4
Литературное наследие Тютчева очень невелико. Ни художественная проза, ни драматургия, ни эпос никогда его не влекли, да и лирических стихотворений им было создано за полвека очень немного. Лишь ограниченный круг переживаний и настроений побуждал Тютчева к поэтическому творчеству, лишь на немногие темы он чувствовал потребность говорить языком искусства. Постоянно проходят сквозь все творчество Тютчева основные темы, настойчиво повторяются основные образы, из стихотворения в стихотворение переходят излюбленные выражения, превращаясь в своего рода формулы.
Мы уже встретились с такими настойчиво повторяемыми выражениями, как «всемирное молчанье», «звездная слава», встретимся еще с такими, как «пенье волн», «дальний гул» и др. Приводу еще несколько примеров:
В краю безлюдном, безымянном, На незамеченной земле... («Русской женщине»)«Итак, опять увиделся я с вами...»)
Месяц встал – и из тумана Осветил безлюдный край... («На возвратном пути», I)
Как жизни ключ, в душевной глубине Твой взор живет и будет жить во мне. («К. Н.»)
Пускай в душевной глубине Встают и захóдят оне... («Silentium!»)
В ее душевной глубине Ей оставались вспоминанья... («О, как убийственно мы любим...»)
«Последняя любовь»)Прекрасный день его на Западе исчез, Полнеба обхватив бессмертною зарею... («Прекрасный день его на Западе исчез...»)
Она полнеба обхватила И в высоте изнемогла. («Как неожиданно и ярко...»)
...Свободы солнце Живей и жарче будет греть, чем ныне Аристокрация светил ночных! И расцветет счастливейшее племя... (Из «Путевых картин» Гейне)
И новое, младое племя Меж тем на солнце расцвело... («Бессонница»)
«Как птичка, раннею зарей...»)
Создаются стихотворения на одинаковые темы, со схожей образностью, часто с повторением тех же выражений. Это как бы новые попытки выразить все те же мысли и чувства, с которыми в поэзии Тютчева сочетаются те же образы. Можно указать ряд подобных «параллельных» стихотворений: о дне и ночи («День и ночь» и «Святая ночь на небосклон взошла...»), о зарницах летней ночью («Не остывшая от зною...» и «Ночное небо так угрюмо...»), о прелести увядания («Осенний вечер» и «Обвеян вещею дремотой...»), о взгляде, направленном из долины к горным высям, где животворно «струя воздушная течет» (а во втором стихотворении «бежит воздушная струя»; «Над виноградными холмами...» и «Хоть я и свил гнездо в долине...») и т. д. При этом обычно «повторные» стихотворения создаются через много лет (в приведенных примерах от десяти до двадцати пяти) [66].
Эти особенности творчества Тютчева создают впечатление исключительно тесной связи между его стихотворениями; каждое воспринимается на фоне всех остальных: настойчивое повторение тем, образов, словосочетаний придает им особую значительность, заставляет искать философский смысл, заложенный в них.
При этом единстве поэзия Тютчева в то же время является поэзией контрастов и антитез, поэзией романтического дуализма. С удивительным постоянством в ней юг противопоставляется северу, зима – весне, день – ночи, земля – небу, горы – долине, гроза – тишине, дремотное блаженство – злой страсти, любовь «небесная» – любви «роковой». Природа и человек сопоставляются и противопоставляются в сне и в пробуждении, в расцвете и в увядании, в буре и в успокоении и т. д. Обычно аналогия идет от природы к душе, от образа, так сказать, к его символическому смыслу, – реже от душевного явления к его образу в природе.
«как», с последующим «так», по типу:
Как над горячею золой Дымится свиток и сгорает... ...Так грустно тлится жизнь моя И с каждым днем уходит дымом...
«Так иногда», «Не так ли», «Таков», «Ты скажешь» и т.п.
Принцип аналогии постоянно является стержнем стихотворения, часто деля его на две симметричные части. Обратим внимание на то, что у Тютчева преобладают стихотворения, состоящие из двух строф, а за двухстрофными следуют четырехстрофные, то есть опять-таки дающие возможность симметричного членения.
Разумеется, здесь нет стандартов. Сопоставление может не развертываться симметрично и не подчеркиваться никакими формулами. Второй член сопоставления может появиться лишь в заключении стихотворения, лишь как намек, лишь в словоупотреблении, переводящем описание природы в психологический план.
стихи ни о тишине в природе («Вечер»), ни об окончившейся грозе («Успокоение»), ни о весеннем возрождении («Первый лист»), ни об утренней заре и первых солнечных лучах («Молчит сомнительно Восток...»).
Тютчев раньше всего был оценен как автор стихов о природе. И это понятно. Природа в его поэзии играет первенствующую роль, является основным объектом художественных переживаний. Но сила Тютчева вовсе не в особой зоркости пейзажиста. В его стихи вкраплены тонкие наблюдения, и критики недаром восхищались такими строками, как «Зеленеющие нивы зеленее под грозой», «Вдруг ветр повеет теплый и сырой», «Лишь паутины тонкий волос висит па праздной борозде». Но вообще явления природы, попадающие в поле его зрения, не многообразны и восприняты не детализированно.
Этим Тютчев резко отличается от таких пейзажистов русской поэзии, как Некрасов или Фет. Тютчев часто говорит о цветах, но почти никогда не назовет конкретного цветка (кроме розы и, в одном стихотворении, гвоздики). Он говорит о нивах, но мы не узнаем, какие посевы видит он перед собой. Он стремится не к выявлению неповторимого своеобразия той или иной картины природы, а к передаче эмоций, возбуждаемых природой и часто в той или иной мере переносимых на нее. Характерны начальные строки стихотворений Тютчева: «Люблю грозу в начале мая», «Как сладко дремлет сад темно-зеленый», «Как весел грохот летних бурь», «Как хорошо ты, о море ночное», «Грустный вид и грустный час», «Еще земли печален вид», «Ночное небо так угрюмо» и т. п.
При этом поэтическую мысль и чувство Тютчева вызывают прежде всего явления самого общего характера: свет и тьма, тепло и холод, шум и безмолвие. Свет, тепло, тишина всегда возбуждают в поэте ощущение блаженства, и через все творчество Тютчева проходит устойчивый образ «блаженного мира». Это, как правило, летний и южный мир:
Лавров стройных колыханье Зыблет воздух голубой, Моря тихое дыханье Провевает летний зной, Целый день на солнце зреет Золотистый виноград, Баснословной былью веет Из-под мраморных аркад... («Вновь твои я вижу очи...»)
«солнце светит золотое», летний зной умеряется тихим ветром, веянием моря, дыханием «высей ледяных», тенью деревьев, сумраком грота, прохладой фонтана. Этот мир погружен в тишину, лишь подчеркнутую тихими ритмичными звуками: «далекий колокольный звон», шелест листьев, плеск фонтана или чаще всего пение волн (волны у Тютчева всегда поют: «Звучнее пела река в померкших берегах», «Окликалися ветры, и пели валы», «Месяц слушал, волны пели», «И я заслушивался пенья Великих средиземных волн», «И слово русское, хоть на одно мгновенье, Прервало для тебя волн средиземных пенье»; ср. «тезисную» формулировку: «Певучесть есть в морских волнах»).
Это мир, застывший в дремотном блаженстве. Таким предстает он еще в раннем стихотворении «Слезы» (1823):
Люблю смотреть, когда созданье Как бы погружено в весне, И мир заснул в благоуханье И улыбается во сне!..
Дремотное блаженство природы и сливающейся с ней души поэта – один из лейтмотивов поэзии Тютчева («...полусонный Наш дольний мир, лишенный сил, Проникнут негой благовонной, Во мгле полуденной почил...», «И всю природу, как туман, Дремота жаркая объемлет», «И много лет и теплых южных зим Провеяло над нею полусонно», «В сладкий сумрак полусонья Погрузись и отдохни», «Дремотою обвеян я», сад «тихой полумглою Как бы дремотою объят» и пр.).
В стихах этого эмоционального строя находит выражение влечение поэта к природе, жажда «слиянья» с ней, блаженного «уничтоженья» в ней.
– это прежде всего освобождение от томительного зноя, замирание резкого света и громкого звука, наступление блаженной тишины и восторг перед целительным сумраком, погружающим душу в полудремотное забвение:
Сумрак тихий, сумрак сонный, Лейся в глубь моей души, Тихий, томный, благовонный Всё залей и утиши.
Чувства – мглой самозабвенья Переполни через край!.. Дай вкусить уничтоженья, С миром дремлющим смешай! («Тени сизые смесились...»)
Ночь в стихотворениях той же тональности – как и день, теплая, светлая и тихая, но не мертвенно-безмолвная, а с приглушенным, мерным звуком, «дальним гулом» («Жизнь, движенье разрешились В сумрак зыбкий, в дальний гул», «Слышал, тайно очарован, Дальний гул как бы во сне», «Над спящим градом, как в вершинах леса, Проснулся чудный, еженочный гул...»). Это ночь столь же красочная и того же колорита, как и «день лазурно-золотой», только в тонах, смягченных лунным светом:
Как сладко дремлет сад темно-зеленый, Объятый негой ночи голубой, Сквозь яблони, цветами убеленной, Как сладко светит месяц золотой!..
«сладкозвучная» фонетика и особые эпитеты – такие, как «блаженный», «благодатный», «благовонный», «золотой», «сладостный», «волшебный», «очарованный» и в особенности «тихий», «светлый» и «теплый». Последние эпитеты связаны, конечно, с особой эмоциональной оценкой света, тепла и тишины, но это не простые прилагательные, утверждающие данные качества, это эпитеты, в которых эмоциональность преобладает над предметным смыслом (ср. «тихая лазурь», «сумрак тихий» и т. д.); таково же употребление эпитетов «лазурный», «воздушный», «легкий» и многих других.
Традиции этой линии тютчевской лирики лежат в поэзии Жуковского и Батюшкова. Для стиля обоих поэтов характерно превращение качественных характеристик объективного мира в эмоциональные характеристики. Жуковскому в особенности свойственно превращение пейзажа в «пейзаж души». От Батюшкова идет у Тютчева восхищение «южным» миром как миром спокойного и светлого наслаждения, создание эмоциональных оценок путем нагнетания «сладостных» эпитетов, само стремление к «итальянскому» благозвучию, основанному на подборе плавных звуков.
Но Тютчев не гедонист, как Батюшков. Ощущение наслаждения в его поэзии не носит горацианского или анакреонтического характера, как у Батюшкова, не оборачивается и предромантической «унылостью», меланхолией. Оно носит чисто созерцательный характер и связано не с материалистическим призывом к свободному наслаждению, а с романтической тягой к «слиянию с мировым целым». Характерно, что даже в стихотворении «Нет, моего к тебе пристрастья...», начинающемся смелым отвержением «утех рая» и «духов бесплотных сладострастья» во имя земной радости, эта радость далее раскрывается как наслаждение бездейственным восприятием и созерцанием:
Весь день, в бездействии глубоком, Весенний, теплый воздух пить, На небе чистом и высоком Порою облака следить; Бродить без дела и без цели И ненароком, на лету, Набресть на свежий дух синели Или на светлую мечту...
– поэзия контрастов. Светлому миру гармонического наслаждения противопоставлен в ней мрачный мир холода, тьмы и мертвенной неподвижности. Противопоставлен не только в творчестве Тютчева в целом, но в большом ряде стихотворений, темой которых: является именно контраст между «светлым» и «мрачным» краем. Это противопоставление не только погоды и сезона, но именно края; это тема севера и юга. В то же время это и тема зимы и лета, ибо север в поэзии Тютчева обычно дается зимой или поздней осенью, юг – весной или летом.
– царство тьмы, «киммерийской грустной ночи» (Киммерия – по Гомеру, страна, куда никогда не доходят солнечные лучи). Как и «юг блаженный», этот край, его жизнь, его природа характеризуются обильными оценочными эпитетами: «мрачный», «грустный», «немой», «пустынный», «бесцветный», «мертвенный», «безлюдный», «безымянный», «бедный», «скудный», «угрюмый» и т.п.
Конкретными деталями стихи о севере беднее, чем стихи о юге. «Свинцовый небосклон», «снег обильный», «царство вьюги», «морозный туман», «оледенелая река»; лишь изредка конкретнее: «бледные березы, Кустарник редкий, мох седой». Природу севера Тютчев стремится показать как пустынную, безмолвную, бесцветную: «Ни звуков здесь, ни красок, ни движенья, Жизнь отошла...». Живительному началу противопоставлено мертвящее: «мертвенный покой», «сон полумогильный». На севере месяц встает, «как призрак гробовой», на юге – «тот же месяц, но живой». Север в поэзии Тютчева – как бы символ угасания жизни, угасания души «в однообразьи нестерпимом».
Зимний мир – оледенелый, оцепенелый, «околдованный». Отсюда – тема чародея («О Север, Север – чародей, Иль я тобою околдован?», «И холод, чародей всесильный, Один здесь царствует вполне», «Как околдованный зимой», «Чародейкою-зимою Околдован лес стоит»), тема жизни замороженной и таящейся лишь в глубине, тема весны, расколдовывающей природу от зимних чар. При этом часты прямые психологические аналогии: жизни ключа под леденеющим потоком и ключа жизни «подо льдистою корой» «в груди осиротелой, убитой хладом бытия», природы, пробуждающейся от зимнего сна, и пробуждения души и т. п.
Но хоть и резко противопоставлены в стихах Тютчева «дивный сон» и «сон полумогильный», «торжественный покой» и «мертвенный покой», это все же лишь два аспекта неподвижного, статического мира. Однако для творчества Тютчева более существен динамический аспект мира.
Отметим прежде всего, что в поэзии Тютчева показаны и состояния между светом и тьмой, теплом и холодом – состояния, как бы совмещающие противоположности уходящего света и надвигающейся тьмы и т. п.
Рядом со стойкими символами дня и ночи, лета и зимы у Тютчева часты переходные, так сказать, времена суток и года: утро и вечер, весна и осень. И в вечере показывается замирание шума, спад жары, сумеречный свет – полусвет-полутьма. В стихах об утре Тютчев настойчиво возвращается ко времени, когда первые лучи света разгоняют ночной мрак (например, «Альпы», «Декабрьское утро», «Молчит сомнительно Восток...», «Вчера, в мечтах обвороженных...»). Весну Тютчев любит показывать в ее первых днях, когда еще не ушла зима:
Еще в полях белеет снег, А воды уж весной шумят. («Весенние воды»)
(Ср. стихотворения «Еще земли печален вид...», «Зима недаром злится...», «И в Божьем мире то ж бывает...»). Осень дается на фоне уходящего лета или наступающей зимы. Весна и осень воспринимаются в их движении, между летом и зимой и изображаются на разных фенологических этапах. Ранние приметы осени: «кой-где первый желтый лист, Крутясь, слетает на дорогу». «Короткая, но дивная пора» «в осени первоначальной»: поле сжато, «птиц не слышно боле, Но далеко еще до первых зимних бурь».
Зловещий блеск и пестрота дерев, Багряных листьев томный, легкий шелест... . ...И, как предчувствие сходящих бурь, Порывистый, холодный ветр порою... («Осенний вечер»)
Следующий этап:
Из летних листьев разве сотый, Блестя осенней позолотой, Еще на ветви шелестит. («Обвеян вещею дремотой...»)
Наконец «поля уж пусты, рощи голы, Бледнее небо, пасмурнее долы...».
как примеры постепенного движения. Он рисует природу в процессе ее изменения. Это стремление улавливать процесс изменения в природе – новое и важное достижение русской лирики, которому у Тютчева будут учиться и поэты и прозаики.
Однако, говоря о динамизме тютчевской поэзии, мы имеем в виду в основном не это. В ней рядом с образом мира в покое дан образ мира в грозе и буре, – и этот образ у Тютчева особенно важен, связан с наиболее глубокими думами и значительными переживаниями поэта.
В ранних стихах мы находим образ грозы, восхищающей и подымающей душу своим веселым буйством. Особенно характерно известное стихотворение конца 20-х годов «Весенняя гроза» («Люблю грозу в начале мая...») с «молодыми раскатами» «как бы резвяся и играя» грохочущего грома, которому «вторит весело» и «гам лесной и шум нагорный»; стихотворение завершается смехом
«ветреной Гебы». Эта веселая гроза разражается в знакомом нам «светлом мире»: гром грохочет «в небе голубом», и солнце золотит нити дождя. Близка по настроению картина буйных вод в весеннем разливе в стихотворении «Весенние воды» (конец 20-х годов) – или морской волны, мчащейся к берегу «в бурном беге», «с веселым ржаньем» («Конь морской», начало 30-х годов).
«светлой» окраски. Мир грозы и бури дается в основном ночью, и это особый образ ночи у Тютчева, рядом со «звездной», «лазурной» и «мертвенной» ночью; это ночь грозовая, пронизанная молниями, оглашаемая воем ночного ветра, обрисованная сильными акустическими образами, с сохранением часто и цветовой колоритности (см., например, стихотворение «Под дыханьем непогоды...» с его «пасмурно-багровым» колоритом).
В картине грозовой ночи Тютчев особенно выделяет стихию огня, «пламень белый и летучий» ночных молний. Два стихотворения – «Не остывшая от зною...» (1851) и «Ночное небо так угрюмо...» (1865) – говорят о грозовых зарницах как носителях небесного пламени, как бы символизирующего демоническое начало в природе («Как демоны глухонемые, Ведут беседу меж собой»).
Параллелен образ солнечного пламени. Знойный день и грозовая ночь (тоже «не остывшая от зною») – в таком же соответствии, как «лазурно-золотой день» и «лазурная» ночь. И если «ночной мир» грозы и бури контрастирует с «дневным миром» света, тепла и тишины, то знойный день с багровыми лучами палящего солнца контрастирует с «тихим сумраком» «блаженной» ночи.
О, как пронзительны и дики, Как ненавистны для меня, Сей шум, движенье, говор, крики Младого, пламенного дня!.. О, как лучи его багровы, Как жгут они мои глаза!.. О ночь, ночь, где твои покровы, Твой тихий сумрак и роса!.. («Как птичка, раннею зарей...»)
«пламени», то к «сумраку», то к «светлому миру», то к «древнему хаосу».
И стихи о грозе и буре построены на аналогиях «грозовых» явлений в природе и в душе человека. Таково стихотворение «В душном воздуха молчанье...», где предгрозовая духота и гроза сопоставлены со страстным женским томлением, разрешающимся слезами.
«О чем ты воешь, ветр ночной?..» голос ночного ветра будит бури в человеческом сердце, «взрывает» в нем «неистовые звуки», поет «страшные песни» «про древний хаос, про родимый».
Подобные стихи обнаруживают в певце блаженного «полусонья» необычайную силу мятежной страсти и тягу к роковому, трагическому, к хаотическим стихиям природы и души.
С образами вихря, грозы, бури связана в поэзии Тютчева кардинальная тема беспощадного рока в жизни человека, в мировой истории, особенно в любви.
«блаженного мира», выявляя различные настроения поэта, но там, где эти темы сталкиваются, «роковая» стихия, стихия «хаоса» оказывается изначальной и подлинной, а «светлый мир» представляется иллюзией, сном, призраком.
«блаженной» природы так же терзается человеческая душа:
Прости... Чрез много, много лет Ты будешь помнить с содроганьем Сей край, сей брег с его полуденным сияньем, Где вечный блеск и долгий цвет... («1-е декабря 1837»)
«Прекрасная» природа таит в себе болезнь, разрушение, смерть:
Всё та ж высокая, безоблачная твердь, Всё так же грудь твоя легко и сладко дышит, Всё тот же теплый ветр верхи дерев колышет, Всё тот же запах роз, и это всё – есть Смерть!.. («Mal'aria»)
«Сон на море» «недвижно-сияющий мир» оказывается лишь «тихой областью видений и снов». Сон об этом мире развился «в лучах огневицы» (то есть лихорадки), реальность же, над которой водружен этот «волшебно-немой» мир, – это «громящая тьма», «хаос звуков», «грохот пучины морской».
Образы природы, связанные с устойчивыми эмоциональными комплексами, определяют и образную систему любовной лирики Тютчева. Через все его творчество проходит противопоставление тихого рассвета любви бурному разгару страстей. Образ полной свежей прелести «младой феи» вписывается в «светлый» пейзаж «сердцу милого края». Судьба, еще не отмеченная печатью роковых страданий, покой, не разорванный еще страстями сердца, рисуются в одинаковых образах «блаженной» природы (ср. «Играй, покуда над тобою Еще безоблачна лазурь», «Ничто лазури не смутило Ее безоблачной души»). Этим образам соответствует и любовь – как «солнца луч приветный», как «воздух благовонный» «с лазуревых высот».
Но «златому рассвету небесных чувств» противостоит «ночь греха», «небесному свету» – «пламень адский». Образы пламени, молнии преобладают в передаче любовной страсти («страстный взор... немой, как опаленный Небесной молнии огнем», «Сквозь опущенных ресниц Угрюмый, тусклый огнь желанья» и т. д.). Любовь предстает в обычных тютчевских образах грозы и бури («Но поздние, живые грозы, Но взрыв страстей, но страсти слезы», «Мне сладок сей бури порывистый глас, На ложе любви он баюкает нас»). Параллелен образ летнего зноя. «Стыдливости румянец» сравнивается с «лучом Авроры», а «тайные радости» греховной любви с «палящим летним зноем».
Уже с конца 20-х годов в стихах Тютчева начинают звучать «преддекадентские» мотивы; сказывается тяга к греховному, болезненному, губительному. Воспевается «угрюмое» сладострастие (стихотворение «Люблю глаза твои, мой друг...»),чары лукавой обманщицы, наслаждающейся притворством и изменой («К N. N.»), сила «злой жизни с ее мятежным жаром», разрушающей гармонию «светлого мира» («Итальянская villa»), прелесть «ущерба», «изнеможенья», «увяданья» в природе и в человеке («Осенний вечер», «Обвеян вещею дремотой...»), «незримо во всем разлитое таинственное зло» смертоносной заразы («Mal'aria»), «ужасное обаянье» самоубийства («Близнецы»), «родимый хаос» – разрушительная и темная стихия человеческого существа.
«очищения» религиозной «благодатью» («Не знаю я, коснется ль благодать Моей души болезненно-греховной...») и «откровением»:
– болезненный и страстный, Твой сон – пророчески-неясный, Как откровение духов...
Любовь в поэзии Тютчева – грозовая, губительная страсть. Эта любовь с гениальной лирической проникновенностью изображена в знаменитом «денисьевском цикле» 50-х годов. Но такой предстает она и в гораздо более ранних стихах. Ряд стихотворений 30-х годов – «Сижу задумчив и один...», «1-е декабря 1837», «Не верь, не верь поэту, дева...», «С какою негою, с какой тоской влюбленной...» – это стихи о роковой любви, трагической для женщины, трагической и для мужчины, сознающего себя слепым орудием судьбы.
Эти мотивы сгущены и разработаны психологически тоньше в цикле стихотворений, посвященных Е.А. Денисьевой. «Денисьевский цикл» – своего рода роман, психологические перипетии которого и самый облик героини напоминают нам романы Достоевского. Цикл этот почти целиком посвящен переживаниям женщины, иногда речь и ведется от ее лица. С первых стихотворений этого цикла любовь предстает как грозный рок; характерно настойчивое повторение эпитета «роковой» («встреча роковая», «роковое слиянье», «поединок роковой», «взор, как страданье, роковой», «страсти роковые»). «В буйной слепоте страстей» любовник разрушает радость и очарованье любви. То, чему женщина «молилась с любовью, что как святыню берегла», оборачивается для нее «судьбы ужасным приговором», толпа «вламывается» и топчет в грязь «то, что в душе ее цвело». Любимый человек, в ее представлении, «бесчеловечно губит» ее. Наконец от «любви и радости убитой» остается только «злая боль ожесточенья», и трагически растерзанная душа погибает, оставляя своего невольного палача в непомерной муке страданья от утраты и раскаянья.