» – условие блаженства. И эта идея также декларируется в поэзии Тютчева:
– Лишь в нашей призрачной свободе Разлад мы с нею сознаем. («Певучесть есть в морских волнах...»)
Человек призрачен в своем отрыве от единого и цельного «мира природы», в своей иллюзорной отъединенности («жизни частной») и свободе. «Человеческое Я» – только «нашей мысли обольщенъе» (стихотворение «Смотри, как на речном просторе...»).
Тот жизненный разлад, который постоянно ощущал Тютчев, осознавался им в метафизическом плане как разлад между человеком и природой; путь преодоления разлада, казалось ему, – в слиянии, в ощущении слитности своей жизни с общей жизнью природы.
Игра и жертва жизни частной! Приди ж, отвергни чувств обман И ринься, бодрый, самовластный, В сей животворный океан! Приди, струей его эфирной Омой страдальческую грудь – И жизни Божеско-всемирной Хотя на миг причастен будь! («Весна»)
Тут за искусственными конструкциями Шеллинговой философии чувствуется безграничная любовь к природе, подлинная жажда погружения в «мир природы» как величайшего счастья для исстрадавшейся души. Но восторженный призыв сопровождается характерным ограничением:
За этим «мигом» вновь неизбежно наступает «разлад»:
Душа не то поет, что море, И ропщет мыслящий тростник. [64] («Певучесть есть в морских волнах...»)
(Образ, заимствованный у Паскаля: «Человек не более, как самая слабая тростинка в природе, но это – тростинка мыслящая».)
«откровения», «высшего познания» в акте слияния человеческой души с «душой мира». Она ясно сказалась в таких стихах 20-х годов, как «Проблеск», «Видение». Последнее начинается характерной строкой:
Есть некий час, в ночи, всемирного молчанья...
Эпитет не случаен. Ср. в стихотворении «Бессонница»:
Кто без тоски внимал из нас, Среди всемирного молчанья…
Молчание, тишина приписываются воздуху («В душном воздуха молчанье»), тени («молчаливей Ложится по долине тень»), росе («неслышна Роса ложится на цветы»), тьме («сквозь немую тьму») и особенно настойчиво звездам (ср. в стихотворениях «Два голоса», «Silentium!»). В программном стихотворении «Silentium!» («Молчи, скрывайся и таи И чувства и мечты свои...») «молчание» трактуется как путь к «высшему» познанию:
– Есть целый мир в душе твоей Таинственно-волшебных дум; Их оглушит наружный шум, Дневные разгонят лучи, – Внимай их пенью – и молчи!..
Для этой темы характерно противопоставление дня как «наружного шума» и ночного уединения как пути к «подлинному» познанию («Проблеск», «Видение» и др.). Этот «мистический» мотив очень распространен в романтической философии и поэзии. Он отмечен у Тютчева образом звездной ночи.
О противниках идеи одушевленности природы Тютчев говорит:
При них леса не говорили И ночь в звездах нема была! («Не то, что мните вы, природа...»)
Эта вот «ночь в звездах» – обычный романтический символ таинственного, глубинного познания. Лебедь, видящий «всезрящий сон», окружен «полной славой тверди звездной», в то время как орел, символ жизненной энергии, в том же стихотворении («Лебедь») дан в дневном свете («В себя впивает солнца свет»). Кстати, выражение «звездная слава» мы встречаем у Тютчева еще дважды и именно в стихотворениях с теми же намеками на «ночное», глубинное познание («Вперенные в подземный ужас очи Он отвращал от звездной славы ночи», «Небесный свод, горящий славой звездной, Таинственно глядит из глубины»), В «Silentium!» теме подспудной жизни и единственно подлинной ценности «таинственно-волшебных дум» приглушенно сопутствуют те же образы шумного дня и звездной ночи («Встают и заходят оно Безмолвно, как звезды в ночи» – «Их оглушит наружный шум, Дневные разгонят лучи»).
– образ подземных вод, глубинных ключей. В стихотворении «Silentium!» oн проходит параллельно образу звезд («Взрывая, возмутишь ключи, – Питайся ими – и молчи», «Внимай их пенью – и молчи»).
Но для поэтической идеологии Тютчева существенно, что подобные образы с налетом романтического мистицизма в других стихотворениях окрашены скепсисом или даже выявляют насмешливое отрицание «высшего познания».
В мистической символике излюблен образ «водоискателя» [65]. Мы находим его в стихотворении Тютчева, начинающемся словами:
Иным достался от природы Инстинкт пророчески-слепой – Они им чуют, слышат воды И в темной глубине земной...
«водоискателям», то есть лицам, способным определять местонахождение грунтовых вод, зарегистрировано у различных народов.)
Здесь это символ сверхопытного познания, «мистического откровения». Но тот же образ – в стихотворении «Безумие», где поиски «откровения» приписаны «безумью жалкому», которое в пустыне ищет ключевые воды и воображает, что слышит их «пенье» под землей:
И мнит, что слышит струй кипенье, Что слышит ток подземных вод, И колыбельное их пенье, И шумный из земли исход!..
Еще один тютчевский образ с налетом романтического мистицизма – порыв к небу, в «горний выспренний предел». Ряд стихотворений основан на противопоставлении неба земле (например, стихотворения «И гроб опущен уж в могилу...», «С поляны коршун поднялся...», «Кончен пир, умолкли хоры...») или горных вершин – долине (стихотворения «Какое дикое ущелье!..», «Над виноградными холмами...», «Яркий снег сиял в долине...», «Хоть я и свил гнездо в долине...» и др.). Все это стихи о том,
Как рвется из густого слоя, Как жаждет горних наша грудь, Как всё удушливо-земное Она хотела б оттолкнуть! («Хоть я и свил гнездо в долине...»)
«Безумие», где «безумье жалкое» «стеклянными очами Чего-то ищет в облаках».
Скептическая тема невозможности «запредельного» знания и крайней бедности и ограниченности человеческого познания вообще проходит уже в лирике Тютчева 30-х годов («Фонтан», «Безумие», «С горы скатившись, камень лег в долине...»). К старости скептические тенденции усиливаются.
Дума за думой, волна за волной – Два проявленья стихии одной: В сердце ли тесном, в безбрежном ли море, Здесь – в заключении, там – на просторе, – Тот же всё вечный прибой и отбой, Тот же всё призрак тревожно-пустой. («Волна и дума»)
Природа и человеческая душа сходны уже не тем глубоким смыслом, который заключен в их жизни, а глубоким бессмыслием. И тогда естествен совет: «Не рассуждай, не хлопочи!.. Безумство ищет, глупость судит» (1850?). Натурфилософские поиски заканчиваются внушительным афоризмом (1869):
Природа – сфинкс. И тем она верней Своим искусом губит человека, Что, может статься, никакой от века Загадки нет и не было у ней.
«философскими» мыслями Тютчева стоит чувство глубокого одиночества, и стремление вырваться из него, найти путь к окружающему миру, поверить в его ценность и прочность, и отчаяние от сознания тщетности попыток преодолеть свою отторгнутость, свою замкнутость в собственном я.